На самом деле было совсем другое: Адальберто Асис застрелил из ружья обезьянку, которая сидела на балке под потолком спальни и смотрела, как переодевается его жена. Он умер сорока годами позже, так и не сумев опровергнуть сложенную о нем легенду.
Падре Анхель поднялся по крутой лестнице с редкими ступенями. На втором этаже, в конце коридора, на стене которого висели винтовки и патронташи, лежал на раскладушке полицейский и читал. Чтение захватило его, и он заметил падре только после того, как тот с ним поздоровался. Свернув журнал в трубку, полицейский приподнялся и сел.
– Что читаете? – спросил падре Анхель.
Полицейский показал ему заглавие:
– «Терри и пираты».
Падре обвел внимательным взглядом три бетонированные камеры без окон, с толстыми стальными решетками вместо дверей. В средней камере спал в одних трусах, раскинувшись в гамаке, второй полицейский; две другие камеры пустовали. Падре Анхель спросил про Сесара Монтеро.
– Он здесь, – полицейский мотнул головой в сторону закрытой двери. – В комнате начальника.
– Могу я с ним поговорить?
– Он изолирован, – сказал полицейский.
Настаивать падре Анхель не стал, а спросил только, как чувствует себя заключенный. Полицейский ответил, что Сесару Монтеро отвели лучшую комнату участка, с хорошим освещением и водопроводом, но уже сутки как он ничего не ест. Он даже не притронулся к пище, которую алькальд заказал для него в гостинице.
– Боится, что в ней отрава, – объяснил полицейский.
– Вам надо было договориться, чтобы ему приносили еду из дому, – посоветовал падре.
– Он не хочет, чтобы беспокоили его жену.
– Обо всем этом я поговорю с алькальдом, – пробормотал, словно обращаясь к самому себе, падре и направился в глубину коридора, где помещался кабинет с бронированными стенами.
– Его нет, – сказал полицейский. – Уже два дня сидит дома с зубной болью.
Падре Анхель отправился навестить его. Алькальд лежал, вытянувшись, в гамаке; рядом стоял стул, на котором были кувшин с соленой водой, пакетик болеутоляющих таблеток и пояс с патронташами и револьвером. Опухоль не опала.
Падре Анхель подтащил к гамаку стул.
– Его следует удалить, – сказал он.
Алькальд выплюнул соленую воду в ночной горшок.
– Легко сказать, – простонал он, все еще держа голову над горшком.
Падре Анхель понял его и вполголоса предложил:
– Хотите, поговорю от вашего имени с зубным врачом?
А потом, вдохнув побольше воздуха, набрался смелости и добавил:
– Он отнесется с пониманием.
– Как же! – огрызнулся алькальд. – Разорви его в клочья, он и тогда останется при своем мнении.
Падре Анхель глядел, как он идет к умывальнику. Алькальд открыл кран, подставил распухшую щеку под струю прохладной воды и с выражением блаженства на лице продержал ее так одну или две секунды, а потом разжевал таблетку болеутоляющего и, набрав в ладони воды из-под крана, плеснул себе в рот.
– Серьезно, – снова предложил падре, – я могу с ним поговорить.
Алькальд раздраженно передернул плечами.
– Делайте что хотите, падре.
Он лег на спину в гамак, заложил руки за голову и, закрыв глаза, часто, зло задышал. Боль стала утихать. Когда он снова открыл глаза, падре Анхель сидел рядом и молча на него смотрел.
– Что привело вас в сию обитель? – спросил алькальд.
– Сесар Монтеро, – без обиняков сказал падре. – Этот человек нуждается в исповеди.
– Он изолирован, – сказал алькальд. – Завтра, после первого же допроса, можете его исповедать. В понедельник нужно его отправить.
– Он уже сорок восемь часов… – начал падре.
– А я с этим зубом – две недели, – оборвал его алькальд.
В комнате, где уже начинали жужжать москиты, было темно. Падре Анхель посмотрел в окно и увидел, что над рекой плывет яркое розовое облако.
– А как его кормят?
Алькальд спрыгнул с гамака и закрыл балконную дверь.
– Я свой долг выполнил, – ответил он. – Он не хочет, чтобы беспокоили его жену, и в то же время не ест пищу из гостиницы.
Он стал опрыскивать комнату инсектицидом. Падре поискал в кармане платок, чтобы прикрыть нос, но вместо платка нащупал смятое письмо.
– Ой! – воскликнул он и начал разглаживать его пальцами.
Алькальд прервал опрыскивание. Падре зажал нос, но это не помогло: он чихнул два раза.
– Чихайте, падре, – сказал ему алькальд. И, улыбнувшись, добавил: – У нас демократия.
Падре Анхель тоже улыбнулся, а потом сказал, показывая запечатанный конверт:
– Забыл отправить.
Он нашел платок в рукаве и, по-прежнему думая о Сесаре Монтеро, высморкал раздраженный инсектицидом нос.
– Как будто его посадили на хлеб и воду, – сказал он.
– Если это ему правится… – отозвался алькальд. – Мы не можем кормить насильно.
– Меня больше всего заботит его совесть, – сказал падре.
Не отнимая платка от носа, он наблюдал за алькальдом, пока тот не закончил опрыскивание.
– Должно быть, она у него нечиста, раз он боится, что его отравят, – сказал алькальд и поставил баллон на пол. – Он знает, что Пастора любили все.
– Сесара Монтеро тоже, – сказал падре.
– Но мертв все-таки Пастор.
Падре посмотрел на письмо. Небо багровело.
– Пастор, – прошептал он, – не смог даже исповедаться.
Перед тем как снова лечь в гамак, алькальд включил свет.
– Завтра мне станет лучше, – сказал он. – После допроса можете его исповедать. Это вас устраивает?
Падре был согласен.
– Только чтобы успокоить его совесть, – заверил он.
Величественно поднявшись, он посоветовал алькальду
не увлекаться болеутоляющими таблетками, а алькальд, со своей стороны, напомнил падре, что тот хотел отправить письмо.
– И, падре, – сказал алькальд, – поговорите, пожалуй, с зубодером.
Он посмотрел на священника, уже спускавшегося по лестнице, и, улыбнувшись, добавил:
– Это тоже будет содействовать установлению мира и спокойствия.
Телеграфист, сидя у дверей своей конторы, смотрел, как умирает вечер. Когда падре Анхель отдал ему письмо, он вошел в помещение, послюнявил языком пятнадцатицентавовую марку (авиапочта плюс сбор на строительство) и начал рыться в ящике письменного стола. Когда зажглись уличные фонари, падре положил на деревянный барьер несколько монеток и, не попрощавшись, ушел.
Телеграфист продолжал рыться в ящике. Через минуту ему это надоело, и он написал чернилами на углу конверта: «Марок по пять сентаво нет», а ниже поставил свою подпись и штамп почтового отделения.
Вечером, когда кончилась служба, падре Анхель увидел, что в чаше со святой водой плавает мертвая мышь: Тринидад ставила мышеловки на самом краю чаши. Падре схватил утопленницу за кончик хвоста.
– Может произойти несчастье, и повинна в нем будешь ты, – сказал он Тринидад, раскачивая перед ней мертвую мышь. – Разве ты не знаешь, что некоторые верующие набирают святой воды в бутылки и поят ею заболевших родственников?
– Ну и что тут такого? – спросила она.
– Как что такого? – возмутился падре. – Да то, что больные будут пить святую воду с мышьяком!
Тринидад напомнила падре, что денег на мышьяк он ей еще не давал.
– А это от гипса, – показала она на мышь.
И объяснила, что насыпала в углах церкви гипса; мышь поела его и, мучимая невыносимой жаждой, пошла нить. От воды гипс у нее в желудке затвердел.
– Нет уж, – сказал падре, – лучше ты зайди ко мне, и я дам тебе денег на мышьяк. Я не хочу больше находить дохлых мышей в святой воде.
Дома его ожидала депутация из общества дам-католичек, возглавляемая Ребекой Асис. Падре дал Тринидад денег на мышьяк, сказал, что в комнате очень душно, а потом сел за свой рабочий стол, лицом к хранившим молчание дамам.
– К вашим услугам, уважаемые сеньоры.
Они переглянулись. Ребека Асис раскрыла веер с нарисованным на нем японским пейзажем и напрямик сказала:
– Мы по поводу листков, падре.
Выразительно модулируя голосом, словно рассказывая детскую сказку, она описала охватившую городок панику. Ребека Асис сказала: хотя смерть Пастора следует рас сматривать как дело сугубо частное, уважаемые семейства городка считают, что не могут игнорировать клеветнические листки.
Опираясь на ручку зонтика, Адальгиса Монтойя, самая старшая из трех, высказалась еще ясней:
– Мы, общество католичек, решили занять в этом вопросе вполне определенную позицию.
На несколько недолгих секунд падре Анхель задумался. Ребека Асис глубоко вздохнула, и падре спросил себя, почему от этой женщины исходит такой жаркий запах. Она была великолепная и цветущая, с ослепительно белой кожей, пышущая здоровьем и страстью.
Падре заговорил, глядя в пространство:
– Я считаю, что мы не должны обращать внимания на голос пасквилей. Мы должны быть выше грязных речей и продолжать блюсти заповеди господни.
Адальгиса Монтойя выразила кивком одобрение, две другие дамы не согласились – им казалось, что постигшее городок зло может в конце концов привести трагическим последствиям.
В этот момент кашлянул громкоговоритель кинотеатра. Падре Анхель хлопнул себя по лбу.
– Извините меня, – сказал он и начал искать в ящике стола присланный католической цензурой список.
Что сегодня показывают?
– «Пираты космоса», – ответила Ребека Асис. – Про войну.
Падре Анхель начал искать по алфавиту, бормоча себе под нос обрывки названий и водя пальцем по длинному разграфленному списку. Перевернув страницу, прочитал:
– «Пираты космоса»!
Он провел пальцем по строке, отыскивая моральную оценку, и тут вместо ожидаемой пластинки раздался голос владельца кинотеатра, объявивший, что ввиду плохой погоды сеанс отменяется. Одна из женщин объяснила: владелец кинотеатра решил отменить сеанс, потому что зрители требовали, чтобы в случае, если до перерыва идет дождь, им вернули назад деньги.
– Жаль, – сказал падре Анхель, – этот фильм можно было смотреть всем.
Он закрыл брошюру и продолжал:
– Как я неоднократно вам говорил, жители нашего городка – люди богобоязненные. Девятнадцать лет тому назад, когда мне вверили этот приход, одиннадцать пар из самых почтенных семейств открыто сожительствовали вне освященного церковью брака. Сейчас осталась всего одна пара, и то, я надеюсь, ненадолго.
– Если бы дело было только в нас, – сказала Ребека Асис, – а то ведь эти бедняки…
– Оснований для беспокойства нет, – продолжал падре, не обращая на нее внимания. – Подумайте, как изменился наш городок! В ту давнюю пору заезжая танцовщица устроила на арене для петушиных боев представление только для мужчин, а под конец – распродажу с аукциона всего, что на ней было.
Это чистейшая правда, – вставила Адальгиса Мотойя.
Она и в самом деле помнила, как ей рассказывали об этом скандальном происшествии. Когда на танцовщице ничего не осталось, какой-то старик из задних рядов с криком поднялся на верхнюю ступеньку амфитеатра и стал мочиться на зрителей, и все остальные мужчины, следуя его примеру, тоже начали с безумными воплями мочиться друг на друга.
– Ныне, – продолжал падре, – доказано, что жители нашего городка самые богобоязненные люди во всей апостолической префектуре.
Он начал приводить примеры своей трудной борьбы о слабостями и пороками рода человеческого, и в конце концов дамы-католички, изнемогшие от жары, совсем перестали его слушать. Ребека Асис снова развернула веер, и только теперь падре Анхель обнаружил источник ее благоухания. В сонном оцепенении гостиной запах сандалового дерева обрел вес и плоть. Падре достал из рукава платок и прикрыл им нос, чтобы не чихнуть.
– И в то же время, – продолжал он, – наш храм в апостолической префектуре самый запущенный и бедный. Колокола треснули, и церковь полна мышей, потому что все свое время я отдаю насаждению морали и добрых нравов.
Он расстегнул воротник.
– Труд вещественный по силам любому юноше, – сказал он, поднимаясь со своего места. – Но для того, чтобы утвердить нравственность, нужны многолетний опыт и неустанные усилия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24