Может, поднимать хозяйство на колеса, уходить, пока не поздно?
– Как это уходить?! – возмутился Калмыков. – Вы что там, уже головы от страха теряете? Забыли предупреждение – все действия только по приказу, как надлежит в военной обстановке!
– Как бы потом поздно не было, товарищ Калмыков. Это ведь не в момент целой деревне собраться!
– Зря волнуетесь, Антонина Петровна! Это на вас малодушные настроения влияют. Опасности еще никакой нет. Сведения к нам идут регулярно, можете поверить.
– Что ж делать нам?
– Прежде всего не впадать в панику. Всем находиться на своих местах, заниматься текущими делами. Вот такая на данный момент задача. Что? Да не поддавайтесь вы слухам, не забывайте, их врали распускают, потому что паникерство им на руку… Да, да, все, что будет надо… если что другое… Да, сообщим вам немедленно. Немедленно сообщим!
– Что он сказал? Что он сказал? – накинулась Раиса, когда разговор с Калмыковым окончился. Она все время прислушивалась к его голосу с другой стороны трубки, но расслышала и поняла не все.
– Сказал – опасности еще нет, заниматься текущими делами. Если что – указания поступят.
– Уф-ф! – шумно, во всю грудь, вздохнула Раиса. С нее точно камень спал.
Нюра Фокина – и она прислушивалась к телефонному разговору, неподвижно замерев, даже вроде бы не дыша, – тоже вздохнула, зашевелилась облегченно.
– Ну и слава богу! Раз говорят – нет опасности, значит, нет, зазря говорить не станут, на то и поставлены там, чтоб все в точности знать…
Антонина же не почувствовала облегчения. Никогда у нее не было в Калмыкова настоящей веры, неосновательный был он человек для таких событий. Знала Антонина такой тип людей и не любила их внутренне: всегда бодрятся, все у них только хорошо, всегда на языке бодрые слова, а бодрость их – для виду, фальшивая, от такой бодрости один вред, потому что для пользы не бодрые слова, а правда нужна, какая она ни есть, и ничего кроме.
Антонина посидела за своим столом, трогая машинально бумаги, листки перекидного календаря. Он был открыт на вчерашней дате, и Антонина перевернула листок. На новом было написано: «Рамы». Это была заметка для памяти, сделанная, когда еще шла совсем мирная жизнь и не было войны, и слово это означало, что осенью Антонине надо договориться с райпромкомбинатом о поделке парниковых рам, полсотни штук, – чтоб к будущему году оборудовать в колхозе парниковый участок и заняться выгонкой ранних овощей. Затраты средств и труда небольшие, иные колхозы в районе завели у себя парники, и дело это показало себя прибыльным.
Много на перевернутых и еще не перевернутых листках календаря, в тетрадях Антонины таких замет, несущих в себе память о мирных днях, о планах, намерениях, которыми жили недавно, вырабатывали сообща на колхозных собраниях или в спорах в тесном кругу правленцев в этом вот кабинетике.
Грустно Антонине на них натыкаться: ничему уже не сбыться, не исполниться, все добрые планы, мечты о будущих днях колхоза – теперь просто бумага в ящиках стола, неровные чернильные строки на календарных листках…
Раиса что-то говорила – с освобожденной, воспрянувшей, легкой душой; Антонина не вслушивалась, напряженно, до нытья в висках, думала. Известие, что началась и полным ходом идет эвакуация райцентра, легло на нее давящей тяжестью. Только один вывод напрашивался из того, что она узнала, вопреки успокоительным словам Калмыкова: беда не просто надвигается, близка, она уже пришла, командует, и скоро только она будет властительницей всего и всех…
– Тише вы, балаболки! – остановила она Раису и Нюру Фокину, болтавших между собой в полный голос. – Позвоним-ка еще соседям, что у них?
К западу земли «Зари» граничили с полями «Коллективиста» через балку с сухим песчаным руслом, наполнявшимся водой весною или в большие дожди. Но звонить туда не имело смысла: до деревни от Гороховки всего километра три, слышно и видно оттуда то же самое, что из Гороховки, и наверняка там знают о происходящем ничуть не больше.
Звонить надо было на самый край района, в «Прогресс» или «Память Ленина». Они расположены по обеим сторонам большака, «Прогресс» – длинное село Волоконово – почти на самом большаке, в полуверсте от него. До этих колхозов из Гороховки считалось – до одного одиннадцать, до другого шестнадцать верст, и уж там-то должны были лучше всех видеть, что делается и каково истинное положение.
И в мирное-то время дозвониться в эти колхозы было хлопотным и нескорым делом, такая ненадежная была с ними связь. Не раз и не два надо было крутить телефонную ручку, а уж подуть и покричать в трубку – едва ли не до хрипоты. Мужчины – те помогали себе крепкими словами, а Антонине оставались только терпение и настойчивость.
В этот раз и она дошла почти что до крепких слов, но «Прогресс» все-таки откликнулся. Говорила какая-то беспонятливая женщина, должно быть, такая же, как Нюра Фокина, дежурная, оставленная при телефоне. Мало чего допыталась у нее Антонина. Линия была забита электрическим треском, слова пропадали или долетали усеченно, половинками. Но и это было уже хорошо: колхоз отвечал, немцы, стало быть, еще до него не дошли, не захватили Волоконовку.
Из «Памяти Ленина» ответил сам председатель Митрофан Егорыч Пастухов. Мужчина он был тучный, центнеровый, и голос у него звучал соответственно, густо, вытесняя из трубки все шорохи и треск.
– Что не спишь, Митрофан Егорыч? – стала с ним разговаривать Антонина.
– Да вот сошлись в правлении… покурить, – вязко, густо басил Митрофан Егорыч. – Табачком вот делимся – у кого крепше…
– А как там насчет гостей, слыхать их?
– Да шумят где-то далече, шумят… – гудел Митрофан Егорыч басовито, будто совсем оставаясь спокойным. Такая была его натура: внешне он всегда находился в одном, ровном настроении, будто в нем и нервов никаких не существовало. Бывало, на совещаниях в райисполкоме разгорятся страсти, начнут продирать колхозных председателей за разные упущения, навалятся и на Митрофана Егорыча, да как – все сразу: и предрика, и заврайзо, и других отделов завы; станет Митрофан Егорыч говорить в ответ – и будто не его драили: с шуточками, легкою усмешкою в мелких, по-татарски косоватых глазах, невозмутимо-медлительно, поговорку какую-нибудь хохлацкую обязательно ввернет. Глядишь, и оправдался, отвел от себя грозу. И как-то даже крепче стал, прочнее утвердился, потому что дал почувствовать верность своих хозяйских расчетов, задумок, и что наскоки на него – зряшные, от ненастоящего знания, чего хочет земля и как надо с ней управляться. Даже те, кто на него камень поднимал, и те сдавались, побежденные его по виду простодушной, а на деле – мужицки мудрой, неоспоримой речью.
– Сильно шумят? – добивалась Антонина, стараясь постигнуть слова Пастухова.
– Не так чтоб сильно, но и не так чтоб не сильно…
– Чего делали, нет?
– Да кой-чего хотели, – говорят, не надо, подождите, скажем тогда…
Ага, значит, он тоже звонил Калмыкову, догадалась. Антонина.
– Скотину мы отогнали, – продолжал Митрофан Егорыч. – Сами про это решили, так-то оно, загодя, лучше… А вы чего делали, нет?
– Да тоже нет… Тоже вот – выжидаем, когда скажут…
– Скотинку бы и вам не мешало! – посоветовал Пастухов ненастойчиво. Он всегда советовал так: хотите, мол, принимайте мой совет, не хотите – нет, дело ваше, смотрите сами. По-стариковски советовал: лет ему было уже много, он был самым старым в районе председателем и по годам своим, и по стажу.
– Может, все ж таки подождать еще, до команды? Как бы не попеняли потом мне…
– А ты не на всё команды жди, своим умом тоже соображай.
– Ладно, Митрофан Егорыч, спасибо, подумаем. Чтой-то уж больно гремит на большаку, нам не видать, а слышно. Машины какие, ай что? В чем там дело, Митрофан Егорыч, скажи, тебе ведь большак прям из окон видать…
– А все тут вперемежку, полная выставка. Да теперь-то что! Тракторные тягачи пушки тяжелые тащили – вот был гром!
– Куда ж они их, в какую сторону?
– Да все назад, назад…
«Что ж это выходит, неужели полное отступление?» – захотелось опросить Антонине у Пастухова. Неужели так и уйдут все, не загородят немцам дороги? Иль, правда, такая уж у них сила, что ничем ее не сдержать, никакому заслону не устоять на ее пути?
Но это были уже такие вопросы, над которыми, верно, Пастухов гадал сейчас сам, а ответа на них не было ни у кого.
На крыльце топали чьи-то сапоги, кто-то шел с улицы в правление.
Приоткрылась дверь из сеней, через порог перенесся тяжелый, здоровенный кирзовый сапог, на полголенища облепленный грязью, – вошел Тимофей Крыжов, что сторожил жеребят в ночном на лугу близ грейдера.
– Пригнал я, Антонина Петровна, – сказал Тимофей простуженно, хрипло, всегдашним своим голосом, закидывая назад голову в картузе, чтоб глаза его могли глядеть из-под низко провисшего ломаного козырька. – Рысково больно… Народ, какой идет, дерзкай… Отбить коней могут, мясом попользоваться… Так что я пригнал, Антонина Петровна, пущай лучше в деревне будут, в загороже, так оно надежней…
Не один Тимофей пришел в правление; из-за его широкого брезентового дождевика выступило несколько женских фигур: Настя Ермакова, скотница, Феклуша Котомкина, мать двух детей, уже получившая похоронку на мужа, Мария Чулакова, соседка Антонины по улице и даже родня – мать ее была двоюродной сестрой Антонининому отцу. Еще кто-то топал на крыльце, сбивая с подошв уличную грязь.
«Ну, вся деревня сейчас тут соберется, не миновать!» – подумала Антонина.
Да и как же иначе, кто усидит в такую ночь дома, когда и сердце, и голову гложет одно: как же быть, что делать? Кто не потянется сюда, в колхозное правление, к ней, Антонине, которая столько лет была над всем и всеми главной головой, всегда при каждом деле говорила решающее слово и такой главной головой должна быть и сейчас… Эх, заглянули бы люди ей внутрь, такая же там сумятица и такая же маета, и даже больше, чем у собравшихся возле нее людей, потому что у них есть опора, все как бы под ее защитой, а у нее опора – только ненадежный телефон… Даже какого-нибудь теплого, поддерживающего слова у Калмыкова не нашлось… «Занимайтесь текущими делами, ждите указаний!»… А ведь не ждать надо, часы и минуты эти дороги. Пастухов верно сказал про скот, он старый, две войны пережил, понимает… Надо и ей тоже так: не откладывая, не медля, подготовить скот к отгону: назначить гуртовщиков, пусть соберутся, уложатся, дорога-то может выйти и дальняя, и долгая, наладить для них подводу, дать продукты, одежды теплой…
Ручные часики Антонины – облисполкомовская награда прошлого года за первенство на уборке – показывали, что до рассвета не так уж далеко.
Подошли еще люди, а там и еще. Верно угадала Антонина – почти вся взрослая часть деревни толпилась в правлении. И само собой вышло вроде чрезвычайного экстренного собрания: насчет угона скота, что и как подготовить на случай, если придется вслед за скотом тронуться и самим.
Когда до шести оставалось совсем немного, все притихли, невольно стали смотреть на черную тарелку репродуктора – заговорит ли радио?
Радио заговорило. Значит, Гороховка была еще со всею страной, с райгородом, с Москвою, со Сталиным и Москва, Сталин были еще с Гороховкой, это утешило, укрепило, скинуло с сердец давившую тяжесть. К тому же на рассвете прекратилось громыхание на большаке, затихли вообще все звуки, долетавшие в деревню с западной стороны. Это можно было понять как совсем хороший знак, как то, что наши устояли, а немцы выдохлись и больше уже не смогут наступать, фронт теперь замрет на месте или даже начнет отодвигаться вспять.
Во что только нельзя не поверить, если очень хочется поверить, очень хочется, чтоб было именно так!
Люди повеселели, ночные страхи показались отошедшими уже напрочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
– Как это уходить?! – возмутился Калмыков. – Вы что там, уже головы от страха теряете? Забыли предупреждение – все действия только по приказу, как надлежит в военной обстановке!
– Как бы потом поздно не было, товарищ Калмыков. Это ведь не в момент целой деревне собраться!
– Зря волнуетесь, Антонина Петровна! Это на вас малодушные настроения влияют. Опасности еще никакой нет. Сведения к нам идут регулярно, можете поверить.
– Что ж делать нам?
– Прежде всего не впадать в панику. Всем находиться на своих местах, заниматься текущими делами. Вот такая на данный момент задача. Что? Да не поддавайтесь вы слухам, не забывайте, их врали распускают, потому что паникерство им на руку… Да, да, все, что будет надо… если что другое… Да, сообщим вам немедленно. Немедленно сообщим!
– Что он сказал? Что он сказал? – накинулась Раиса, когда разговор с Калмыковым окончился. Она все время прислушивалась к его голосу с другой стороны трубки, но расслышала и поняла не все.
– Сказал – опасности еще нет, заниматься текущими делами. Если что – указания поступят.
– Уф-ф! – шумно, во всю грудь, вздохнула Раиса. С нее точно камень спал.
Нюра Фокина – и она прислушивалась к телефонному разговору, неподвижно замерев, даже вроде бы не дыша, – тоже вздохнула, зашевелилась облегченно.
– Ну и слава богу! Раз говорят – нет опасности, значит, нет, зазря говорить не станут, на то и поставлены там, чтоб все в точности знать…
Антонина же не почувствовала облегчения. Никогда у нее не было в Калмыкова настоящей веры, неосновательный был он человек для таких событий. Знала Антонина такой тип людей и не любила их внутренне: всегда бодрятся, все у них только хорошо, всегда на языке бодрые слова, а бодрость их – для виду, фальшивая, от такой бодрости один вред, потому что для пользы не бодрые слова, а правда нужна, какая она ни есть, и ничего кроме.
Антонина посидела за своим столом, трогая машинально бумаги, листки перекидного календаря. Он был открыт на вчерашней дате, и Антонина перевернула листок. На новом было написано: «Рамы». Это была заметка для памяти, сделанная, когда еще шла совсем мирная жизнь и не было войны, и слово это означало, что осенью Антонине надо договориться с райпромкомбинатом о поделке парниковых рам, полсотни штук, – чтоб к будущему году оборудовать в колхозе парниковый участок и заняться выгонкой ранних овощей. Затраты средств и труда небольшие, иные колхозы в районе завели у себя парники, и дело это показало себя прибыльным.
Много на перевернутых и еще не перевернутых листках календаря, в тетрадях Антонины таких замет, несущих в себе память о мирных днях, о планах, намерениях, которыми жили недавно, вырабатывали сообща на колхозных собраниях или в спорах в тесном кругу правленцев в этом вот кабинетике.
Грустно Антонине на них натыкаться: ничему уже не сбыться, не исполниться, все добрые планы, мечты о будущих днях колхоза – теперь просто бумага в ящиках стола, неровные чернильные строки на календарных листках…
Раиса что-то говорила – с освобожденной, воспрянувшей, легкой душой; Антонина не вслушивалась, напряженно, до нытья в висках, думала. Известие, что началась и полным ходом идет эвакуация райцентра, легло на нее давящей тяжестью. Только один вывод напрашивался из того, что она узнала, вопреки успокоительным словам Калмыкова: беда не просто надвигается, близка, она уже пришла, командует, и скоро только она будет властительницей всего и всех…
– Тише вы, балаболки! – остановила она Раису и Нюру Фокину, болтавших между собой в полный голос. – Позвоним-ка еще соседям, что у них?
К западу земли «Зари» граничили с полями «Коллективиста» через балку с сухим песчаным руслом, наполнявшимся водой весною или в большие дожди. Но звонить туда не имело смысла: до деревни от Гороховки всего километра три, слышно и видно оттуда то же самое, что из Гороховки, и наверняка там знают о происходящем ничуть не больше.
Звонить надо было на самый край района, в «Прогресс» или «Память Ленина». Они расположены по обеим сторонам большака, «Прогресс» – длинное село Волоконово – почти на самом большаке, в полуверсте от него. До этих колхозов из Гороховки считалось – до одного одиннадцать, до другого шестнадцать верст, и уж там-то должны были лучше всех видеть, что делается и каково истинное положение.
И в мирное-то время дозвониться в эти колхозы было хлопотным и нескорым делом, такая ненадежная была с ними связь. Не раз и не два надо было крутить телефонную ручку, а уж подуть и покричать в трубку – едва ли не до хрипоты. Мужчины – те помогали себе крепкими словами, а Антонине оставались только терпение и настойчивость.
В этот раз и она дошла почти что до крепких слов, но «Прогресс» все-таки откликнулся. Говорила какая-то беспонятливая женщина, должно быть, такая же, как Нюра Фокина, дежурная, оставленная при телефоне. Мало чего допыталась у нее Антонина. Линия была забита электрическим треском, слова пропадали или долетали усеченно, половинками. Но и это было уже хорошо: колхоз отвечал, немцы, стало быть, еще до него не дошли, не захватили Волоконовку.
Из «Памяти Ленина» ответил сам председатель Митрофан Егорыч Пастухов. Мужчина он был тучный, центнеровый, и голос у него звучал соответственно, густо, вытесняя из трубки все шорохи и треск.
– Что не спишь, Митрофан Егорыч? – стала с ним разговаривать Антонина.
– Да вот сошлись в правлении… покурить, – вязко, густо басил Митрофан Егорыч. – Табачком вот делимся – у кого крепше…
– А как там насчет гостей, слыхать их?
– Да шумят где-то далече, шумят… – гудел Митрофан Егорыч басовито, будто совсем оставаясь спокойным. Такая была его натура: внешне он всегда находился в одном, ровном настроении, будто в нем и нервов никаких не существовало. Бывало, на совещаниях в райисполкоме разгорятся страсти, начнут продирать колхозных председателей за разные упущения, навалятся и на Митрофана Егорыча, да как – все сразу: и предрика, и заврайзо, и других отделов завы; станет Митрофан Егорыч говорить в ответ – и будто не его драили: с шуточками, легкою усмешкою в мелких, по-татарски косоватых глазах, невозмутимо-медлительно, поговорку какую-нибудь хохлацкую обязательно ввернет. Глядишь, и оправдался, отвел от себя грозу. И как-то даже крепче стал, прочнее утвердился, потому что дал почувствовать верность своих хозяйских расчетов, задумок, и что наскоки на него – зряшные, от ненастоящего знания, чего хочет земля и как надо с ней управляться. Даже те, кто на него камень поднимал, и те сдавались, побежденные его по виду простодушной, а на деле – мужицки мудрой, неоспоримой речью.
– Сильно шумят? – добивалась Антонина, стараясь постигнуть слова Пастухова.
– Не так чтоб сильно, но и не так чтоб не сильно…
– Чего делали, нет?
– Да кой-чего хотели, – говорят, не надо, подождите, скажем тогда…
Ага, значит, он тоже звонил Калмыкову, догадалась. Антонина.
– Скотину мы отогнали, – продолжал Митрофан Егорыч. – Сами про это решили, так-то оно, загодя, лучше… А вы чего делали, нет?
– Да тоже нет… Тоже вот – выжидаем, когда скажут…
– Скотинку бы и вам не мешало! – посоветовал Пастухов ненастойчиво. Он всегда советовал так: хотите, мол, принимайте мой совет, не хотите – нет, дело ваше, смотрите сами. По-стариковски советовал: лет ему было уже много, он был самым старым в районе председателем и по годам своим, и по стажу.
– Может, все ж таки подождать еще, до команды? Как бы не попеняли потом мне…
– А ты не на всё команды жди, своим умом тоже соображай.
– Ладно, Митрофан Егорыч, спасибо, подумаем. Чтой-то уж больно гремит на большаку, нам не видать, а слышно. Машины какие, ай что? В чем там дело, Митрофан Егорыч, скажи, тебе ведь большак прям из окон видать…
– А все тут вперемежку, полная выставка. Да теперь-то что! Тракторные тягачи пушки тяжелые тащили – вот был гром!
– Куда ж они их, в какую сторону?
– Да все назад, назад…
«Что ж это выходит, неужели полное отступление?» – захотелось опросить Антонине у Пастухова. Неужели так и уйдут все, не загородят немцам дороги? Иль, правда, такая уж у них сила, что ничем ее не сдержать, никакому заслону не устоять на ее пути?
Но это были уже такие вопросы, над которыми, верно, Пастухов гадал сейчас сам, а ответа на них не было ни у кого.
На крыльце топали чьи-то сапоги, кто-то шел с улицы в правление.
Приоткрылась дверь из сеней, через порог перенесся тяжелый, здоровенный кирзовый сапог, на полголенища облепленный грязью, – вошел Тимофей Крыжов, что сторожил жеребят в ночном на лугу близ грейдера.
– Пригнал я, Антонина Петровна, – сказал Тимофей простуженно, хрипло, всегдашним своим голосом, закидывая назад голову в картузе, чтоб глаза его могли глядеть из-под низко провисшего ломаного козырька. – Рысково больно… Народ, какой идет, дерзкай… Отбить коней могут, мясом попользоваться… Так что я пригнал, Антонина Петровна, пущай лучше в деревне будут, в загороже, так оно надежней…
Не один Тимофей пришел в правление; из-за его широкого брезентового дождевика выступило несколько женских фигур: Настя Ермакова, скотница, Феклуша Котомкина, мать двух детей, уже получившая похоронку на мужа, Мария Чулакова, соседка Антонины по улице и даже родня – мать ее была двоюродной сестрой Антонининому отцу. Еще кто-то топал на крыльце, сбивая с подошв уличную грязь.
«Ну, вся деревня сейчас тут соберется, не миновать!» – подумала Антонина.
Да и как же иначе, кто усидит в такую ночь дома, когда и сердце, и голову гложет одно: как же быть, что делать? Кто не потянется сюда, в колхозное правление, к ней, Антонине, которая столько лет была над всем и всеми главной головой, всегда при каждом деле говорила решающее слово и такой главной головой должна быть и сейчас… Эх, заглянули бы люди ей внутрь, такая же там сумятица и такая же маета, и даже больше, чем у собравшихся возле нее людей, потому что у них есть опора, все как бы под ее защитой, а у нее опора – только ненадежный телефон… Даже какого-нибудь теплого, поддерживающего слова у Калмыкова не нашлось… «Занимайтесь текущими делами, ждите указаний!»… А ведь не ждать надо, часы и минуты эти дороги. Пастухов верно сказал про скот, он старый, две войны пережил, понимает… Надо и ей тоже так: не откладывая, не медля, подготовить скот к отгону: назначить гуртовщиков, пусть соберутся, уложатся, дорога-то может выйти и дальняя, и долгая, наладить для них подводу, дать продукты, одежды теплой…
Ручные часики Антонины – облисполкомовская награда прошлого года за первенство на уборке – показывали, что до рассвета не так уж далеко.
Подошли еще люди, а там и еще. Верно угадала Антонина – почти вся взрослая часть деревни толпилась в правлении. И само собой вышло вроде чрезвычайного экстренного собрания: насчет угона скота, что и как подготовить на случай, если придется вслед за скотом тронуться и самим.
Когда до шести оставалось совсем немного, все притихли, невольно стали смотреть на черную тарелку репродуктора – заговорит ли радио?
Радио заговорило. Значит, Гороховка была еще со всею страной, с райгородом, с Москвою, со Сталиным и Москва, Сталин были еще с Гороховкой, это утешило, укрепило, скинуло с сердец давившую тяжесть. К тому же на рассвете прекратилось громыхание на большаке, затихли вообще все звуки, долетавшие в деревню с западной стороны. Это можно было понять как совсем хороший знак, как то, что наши устояли, а немцы выдохлись и больше уже не смогут наступать, фронт теперь замрет на месте или даже начнет отодвигаться вспять.
Во что только нельзя не поверить, если очень хочется поверить, очень хочется, чтоб было именно так!
Люди повеселели, ночные страхи показались отошедшими уже напрочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21