Эх, слуги народа… А что, впрочем, особенного? Слуги всегда лукавы с господами.
А что есть госбезопасность? Сожительница неверной, презирающей и опасающейся ее власти. Власти, развращающей предоставляемой безнаказанностью в оказании ей подлых услуг, посулами и подачками, а в итоге - подлейте бросающей.
Не исключение - и его нынешняя конторка.
Он выключил телевизор. Подумал:
«Всю жизнь я изворачивался под пулями, убивал, ходил по лезвию над пропастью, служа тем сытым и высокомерным тварям, кто воспринимал меня как свой послушный инструмент, расходный материал… Чем отличаюсь я от солдатика, лежащего в сыром окопе, вырытом в чужой земле, которую его послали завоевать, и погибающего в слепом повиновении приказу? Чем отличаюсь от раба? От служебной собаки, наконец, с тупым энтузиазмом выполняющей команду «фа»? Ладно, в сторону рефлексии. Задача проста: надо выйти на Одинцова. Осторожно и чисто, не попав в поле зрения тех, кто, вероятно, держит меня на втором, страхующем прицеле».
Они встретились в вестибюле станции метро «Полянка», и Алихан, глядя на приятеля, кого не видел уже год, мгновенно отметил, что тот здорово сдал: в лице появилась нездоровая одутловатость, прибавилось седины, повыцвели глаза, безучастно и тоскливо взиравшие на снующую в зале толпу…
– О чем думаешь? - Алихан положил ему руку на плечо.
– Да так, - усмехнулся тот. - Разницу в одежде столичного народонаселения уясняю. Вспоминая те времена, когда американские джинсы казались нам признаком элитарности.
– Это да, - кивнул Алихан. - Только я слышал, как тут одна бабка в сердцах высказалась… Разодеты, мол, как маки, а злее собаки. Ни одного, заметь, радостного лица. Несмотря на обилие джинсов.
– Мы не исключение, - отозвался Сергей.
– Ты извини, - начал Алихан, - что пришлось конспирацию с нашим свиданием разводить, но таковы обстоятельства.
– У тебя неприятности?
– Да. Связанные с тобой. Но мои - второго плана, а твои - первого. Значит, Серега, такое вот дело…
Одинцов выслушивал его бесстрастно, хотя и морщился порой в каком-то тягостном раздумье. В итоге спросил:
– Твои соображения, представитель заказчика?
– Закинь начальству рапорт об отставке по выслуге и срочно - на дно. Думаю, годик-другой перекантуешься, а там, глядишь, все уладится. А может, и раньше… Твою ситуацию каждый день по телевизору отслеживать можно. Идет Хозяин наверх, значит, вжимайся в дно. А сковырнут его оппоненты, можно и перья расправить…
– Крылья, Алихан. Перья чистят вроде как…
– Ну и то, и другое, ты понял.
– Я понял грустную вещь, - сказал Одинцов. - Понял, что идти за поддержкой - значит, идти в пасть дракона.
– Соратников имеешь в виду? Или генерала своего?
– Его, многомудрого.
– Но у тебя с ним, вроде, хорошие отношения?
– Что значит - «хорошие»? - вздохнул Одинцов. - Да и вообще, какие могут быть отношения с гюрзой или с крокодилом? Так… Покуда я жив, вот и все отношения.
– Странно, я думал, он мужик порядочный…
– Ага, всех по порядку!
– Неделю тебе еще гарантирую. - Алихан помедлил. - Теперь так. Нужен мотив твоего исчезновения. Мотив меня бы устроил вот какой: послезавтра подошлю к тебе уголовничков через своего человека. Грабителей. Все всерьез будет, так что готовься. Учить тебя, думаю, не надо, что наиболее опасные бытовые ситуации - вход в подъезд и выход из него. Полагаю, нападут на тебя на площадке перед лифтом. Стрелять они не станут, им шум ни к чему, так что все тактические преимущества - твои…
– Это ясно. Но где здесь мотив? И зачем такая крутая схема?
– Этих персонажей мне надо убрать со сцены, - ответил Алихан. - Не откажешь в ответной любезности? Тогда соединим малоприятное с полезным. Ты их уложишь, пожертвуешь каким-нибудь подложным пистолетиком, чтобы оборона была адекватна нападению и так далее… А дальше - рапорт и в кусты. Оброни кому надо, что не грабителей ты угрохал, а наверняка - подосланных убийц! Вот и мотив: издерганные нервы, мания преследования…
– У меня-то?
– А почему нет? У каждого есть свои тараканы… - Алихан покрутил в воздухе кистью руки.
– В смысле?
– Ну, в башке…
– Возможно, ты прав, - улыбнулся Одинцов. После промолвил с разочарованной укоризной: - А ты, значит, так и остановился на ремесле душегуба.
– Во-первых, душа бессмертна, - сказал Алихан. - Во-вторых, ремесло как ремесло. Интересная, живая работа. Много свободного времени. Ну так как, полковник? Уменьшим поголовье уголовного элемента?
– Благородную задачу предлагаешь, слушай!
– Вот это по-нашему, - одобрил Алихан. - Может, поедем перекусим куда-нибудь, а?
– Куда именно?
– Ну, в клуб «Ал энд даун», к примеру.
– Не, - протестующе поднял руку Одинцов, - там чашка кофе пятьдесят долларов стоит!
– И хрен с ними, с долларами!
– Понимаешь, - сказал Сергей, - я не пойду туда потому, что если заплачу эти деньги за чашку кофе, то как бы распишусь аршинными буквами, что я - мудак! И что поделом мне! Кстати, меня туда затащила раз погулять одна компания… Ну, нагуляли… На новый «Мерседес». А потом, если уж о кофе, - встречаю я хозяина заведения в одной бане, говорю ему: что, мол, за дела? Чашка кофе - полтинник! Вы чего, обалдели? А он мне: это, дескать, ложь, вас обсчитали, скажите кто! Я разберусь! Это безобразие! Чашка кофе стоит всего сорок пять долларов!
Алихан рассмеялся, показав жемчужные, не испорченные табаком зубы.
– Тогда бывай! Отлежаться-то есть где?
– Найду.
Оставшись один, Сергей задумчиво оглядел зал, обнаружив, что стоит у глухой стены, в чьей нише красуется некий горельеф, изображающий счастливую советскую семейку: папу, маму и дитя.
В композиции присутствовало развевающееся красное знамя, голубки и - оливковая ветвь в руке женщины, у которой за блузкой розовели подкрашенные соски. Масляная бордовая краска трескалась на ее каменных губах и на ногтях ног, обутых в тапочки-вьетнамки. Глава семьи, державший на плече чахлого младенца, смотрел в поющую даль коммунизма с вдохновением загипнотизированного идиота, и Одинцов не удержался от кривой ухмылки, узрев на его убогих кроссовочках - точной копии тех, что некогда заваливали социалистические прилавки, - подведенные черной кисточкой шнурочки.
Эта скульптурная карикатура была плодом трудов либо жутчайшего халтурщика, не обладающего и мизерной толикой какого-либо художественного вкуса, либо тонкого злорадного злопыхателя над дуростью как предложенного ему проекта, так и над всей системой совдеповской лживой агитации, чье вранье в итоге кислотой изъело и вполне реальные ценности того времени, когда на лицах людей в метро и на улицах улыбки редкостью не считались.
Он постоял, глядя, как пожилая уборщица в оранжевой синтетической безрукавке старательно выжимает в ведро грязную мешковину, снятую со швабры, - серую, ветхую ткань.
И отчего-то представилась Одинцову его нынешняя жизнь с выхолощенным, напрочь утраченным смыслом, сродни этой половой тряпке, пропустившей через себя нуды метрополитеновской грязи.
ИГОРЬ ВОЛОДИН
В Питере я проторчал неделю, каждодневно навещая следственные органы государственной безопасности, интересовавшиеся вопросами, на удивление далекими от существа возбужденного уголовного дела, а именно: в чем состоит мой сегодняшний бизнес, какое у меня мнение об американском партнере Соломоне, с кем из представителей русскоязычной эмиграции общаюсь, что представляет из себя род их занятий и образ жизни, звонил ли мне кто-нибудь в гостиницу из Москвы или из Америки? Да, и такой вопрос звучал из уст следователя - молодого интеллигентного человека со скучным лицом и голосом, в котором превалировали небрежные интонации, неприятно воздействующие на сознание.
То ли гэбэшники считали меня за дурака, то ли сознательно переигрывали, так или иначе, я уяснял, что интерес к моей персоне у них угасает и вскоре меня отпустят с миром.
Вероятно, им удалось выйти на живой и горячий след, а оттого процедура моих допросов становилась все более формальной и даже надуманной.
Красавица солистка меня уже не навещала, разрабатывая, видимо, иные, более перспективные в финансовом и информационном планах объекты, и я прекрасно высыпался, хотя особенного удовольствия от сна, не потревоженного присутствием рядом жаркого женского тела, не испытывал.
Тофика, по словам следователя, освободили, он уехал в Москву, и данный факт царапнул мое сознание, ибо кавказский друг, зная, что я торчу в гостинице, даже не удосужился на телефонный звонок мне, попавшему благодаря его вольным или невольным аферам в глубокую и вонючую лужу. С другой стороны, такая его позиция поселяла неосознанную тревогу и подозрения.
Соломон сразу же по приезде в Москву отзвонил мне, сказав, что наклюнулось какое-то дельце и он отбывает на неделю в Тамбов, но вот закавыка: ему нужны наличные, и не мог бы я попросить своих друзей одолжить ему сумму в размере причитающейся доли за «линкольны»?
Просьба показалась мне странной, и я ответил отказом.
Впрочем, вся эта странность разъяснилась сразу же по моему прибытию в родной город, куда наконец меня отпустили питерские гэбэшники: незамедлительно отправившись с вокзала в офис, я обнаружил там по-хозяйски расположившихся незнакомцев, активно пользующих нашу оргтехнику, кухонную посуду и мебель.
Секретарша Мария, покорно прислуживающая наглым пришельцам, воззрилась на меня, как на воскресшего мертвеца.
Из ее объяснений, происходивших на фоне щелкающего факса, попискивающих компьютеров и трезвонивших телефонов, следовало, что Соломоша, заявив ей, будто меня посадили на пятнадцать лет, спешно сдал офис в субаренду какой-то фирме, содрав с нее плату за два года вперед, впарил до кучи вселенцам наше имущество и - отбыл в Соединенные Штаты. По мнению Маши, сохранившей за собой прежнюю должность, - навсегда!
Слушая ее, я посматривал на занятых рабочей суетой незнакомцев, не удосуживающихся оказать мне ни малейших знаков внимания, однако превосходно понимающих смысл нашего диалога с перешедшей в иное владение секретаршей. По крайней мере, на лицах деловых ребят отчетливо угадывалась готовность к конфликту. Со мной, естественно. Способным по наивности приняться за интенсивную накачку несуществующих прав.
Не обременяя ни себя, ни возможных оппонентов выбросом негативных эмоций, я спустился в метро и по прямой ветке поехал домой, пытаясь осознать сложившееся положение.
Соломоша, ясное дело, струсил. Но почему? Объяснений тут существовало как минимум два.
Первое: Тофик и его кареглазая компания, изменив цвет радужной оболочки на ясно-голубой, могла выставить нам громадную неустойку за контрабанду, заявив, что во всем виноваты мы и только мы.
Подобное обвинение, не учитывавшее загадочных манипуляций Аслана с бензобаками, отличалось изрядной натяжкой, однако в теории не исключалось, а мой позорно бежавший партнер к тому же ни о каком Аслане не ведал.
Вариант номер два: Соломошу могли взять за хобот гэбэшники. Раньше, может, он и поюливал с ними - застойно-благодушными, а сейчас, благодаря инциденту с контрабандой, те запросто могли пойти на шантаж, потребовав от него каких-либо конкретных услуг.
В этом случае, надо полагать, Соломоша выразил согласие и - свинтил на свою виллу, сочиняя по дороге текст предназначенной для ФБР повинной.
Вот версии. Лежащие на поверхности. Впрочем, есть и еще одна: усталость от безрезультатности дел за последний год, от серой и опасной российской жизни, от череды больших и малых неудач…
Ну а лукавство господина Спектора, связанное с продажей офиса, хотя и вызывало у меня досаду, в целом воспринималось мною снисходительно: не компенсировать утрату отданных Фире денег этот персонаж из уже прошлой - с сегодняшнего дня - жизни, конечно же, не мог. И обвинять тут следовало не столько Соломошу, сколько его органические рефлексы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47