Хансен подсел к Максу.
– Хеллоу, Макс! – сказал он. Макс взглянул на него искоса.
– Давай покороче!
– Есть подходящая работенка. Без всякого риска.
Макс иронически ухмыльнулся.
– Так все говорят. Давай выкладывай!
– Нужен ключ.
– А с чего делать?
Хансен развернул бумагу и пододвинул Максу разрезанный кусок мыла. Макс раскрыл половинки куска, мельком взглянул на оттиск. Потом аккуратно завернул в бумагу и положил перед собой.
– Двести пятьдесят, – сказал он.
Хансен присвистнул сквозь зубы. Макс тотчас же пододвинул ему сверток.
– Как знаешь… – сказал он.
– О’кэй, – быстро ответил Хансен. – Но когда будет готово?
Макс наморщил лоб.
– Послезавтра. Сотню сейчас.
Хансен достал бумажник, отсчитал деньги и хотел было уйти, но почувствовал: еще не все… Макс налил себе рюмку, предложил:
– Выпьешь одну?
– Сейчас нет… Позже.
Макс опрокинул рюмку в рот и, наклонившись над столом, сказал:
– Точно такую вещичку я уже разок сделал дня два назад. – Он неодобрительно покачал головой. – Двое на один сейф! И под разными фирмами. Ничего не выйдет, старик.
– Двое…
Хансен почувствовал, что не может двинуться с места. Черт возьми, но кто еще затесался в игру? Да правда ли, что есть еще кто-нибудь другой? А если это так, то кто именно мог интересоваться сейфом Коллинза? Шукк?… Возможно, но только возможно…
– Макс! Пять бумаг, только скажи мне, кто второй?
Но у Макса была своя профессиональная честность. Он демонстративно перевернул пустую рюмку и поставил ее кверху ножкой на стол. С ним было бессмысленно разговаривать. Макс улыбнулся сочувственно.
– Поищи сам…
…Кто же второй?… Хансен провел эту ночь без сна, впрочем, Коллинз послал за ним Франтишка в бог знает какую рань. Майор сидел за своим письменным столом совершенно трезвый и отдохнувший. С некоторой важностью он просматривал бумаги.
Майор указал Хансену на стул и продолжал копаться в бумагах.
– Садитесь, садитесь, Хансен… Да, скажите-ка мне, знаете ли вы некоего Гартмана? Вильгельм Гартман… Вы когда-нибудь слышали это имя?
«Вилли Гартман! – Хансен почувствовал, как сразу же пересохло в горле. – Только хладнокровие, – думал он, – только спокойствие! Что это все означает? Испытание? Подозрение? Или провокация?» За все три года опасность ни разу так не была близка. Взглянул на руки: жилки на руках набухли. Это состояние продолжалось какую-то долю секунды. Почувствовал твердый взгляд Коллинза.
– Вильгельм Гартман… Знал когда-то такого, и даже хорошо, хорошо знал…
Коллинз шуршал листками телеграмм, что-то разыскивая.
– Прибыл он из Берлина и выступал со всяким политическим вздором перед рабочими. – Коллинз вдруг утратил бюрократический тон. Да какие основания у него не доверять Хансену? Потом вспомнил разговор с полковником Рокком и его предупреждение: «В нашем деле подозрительны все. Это основное правило…» У него было неприятное чувство, когда он читал эту телеграмму из Франкфурта… И страх. Хансен смотрел на него испытующе.
– Так в чем дело? Я-то тут при чем?
Коллинз сделал над собой усилие и продолжал бесстрастно:
– Этот Гартман арестован. Сейчас им занимается Шукк. Пока никаких результатов. Главное управление отдало распоряжение, чтобы вы, Хансен, занялись им лично.
Хансен молчал. В глазах у Коллинза ирония.
– Они, видите ли, чего-то там ждут от всего этого.
Хансен ответил равнодушно:
– Пусть думают что хотят. – Ему ужасно захотелось окончить этот разговор. И выйти на воздух. И побыть одному.
– Выезжайте сейчас же в Нюрнберг, – сухо сказал Коллинз. – Сейчас же… И займитесь этим человеком.
Дичь и охотник
Хансен оглядел комнату. Здесь обычно допрашивали сотрудники военной полиции. По пути в Нюрнберг Хансен многое обдумал и сейчас великолепно понимал, что встреча с Вильгельмом Гартманом будет самым тяжелым испытанием в его жизни. Ему было ясно, что те допросы, которые предварительно вел Шукк, не что иное, как фарс. На самом деле их интересовал он, Хансен. И полковник Рокк и другие офицеры из главного управления привыкли подозревать всех, его же «преданность» они вообще ни в грош не ставили. За прошедшее время – почти три года – Хансену не всегда удавалось так все организовать, чтобы частые провалы агентов объяснялись вполне естественными причинами. Иногда устраивались извне несчастные случаи. Два или три раза Хансену лишь с большим трудом удавалось убедить майора, что осечка вызвана ошибками самого агента. Коллинз и сам размышлял перед каждой очередной поездкой в главное управление, а таких поездок было немало. Правда, это объяснялось не только его стремлением проникнуть в суть происшедших событий. Дело обстояло проще. Майор очень хотел быть на хорошем счету у генерала. К тому же ему действительно очень хотелось, чтобы его работа была замечена наверху. И в первом и во втором Хансен был абсолютно уверен. Он знал также: Коллинз сочтет совершенно невероятным, что его лучший человек, которого он сам выбрал и обучил, окажется в чем-то ему неверным. Полковника Рокка обмануть будет намного труднее, это было ясно. И так же ясно было и то, что отношения между главным управлением и Вюрцбургом резко обострились за последние недели.
Инстинктом охотника, ставшего на этот раз дичью, угадывал Хансен – тут-то и лежит главная опасность. Возможно, даже очень правдоподобно, что полковник Рокк вовсе и не подозревает самого Хансена, а имеет в виду весь Вюрцбургский центр в целом.
Как следовало из телеграммы, полковник Рокк, арестовав коммуниста Гартмана и узнав, что тот знаком с Хансеном, использует подвернувшуюся возможность, чтобы испробовать свои психологические тесты. Это было естественно, это вытекало из всех воззрений полковника на подобные дела. Таков был враг Хансена, его поле битвы, его силы.
…Хансен осмотрел стол. Четыре мощные лампы перед столом направлены на то место, которое через несколько минут займет Гартман. Тут же на столе имущество Гартмана, отобранное при аресте: наручные часы, связка ключей, обручальное кольцо, бумажник, разные бумаги, маска с длинной трубкой. Детская игрушка… И это было все. Хансен поставил на стол один из двух микрофонов и просчитал:
– Один… два… три… четыре… пять…
В динамике раздалось:
– Благодарю вас, сэр. Все о’кэй.
Хорошо… С этим покончено… Он готов. Хансен бросил взгляд на часы – время его не интересовало, он даже не запомнил, который был час, – и вышел в соседнюю комнату, где военный техник возился с магнитофоном.
На стене комнаты, где должен был происходить допрос, было укреплено огромное квадратное зеркало. Отсюда это зеркало выглядело как чистое и прозрачное окно. И тот, кто подвергался допросу, и тот, кто вел допрос, будут отсюда видны как на ладони. У этого окна остановился Хансен. Техник повернулся к нему.
– Как, сэр, приказать, чтобы ввели его?
Хансен кивнул. Солдат нажал на клавишу. Через минуту в дверях показался военный полицейский в каске и рядом с ним Гартман. Полицейский указал на стул перед письменным столом, а сам застыл у двери.
Гартман огляделся и сел на стул. Он выглядел очень усталым и постаревшим. Много старше, чем Хансен его помнил. Он почувствовал, как забилось у него сердце. Впервые в жизни… Прислонил лоб к окну и так стоял, ощущая холод зеркального стекла.
Техник поднял голову.
– Готово, сэр?
Хансен, не оборачиваясь, ответил:
– Дайте ему еще пару минут.
Техник откинулся в кресле, достал сигарету. Хансен все смотрел и смотрел через окно.
«…Гартман… Вильгельм Гартман… Помнишь ли ты, как мы вдвоем погибали там, в Сталинградском котле. Два несчастных пехотинца «преславной шестой армии». Помнишь, нас назначили в дозор, и ты протянул мне листок бумаги. Пропуск в жизнь… Ты только посмотрел на меня. Твои глаза горели на исхудавшем лице. А когда я тебе вернул пропуск и кивнул, тогда наша дружба победила многое, очень многое… Победила навсегда.
В сожженном цеху мы в кровь обдирали руки о ржавое листовое железо, ты помнишь те дни, Гартман, старый дружище? А то серое ноябрьское утро, когда я «дошел»: обессиленный голодом, в озлоблении швырнул в угол молоток, еще минута, и я ушел бы из цеха навсегда. Разве не мало людей поглотил тогда черный рынок, спекуляция, уголовщина? Тогда ты достал свою сумку. Две морковки были в сумке – твой «рацион» на весь день. Ты положил их на лист железа и подтолкнул ко мне. Я руку твою помню, Гартман!.. А помнишь ли маленькую комнатку на Меллендорфштрассе в районе Лихтенберга. Электрический свет исчезал тогда часто и надолго. Печь беспрестанно гасла, иногда ее нечем было разжечь… Мы зажигали старую керосиновую лампу, и в ее свете твое дыхание клубилось в холодном воздухе комнаты. В то время мы еще копались на пустовавших полях. Лопатами, что постоянно гнулись. Черные тени легли под твоими глазами. Но глаза твои горели прежним огнем. Глаза твои были самой живой, самой убеждающей демонстрацией, наглядным пособием, что ли, к твоим лекциям, трезвым, но устремленным к звездам лекциям. Всегда на твоем столе лежали брошюры, карандаши и блокноты, а стол был стар и хром, и крышка его была когда-то кем-то до нас изрублена.
Помнишь, дружище, как в комнату вошла Эдит?… Два кусочка хлеба с повидлом она несла на тарелке. Манфреду тогда было только несколько недель… Ты взглянул на кричащий, плачущий сверток в углу и положил назад свой кусок хлеба. А я уже съел свой чуть не весь… Весь вечер я не мог смотреть тебе в глаза. В те дни я и стал коммунистом…»
– Не пора ли, сэр?
Хансен сделал нетерпеливый жест рукой.
– Сейчас, сейчас…
Маска
По ту сторону окна-зеркала Гартман поднял голову. Его взгляд привлекла маска для плавания, лежащая на столе. Он уже зная, что это было «убедительное вещественное доказательство» его «диверсионной деятельности».
«Манфред, – подумал Гартман, – долго придется тебе ожидать обещанного подарка».
А мысли Хансена были все еще далеко. Перед его глазами кладбище в тот день, когда они похоронили Эдит. У могилы собрались товарищи, друзья. Потом все ушли. Остались только трое: Гартман, Манфред и он. Манфреду было тогда уже десять лет. Тяжело было смотреть на мальчика. Гартман обнял его за плечи и повел между могилами к выходу. Он помог им перенести это тяжкое горе…
Техник вновь потерял терпение. Он кашлянул. Хансен быстро повернулся. Казалось, он был полон энергии: больше оттягивать нельзя.
– Начинаем! – сказал Хансен и вошел в комнату, где сидел Гартман.
Техник нажал на клавишу, и кассеты магнитофона пришли в движение.
Гартман вскочил со стула, когда увидел Хансена. Он посмотрел на него так, будто увидел привидение. Его лицо стало беспомощным. Затем он понял, в чем дело, и тяжело опустился на стул.
Хансен перелистал бумаги, лежащие на столе, и стал задавать вопросы холодным, ровным голосом. На большинство вопросов Гартман вообще не отвечал, на некоторые только отрицательно качал головой. И тогда Хансен укоризненно заговорил:
– Возьмите себя в руки, господин Гартман. И оставим чувства для лучших времен, если вам вообще можно надеяться на эти лучшие времена… Вы, вероятно, узнаете меня, господин Гартман?
Гартман устало наклонил голову.
– Вспоминаю… Вы тогда выдавали себя за коммуниста… Но были только предателем. Сейчас это для меня ясно…
Голос его прозвучал враждебно. Но это был такой знакомый голос. Голос старого друга. Хансен на мгновение закрыл глаза. Потом сказал холодно и совершенно безучастно:
– Отвечайте на мои вопросы. Больше ничего. Кто послал вас в Нюрнберг?
Гартман ответил коротко:
– Об этом меня уже спрашивал ваш предшественник. Это все сплошное безобразие. Я рабочий и говорил с рабочими. Это все. Для этого меня не нужно было кому-то посылать.
– Все? – Лицо Хансена было совершенно холодно. Он наконец-то полностью взял себя в руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
– Хеллоу, Макс! – сказал он. Макс взглянул на него искоса.
– Давай покороче!
– Есть подходящая работенка. Без всякого риска.
Макс иронически ухмыльнулся.
– Так все говорят. Давай выкладывай!
– Нужен ключ.
– А с чего делать?
Хансен развернул бумагу и пододвинул Максу разрезанный кусок мыла. Макс раскрыл половинки куска, мельком взглянул на оттиск. Потом аккуратно завернул в бумагу и положил перед собой.
– Двести пятьдесят, – сказал он.
Хансен присвистнул сквозь зубы. Макс тотчас же пододвинул ему сверток.
– Как знаешь… – сказал он.
– О’кэй, – быстро ответил Хансен. – Но когда будет готово?
Макс наморщил лоб.
– Послезавтра. Сотню сейчас.
Хансен достал бумажник, отсчитал деньги и хотел было уйти, но почувствовал: еще не все… Макс налил себе рюмку, предложил:
– Выпьешь одну?
– Сейчас нет… Позже.
Макс опрокинул рюмку в рот и, наклонившись над столом, сказал:
– Точно такую вещичку я уже разок сделал дня два назад. – Он неодобрительно покачал головой. – Двое на один сейф! И под разными фирмами. Ничего не выйдет, старик.
– Двое…
Хансен почувствовал, что не может двинуться с места. Черт возьми, но кто еще затесался в игру? Да правда ли, что есть еще кто-нибудь другой? А если это так, то кто именно мог интересоваться сейфом Коллинза? Шукк?… Возможно, но только возможно…
– Макс! Пять бумаг, только скажи мне, кто второй?
Но у Макса была своя профессиональная честность. Он демонстративно перевернул пустую рюмку и поставил ее кверху ножкой на стол. С ним было бессмысленно разговаривать. Макс улыбнулся сочувственно.
– Поищи сам…
…Кто же второй?… Хансен провел эту ночь без сна, впрочем, Коллинз послал за ним Франтишка в бог знает какую рань. Майор сидел за своим письменным столом совершенно трезвый и отдохнувший. С некоторой важностью он просматривал бумаги.
Майор указал Хансену на стул и продолжал копаться в бумагах.
– Садитесь, садитесь, Хансен… Да, скажите-ка мне, знаете ли вы некоего Гартмана? Вильгельм Гартман… Вы когда-нибудь слышали это имя?
«Вилли Гартман! – Хансен почувствовал, как сразу же пересохло в горле. – Только хладнокровие, – думал он, – только спокойствие! Что это все означает? Испытание? Подозрение? Или провокация?» За все три года опасность ни разу так не была близка. Взглянул на руки: жилки на руках набухли. Это состояние продолжалось какую-то долю секунды. Почувствовал твердый взгляд Коллинза.
– Вильгельм Гартман… Знал когда-то такого, и даже хорошо, хорошо знал…
Коллинз шуршал листками телеграмм, что-то разыскивая.
– Прибыл он из Берлина и выступал со всяким политическим вздором перед рабочими. – Коллинз вдруг утратил бюрократический тон. Да какие основания у него не доверять Хансену? Потом вспомнил разговор с полковником Рокком и его предупреждение: «В нашем деле подозрительны все. Это основное правило…» У него было неприятное чувство, когда он читал эту телеграмму из Франкфурта… И страх. Хансен смотрел на него испытующе.
– Так в чем дело? Я-то тут при чем?
Коллинз сделал над собой усилие и продолжал бесстрастно:
– Этот Гартман арестован. Сейчас им занимается Шукк. Пока никаких результатов. Главное управление отдало распоряжение, чтобы вы, Хансен, занялись им лично.
Хансен молчал. В глазах у Коллинза ирония.
– Они, видите ли, чего-то там ждут от всего этого.
Хансен ответил равнодушно:
– Пусть думают что хотят. – Ему ужасно захотелось окончить этот разговор. И выйти на воздух. И побыть одному.
– Выезжайте сейчас же в Нюрнберг, – сухо сказал Коллинз. – Сейчас же… И займитесь этим человеком.
Дичь и охотник
Хансен оглядел комнату. Здесь обычно допрашивали сотрудники военной полиции. По пути в Нюрнберг Хансен многое обдумал и сейчас великолепно понимал, что встреча с Вильгельмом Гартманом будет самым тяжелым испытанием в его жизни. Ему было ясно, что те допросы, которые предварительно вел Шукк, не что иное, как фарс. На самом деле их интересовал он, Хансен. И полковник Рокк и другие офицеры из главного управления привыкли подозревать всех, его же «преданность» они вообще ни в грош не ставили. За прошедшее время – почти три года – Хансену не всегда удавалось так все организовать, чтобы частые провалы агентов объяснялись вполне естественными причинами. Иногда устраивались извне несчастные случаи. Два или три раза Хансену лишь с большим трудом удавалось убедить майора, что осечка вызвана ошибками самого агента. Коллинз и сам размышлял перед каждой очередной поездкой в главное управление, а таких поездок было немало. Правда, это объяснялось не только его стремлением проникнуть в суть происшедших событий. Дело обстояло проще. Майор очень хотел быть на хорошем счету у генерала. К тому же ему действительно очень хотелось, чтобы его работа была замечена наверху. И в первом и во втором Хансен был абсолютно уверен. Он знал также: Коллинз сочтет совершенно невероятным, что его лучший человек, которого он сам выбрал и обучил, окажется в чем-то ему неверным. Полковника Рокка обмануть будет намного труднее, это было ясно. И так же ясно было и то, что отношения между главным управлением и Вюрцбургом резко обострились за последние недели.
Инстинктом охотника, ставшего на этот раз дичью, угадывал Хансен – тут-то и лежит главная опасность. Возможно, даже очень правдоподобно, что полковник Рокк вовсе и не подозревает самого Хансена, а имеет в виду весь Вюрцбургский центр в целом.
Как следовало из телеграммы, полковник Рокк, арестовав коммуниста Гартмана и узнав, что тот знаком с Хансеном, использует подвернувшуюся возможность, чтобы испробовать свои психологические тесты. Это было естественно, это вытекало из всех воззрений полковника на подобные дела. Таков был враг Хансена, его поле битвы, его силы.
…Хансен осмотрел стол. Четыре мощные лампы перед столом направлены на то место, которое через несколько минут займет Гартман. Тут же на столе имущество Гартмана, отобранное при аресте: наручные часы, связка ключей, обручальное кольцо, бумажник, разные бумаги, маска с длинной трубкой. Детская игрушка… И это было все. Хансен поставил на стол один из двух микрофонов и просчитал:
– Один… два… три… четыре… пять…
В динамике раздалось:
– Благодарю вас, сэр. Все о’кэй.
Хорошо… С этим покончено… Он готов. Хансен бросил взгляд на часы – время его не интересовало, он даже не запомнил, который был час, – и вышел в соседнюю комнату, где военный техник возился с магнитофоном.
На стене комнаты, где должен был происходить допрос, было укреплено огромное квадратное зеркало. Отсюда это зеркало выглядело как чистое и прозрачное окно. И тот, кто подвергался допросу, и тот, кто вел допрос, будут отсюда видны как на ладони. У этого окна остановился Хансен. Техник повернулся к нему.
– Как, сэр, приказать, чтобы ввели его?
Хансен кивнул. Солдат нажал на клавишу. Через минуту в дверях показался военный полицейский в каске и рядом с ним Гартман. Полицейский указал на стул перед письменным столом, а сам застыл у двери.
Гартман огляделся и сел на стул. Он выглядел очень усталым и постаревшим. Много старше, чем Хансен его помнил. Он почувствовал, как забилось у него сердце. Впервые в жизни… Прислонил лоб к окну и так стоял, ощущая холод зеркального стекла.
Техник поднял голову.
– Готово, сэр?
Хансен, не оборачиваясь, ответил:
– Дайте ему еще пару минут.
Техник откинулся в кресле, достал сигарету. Хансен все смотрел и смотрел через окно.
«…Гартман… Вильгельм Гартман… Помнишь ли ты, как мы вдвоем погибали там, в Сталинградском котле. Два несчастных пехотинца «преславной шестой армии». Помнишь, нас назначили в дозор, и ты протянул мне листок бумаги. Пропуск в жизнь… Ты только посмотрел на меня. Твои глаза горели на исхудавшем лице. А когда я тебе вернул пропуск и кивнул, тогда наша дружба победила многое, очень многое… Победила навсегда.
В сожженном цеху мы в кровь обдирали руки о ржавое листовое железо, ты помнишь те дни, Гартман, старый дружище? А то серое ноябрьское утро, когда я «дошел»: обессиленный голодом, в озлоблении швырнул в угол молоток, еще минута, и я ушел бы из цеха навсегда. Разве не мало людей поглотил тогда черный рынок, спекуляция, уголовщина? Тогда ты достал свою сумку. Две морковки были в сумке – твой «рацион» на весь день. Ты положил их на лист железа и подтолкнул ко мне. Я руку твою помню, Гартман!.. А помнишь ли маленькую комнатку на Меллендорфштрассе в районе Лихтенберга. Электрический свет исчезал тогда часто и надолго. Печь беспрестанно гасла, иногда ее нечем было разжечь… Мы зажигали старую керосиновую лампу, и в ее свете твое дыхание клубилось в холодном воздухе комнаты. В то время мы еще копались на пустовавших полях. Лопатами, что постоянно гнулись. Черные тени легли под твоими глазами. Но глаза твои горели прежним огнем. Глаза твои были самой живой, самой убеждающей демонстрацией, наглядным пособием, что ли, к твоим лекциям, трезвым, но устремленным к звездам лекциям. Всегда на твоем столе лежали брошюры, карандаши и блокноты, а стол был стар и хром, и крышка его была когда-то кем-то до нас изрублена.
Помнишь, дружище, как в комнату вошла Эдит?… Два кусочка хлеба с повидлом она несла на тарелке. Манфреду тогда было только несколько недель… Ты взглянул на кричащий, плачущий сверток в углу и положил назад свой кусок хлеба. А я уже съел свой чуть не весь… Весь вечер я не мог смотреть тебе в глаза. В те дни я и стал коммунистом…»
– Не пора ли, сэр?
Хансен сделал нетерпеливый жест рукой.
– Сейчас, сейчас…
Маска
По ту сторону окна-зеркала Гартман поднял голову. Его взгляд привлекла маска для плавания, лежащая на столе. Он уже зная, что это было «убедительное вещественное доказательство» его «диверсионной деятельности».
«Манфред, – подумал Гартман, – долго придется тебе ожидать обещанного подарка».
А мысли Хансена были все еще далеко. Перед его глазами кладбище в тот день, когда они похоронили Эдит. У могилы собрались товарищи, друзья. Потом все ушли. Остались только трое: Гартман, Манфред и он. Манфреду было тогда уже десять лет. Тяжело было смотреть на мальчика. Гартман обнял его за плечи и повел между могилами к выходу. Он помог им перенести это тяжкое горе…
Техник вновь потерял терпение. Он кашлянул. Хансен быстро повернулся. Казалось, он был полон энергии: больше оттягивать нельзя.
– Начинаем! – сказал Хансен и вошел в комнату, где сидел Гартман.
Техник нажал на клавишу, и кассеты магнитофона пришли в движение.
Гартман вскочил со стула, когда увидел Хансена. Он посмотрел на него так, будто увидел привидение. Его лицо стало беспомощным. Затем он понял, в чем дело, и тяжело опустился на стул.
Хансен перелистал бумаги, лежащие на столе, и стал задавать вопросы холодным, ровным голосом. На большинство вопросов Гартман вообще не отвечал, на некоторые только отрицательно качал головой. И тогда Хансен укоризненно заговорил:
– Возьмите себя в руки, господин Гартман. И оставим чувства для лучших времен, если вам вообще можно надеяться на эти лучшие времена… Вы, вероятно, узнаете меня, господин Гартман?
Гартман устало наклонил голову.
– Вспоминаю… Вы тогда выдавали себя за коммуниста… Но были только предателем. Сейчас это для меня ясно…
Голос его прозвучал враждебно. Но это был такой знакомый голос. Голос старого друга. Хансен на мгновение закрыл глаза. Потом сказал холодно и совершенно безучастно:
– Отвечайте на мои вопросы. Больше ничего. Кто послал вас в Нюрнберг?
Гартман ответил коротко:
– Об этом меня уже спрашивал ваш предшественник. Это все сплошное безобразие. Я рабочий и говорил с рабочими. Это все. Для этого меня не нужно было кому-то посылать.
– Все? – Лицо Хансена было совершенно холодно. Он наконец-то полностью взял себя в руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18