«Лейрис».
Моя «страсть»! А если бы моей страстью была нумизматика или сравнительное изучение применяемых в мире технологий расфасовки паштета в банки? Она и тогда смотрела бы на меня таким нежным взглядом?
Единственное возможное объяснение – в этой великой биологической лотерее мне выпал крупный выигрыш. «Катит», «клеится» – и тысяча еще более пошлых выражений теснились в моем мозгу… Но хуже всего было то, что я и Диккенса затащил в это болото, которое называют желанием. Я окунул его в человеческий бульон. Как тот церковный сторож, который ссылался на связи с архиепископом, чтобы войти в бордель.
– Знаешь, если тебе это в самом деле интересно, я мог бы показать тебе мои документы, мои выписки… В понедельник, например, если ты свободна… Сейчас каникулы.
– В понедельник? Хорошо, почему бы и нет?
Так вот в чем смысл слова «прельстить»: преклониться и польстить.
* * *
Воскресенье было долгим сеансом пытки. Я сто раз хватался за телефон, чтобы отменить свидание, и уже ближе к вечеру вышел побродить по берегу.
В «Морском баре» не было ничего привлекательного и ничего морского, но он был единственным, работавшим в межсезонье. Отсутствие конкуренции сообщало ему некую онтологическую прибавочную стоимость. Но даже и после Пасхи завсегдатаи «Морского» пренебрегали сладкоголосыми сиренами диско, витиеватыми названиями коктейлей и мини-юбками классных телок «Экстрабара», «Атлантик-клуба» или «Калифорнии»; они по-прежнему приходили в этот темный зал с посыпанным опилками каменным полом, – так прихожане, храня верность невзрачной и дурно пахнущей рясе старого кюре, выстраиваются к нему в очередь на исповедь, в то время как молодой, «современный» священник, носящий мокасины и кожаную куртку и играющий на гитаре, остается без работы.
– Ну, что вы скажете об этом, месье Домаль?
Церемонно застыв с бутылкой в руке, Антуан ожидает моего вердикта. Его сын учится у меня в первом «Б»: угрюмый парень с уже порозовевшими щеками, словно краснота лица в семействе Ладевез была не признаком наследственного алкоголизма, а какой-то фабричной маркой, какой-то профессиональной принадлежностью, передававшейся от отца к сыну вместе с коммерческим капиталом бара. И вот, чтобы задобрить «училу» своего «пузыря», Антуан специально заказал «такое виски, какого у нас сроду не пили, – пальчики оближете».
– Неплохо, совсем неплохо, но… это бурбон, Антуан, это не скотч.
– Ах, черт возьми, верно! Ну, и этого разъездного козла поймаю, он у меня узнает!
Я, как всегда, расположился возле поломанного музыкального автомата, навечно заклинившегося на «Cuando calient'el sol» этих «Мачукамбос». Время от времени дверь бара отворяется, впуская запах моря и затхлый сернистый дух большой фабрики – специфический коктейль Мимизана (который я, разумеется, давно уже перекрестил в «Coketown»), где два месяца в году валявшиеся на пляже отпускники конкурировали своими испарениями с рабочими бумажной фабрики.
– Это не так страшно. Виски действительно очень хорошее… к тому же я собирался взять что-нибудь другое.
– Идет, я угощаю!
Антуан опускает свой тяжелый корпус на стул напротив.
– Ну как там мой «пузырь»? Нормально? Янтарная жидкость побежала в мой стакан и затем в мое горло – чудный пробег, сопровождаемый эскортом вторичных эффектов: легким сердцебиением, сухостью во рту, невыраженной мигренью и, разумеется, этим странным ощущением высоты, отдаленности.
– Э-э… как сказать… нет, Антуан, не совсем нормально… По правде говоря, работа по Флоберу у него не получилась.
– Флобер… Гюстав?
В течение двадцати лет старший сержант Антуан выкликал новобранцев в казармах Монт-де-Марсана лаем в уставном стиле: «Баррер, Пьер! Дюпуи, Кристоф!» Привычка осталась.
– Да… Флобер Гюстав.
– Черт возьми! Ведь я ему говорил: не трогай этого типа.
– Да… но если начистоту, то у Дидье есть проблемы и с Руссо, Жан-Жаком, Бодлером, Шарлем, и Рембо, Артюром… На самом деле я думаю, что у него проблемы с художественной литературой вообще…
– Точно?
Антуан снова наполняет мой стакан, словно академическая неуспеваемость его сына растворима в алкоголе.
– Он… он с трудом улавливает различие между произведением и реальностью… он судит о том и о другом с позиций собственного опыта. Ему надо было проанализировать мотивации Фредерика Моро в «Воспитании чувств». И вот в кратких словах сочинение Дидье – о грамматических ошибках я не говорю: «Фредерик ничего не понимал в женщинах. Ему надо было с самого начала трахнуть мадам Арну, а потом заниматься своей карьерой».
Бармен поморщился, шокированный таким невежеством.
– Нет, ну какой кретин этот бездельник! Ведь отличить роман от реальной жизни – это же так просто: никто реально не говорит всей той херни, которую пишут в романах! Ладно, вот вернется с футбола, я ему устрою веселый тайм-аут, это я вам обещаю!
В сумерках я взошел на мост и немного постоял, облокотившись на перила; потом, пошатываясь, поплелся к дамбе. Я дошел до края, до того места, где бетон упирался в нагромождение черных камней. Быстро спускалась ночь, слепила водяная пыль. Удаляясь от дамбы, вода отлива издавала звуки выпускаемых газов, в которых словно изливались звуковыми фекалиями жалобы какого-то музыкального автомата. Стоило сделать один неверный шаг, лишь слегка поскользнуться на покрытых водорослями камнях – и я тоже исчез бы в глубинах этого космического отхожего места. Но я был слишком пьян, чтобы беспокоиться о таких вещах.
По мосту проехала машина, и свет ее фар выхватил из темноты неподвижную фигуру человека у перил. Он застыл в странной позе, словно пучок света застиг его в тот самый момент, когда он собирался повернуть назад. Его лицо на несколько секунд осветилось, и я увидел взгляд, неотрывно устремленный на меня.
Машина повернула с моста направо и покатила по дамбе навстречу мне; свет фар ослепил меня. Когда глаза вновь смогли различить мост, он был пуст. Или этот человек бросился с моста в воду, или со скоростью спринтера добежал до того берега и затерялся в переулках маленькой рыбацкой деревушки. Или на мосту вообще никого не было.
Я пошел назад, мои кроссовки заскрипели по песку, из шума моих шагов возникло имя: «господин Дик». Едва различимое вначале, это имя стало набирать силу. Постепенно оно вобрало в себя силуэт, увиденный в свете фар, наполнилось реальностью и какой-то неоспоримой мощью. В моей голове закружился хоровод вопросов и ответов. Почему Мишель послал его следить за мной? Потому что слишком много наговорил. А чего он боится? Что я кинусь в Сент-Эмильон… что я доберусь до рукописи Бореля раньше его.
И даже несколько часов спустя, ворочаясь в постели, я все еще чувствовал на себе пронизывающий взгляд пустых глаз господина Дика.
IX
– Ты не видала тут ключ?
Три года я не желал и думать о чердаке. Я даже не хотел знать, вычистил его съемщик или оставил все как было. Но со времени нашей свадьбы и переезда Матильды в Мимизан – с момента возвращения в мою жизнь Диккенса – этот вопрос очень меня занимал.
– Какой ключ?
– От чердака. Такой большой, ржавый. Он наверняка где-то тут валяется.
Матильда ответила категорично (не слишком ли категорично?):
– Нет. Я не видела никакого ключа. Спроси у госпожи Консьянс.
После нашего первого свидания все произошло очень быстро.
Запомнился большой дом ее отца, судебного исполнителя округа Кодеран: монументальные двери, английское крыльцо и эркер, выходивший в городской парк Бордо. А внутри – нагромождение дорогой мебели, как в антикварной лавке, не хватало только ценников. Ее мать поглаживала каждый предмет, демонстрируя мне товар лицом: «Это «буль», почти новый. Мы его купили за треть цены – привилегия профессии: А вот секретер с маркетри… немножко тронут жучком – это знак качества… Осторожно, это «галле»! Лично я не люблю массивное стекло, но вы понимаете… бывают предложения, от которых не отказываются…» Проходя мимо дочери, она, казалось, испытывала соблазн дать комментарий в том же духе: «Очаровательная молодая девушка из хорошей семьи… В безупречном состоянии… требует большой деликатности в обращении, но если ее выигрышно поместить в гостиной, произведет наилучший эффект». В конце концов она ограничилась тем, что потрепала дочку по щечке. А отец в это время водружал на стол – на видное место – такую бутыль, которая заставила бы побледнеть мэтра Крука. Своим вытянутым скелетом и лысой головой ее отец напоминал перевернутый восклицательный знак. Он и был просто знаком препинания в речи своей жены. Он детально изучил меня в поисках каких-то скрытых достоинств, которые могли бы оправдать энтузиазм его дочери, и, не обнаружив таковых, покачал головой.
– Папа… мама… я решила жить с Франсуа. Мы поселимся у него в Мимизане.
Ее мать застыла, забыв закрыть рот.
– Мим… Мимизан… Это где дубильная фабрика, да?
– Бумажная, мадам…
– Боже мой! Так это там бумага так плохо пахнет?
– Наверное, в силу метонимического переноса… Фабрика изготавливает почти исключительно туалетную бумагу.
Предположение было совершенно неправильно, но она мне поверила. И красноречивым молчанием дала понять все, что думала о городе, обязанном своим процветанием подобной негоции.
– Ты можешь поступать как хочешь, моя дорогая, но не надейся, что мы приедем тебя навестить…
– Да уж, когда так!.. – сказал отец, вращая глазами.
Какой-то Линквуд лет двенадцати прошел у меня перед носом.
В тот момент смелость Матильды восхитила меня. Этот прыжок в пустоту, который она тогда совершила, казался мне достойным Эстеллы. В нем было все: храбрость, решимость, сила характера и даже оттенок садизма по отношению к несчастным медузообразным родителям. Лишь позднее это геройство стало мне представляться сомнительным: за бравадой я разглядел страх, за эмансипированностью – зависимость. Переходя вброд реку жизни, Матильда просто перепрыгнула с панциря одной черепахи на спину другой, и очень скоро я ощутил на своем хребте судорожно вцепившиеся в него маленькие лапки и трепещущее от ужаса тельце.
Когда мы подъехали к дому, она храбро зашагала впереди меня по цементу дорожки, расщепленному сорной травой, – и глубоко вдохнула:
– Очень даже сносно!
Потом огляделась вокруг, стараясь не замечать угрожающей массы фабрики и фасада жалкой лачуги, закрытые ставни которой придавали ей еще более угнетающий вид, чем обычно, если это вообще было возможно.
– Всего два километра! – с преувеличенной живостью воскликнула она, увидев табличку, приглашавшую на пляж. – В самом деле прекрасное место!
Поначалу она вознамерилась взять хозяйство в свои руки. Подвязав фартук, с косынкой на голове, она прибирала и чистила, совершенствуя интерьер последовательным изменением деталей: из Бордо приходило столько занавесок, зеркал и дорогой мебели, словно ее мать, действуя через посредника, изо всех сил старалась контрабандой открыть у меня филиал своего мебельного салона. Неужели Матильда действительно верила, что сможет превратить эту конуру в образцовый коттедж с картинки из журнала «Дом и сад»? Время от времени у нее прорывались вздохи отчаяния, и как-то вечером я застал ее бессильно распростертой на великолепном диване «честерфилд», одно присутствие которого в нашей гостиной заставило бы выть от смеха старую Неподвижную. Увидев меня, Матильда взяла себя в руки, но я ни на секунду не поверил в ее мигрень.
А я блуждал по дому, тщетно отыскивая в становившихся все более густыми джунглях столиков, ширмочек, безделушек, галогеновых светильников и дизайнерских кресел тень той дикой рыжей кошки, что растерзала мое сердце двадцать лет тому назад.
И настал день, когда я уже больше не мог это выдерживать. В тот день мы были в Бордо, в новом торговом квартале Мериадек;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35