Диккенс последовал ее примеру, но чрезвычайно медленно, так, словно прибор сделался тяжел для его руки. Я опустил глаза, грудь моя стеснилась. В столовой Гэдсхилла наступило мгновение почти сверхъестественной тишины, и, делая отступление, я не могу не увидеть в этом предвестия того, что готовилось совершиться через несколько минут. Со стороны, без сомнения, должно было казаться, что мы молимся, но напряжение было просто осязаемо. Что-то пыталось проникнуть в комнату, предуготовлялось событие слишком грандиозное, и чтобы оно могло пройти сквозь сито повседневности – мягкий, приглушенный абажуром свет, клетчатый узор чистенькой шершавой скатерти, старую кожаную обивку на спинках кресел, – ему нужно было приказать времени, чтобы оно остановило бег, и проскользнуть к нам под пологом этой остановки, как грабитель проникает в дом под покровом ночи.
Наконец Диккенс вздохнул, и Джорджина наклонила голову, собирая со скатерти крошки хлеба. Но нечто уже проникло в комнату, и если я вдруг пустился рассказывать о моем злоключении в Рочестере, то единственно для того, чтобы попытаться забыть об этом незримо присутствовавшем. Джорджина меня почти не слушала. Диккенс, казалось, был погружен в свои мысли. Он никак не откликнулся на мои пересказы шуток Уэллера и проявил интерес, только когда я дошел до подъема на башню и моего видения «человека со спины».
– Странно, – пробормотал он, – у меня тоже был сон в этом роде… Я прохожу один из моих романов: это ряд зал, который невозможно упорядочить, – такой огромный лабиринт, из которого я не нахожу выхода. Но через какое-то время в конце коридора я вижу чью-то спину. Я приближаюсь к человеку, спрашиваю дорогу, он не отвечает. Я кладу руку ему на плечо – и просыпаюсь.
– Обычно и я вижу только его затылок, но на этот раз он обернулся.
– На кого был похож?
– Трудно сказать. Мой взгляд был неотрывно прикован к горе и к черной массе на ее вершине. Но мы встретились взглядами. Я уверен, что никогда не видел его в действительности… И в то же время у меня было ощущение, что этот человек должен быть таким, каково его лицо, я словно бы уже встречал его где-то, в какой-то иной жизни… словно бы его черты – и учтивое, несколько сострадательное выражение лица, и чуть ироничная улыбка – соответствовали какому-то сопровождавшему всю мою жизнь внутреннему образу… своего рода образцу.
Я испытывал ужасную неловкость, рассказывая все это, и меня удивило, что Диккенс несколько раз включался в разговор.
– Он вам что-нибудь сказал?
– Одну фразу, одну-единственную: «Да-да, Эварист, хорошо… еще несколько страниц, и все».
Наступило продолжительное молчание. Диккенс, казалось, обдумывал мои слова. Я увидел, что на лбу его появились в точности те же морщины, что я заметил у него утром, когда он писал в шале.
– И что потом?
– Потом я обнаружил, что лежу на земле, на холодном как лед камне. Я увидел месье Уэллера, который, склонившись надо мной, хлопал меня по щекам. Комната, гора, запах, «человек со спины» исчезли. Мы были на верху башни Гэндальфа. Спустя мгновение я уже смог подняться и осмотреть Рочестер, над которым мы возвышались. Я помню, месье Уэллер сказал: «А парапет-то, по-моему, довольно высокий…» Я думаю, он хотел сказать…
Секунду я колебался. Я смотрел на Диккенса, гадая, как он отреагирует.
– Он хотел сказать – слишком высокий… Слишком высокий, чтобы такой человек, как Джаспер, мог сбросить вниз другого.
Романист вздрогнул, затем слабо улыбнулся:
– Месье Борель! Вот и вы тоже путаете Клойстергэм с Рочестером! К тому же…
Казалось, он обсуждал сам с собой, следует ли ему заканчивать эту фразу. Он поднес кусочек мяса ко рту, опустил его на край тарелки, глубоко вздохнул:
– К тому же это не Джаспер столкнул Друда! Это сделало… одно имя.
– Чарльз, вы хорошо себя чувствуете?
Я был заворожен словами Диккенса и не вдруг понял смысл вмешательства Джорджины.
– Одно имя, – повторил писатель, печально глядя на меня. – На этом имени держится вся книга. Когда слово вторгается в жизнь, ничто не может его остановить. – И, повернувшись к невестке, прибавил: – Нет, я нехорошо себя чувствую. Совсем нехорошо. И это длится уже час.
Теперь и мне стало очевидно то, что не укрылось от беспокойного взгляда мисс Хогарт; на Диккенса было страшно смотреть. Его черты были искажены не только крайней усталостью, но и страданием: глаза его остекленели, губы дрожали, ноздри расширялись усилием затрудненного дыхания. Он поднес руку ко лбу, чтобы отереть пот.
Крайне встревоженная, Джорджина поднялась: – Я сейчас отправлю Уэллера за доктором Стилом.
– Стил – бездарность, – отозвался Диккенс. – Завтра в Лондоне я зайду к Рейнолдсу.
Но тут в лице его произошла новая перемена: слегка отвисла челюсть и вытаращились глаза; у него был вид сбитого с толку, смущенного человека, который только что прочел в газете невероятную новость или тщетно пытается ухватить смысл какого-то загадочного сообщения. Он начал очень быстро говорить, спотыкаясь на каждом слоге. В этом потоке неразборчивой речи два слова повторились несколько раз.
Джорджина между тем обежала вокруг стола.
– Пойдемте, полежите немного, друг мой.
– Да, – выговорил Диккенс. – На землю.
Но, попытавшись подняться, он выскользнул из рук невестки и тяжело упал на пол. Джорджина кинулась к сонетке, а я склонился над Диккенсом; он был распростерт на спине, ноги его скрестились, одна рука вытянулась вдоль тела, другая легла на грудь. Голова отворотилась набок. При ударе об пол лицо его исказилось; из открытого рта стекала струйка слюны. Глаза закатились, видны были только белки. У него случился приступ тошноты. Затем грудь его приподнялась, и более он уже не шевелился.
На звонок явилась служанка, исчезла, появилась вновь, неся подушку и одеяло.
– Вы известили господина Уэллера? – спросила Джорджина.
– Его не было в его комнате, мадам!
– Он, должно быть, на конюшне… или в оранжерее! И поторопитесь… что за бестолочь!
Мисс Хогарт бросилась к окну и несколько раз выкрикнула имя. Я тем временем закутал Диккенса в одеяло и устроил его голову на подушке. Но все эти движения я проделывал механически, не вполне сознавая меры случившегося; в ушах моих все еще звучали слова писателя. Я готов был чуть ли не трясти его, чтобы услышать больше.
– Он… мертв?
– Я не знаю, – ответил я. – Не могу нащупать пульс. Зеркало надо.
XIII
Натали ждала моего ответа.
По существу, у меня в первый раз была какая-то идея. Я хочу сказать, идея в собственном смысле этого слова, а не в смысле id?e fixe. Идея, которая принадлежала только мне. Которая требовала для своего воплощения ряда последовательных действий, организованных по закону причинности. И которая, будучи надлежащим образом реализована, материализовалась бы вне моего мозга в достаточно новой для меня форме последствий. Что очень смущало.
– Э-э… это замечательно, Натали. Спасибо… большое спасибо. – Однако эти благодарности тут же показались мне слишком мизерными по сравнению с оказанной мне услугой. Растягивая свой ресурс мартини, я лихорадочно искал, что бы еще сказать. – У тебя очень симпатичное… это платье.
– Это не платье, это юбка. – Она резко поднялась и вырвала у меня из рук счет бара. – Я это сделала не ради тебя, – холодно бросила она. – Меня унизили, и я этого не забыла, вот и все.
Я смотрел, как она идет к своему «Рено-16». «Хм, – подумалось мне, – она унаследовала и машину». И я вновь увидел мадемуазель Борель, терпеливо ожидающую на заднем сиденье, в день, когда я увиделся с Натали перед аптекой. Но «ожидающую» – это неточное слово, как, впрочем, и «терпеливо»: чтобы ожидать, надо различать прошлое и будущее, а чтобы быть терпеливым, надо замечать проходящее время. Мадемуазель Борель не имела ни точек отсчета, ни мерительных инструментов; мадемуазель Борель была выставлена связанной по рукам и ногам под палящее солнце настоящего, как те осужденные, которых некогда приковывали нагими в самый полдень к добела раскаленному солнцем жертвенному камню. Ни памяти, ни забвения. И ни пятнышка тени вокруг.
Но настала ночь: кровь Эвариста перестала бежать в ее жилах. Такую вот странную конечную станцию выбрали воспоминания Эвариста для того, чтобы умереть.
Господин Дик поднялся из-за соседнего столика почти одновременно со мной. Я решил не обращать на него внимания.
* * *
Госпожа Консьянс была в отъезде; она оставила мне ключи, чтобы время от времени я забегал к ней поливать ее растения. Так что, прячась среди фикусов на ее веранде, я мог в то же время присутствовать при переезде.
Первыми прибыли родители Матильды. Они три раза обошли вокруг дома. Я видел, как они морщили носы и хватались за голову в ужасе от мысли, что их дочь могла жить в этом. Затем появился грузовик, отец Матильды достал из-под коврика ключ, и все принялись за работу. Грузчики входили и выходили. Мать, стоя у них на дороге между домом и грузовиком, провожала каждый предмет мебели ласковым прикосновением или нежным словом, будто школьная учительница, встречающая своих учеников после долгих летних каникул. А отец, стоя рядом с ней с маленьким блокнотом в руках, помечал каждый предмет в своем инвентарном списке.
В десять часов старая черная «четверка» притарахтела из города и остановилась в проезде между домами. Из нее, осторожно вытягивая длинную шею, выбрался невысокий человек лет шестидесяти. Он постоял, наблюдая за мебельным дефиле, затем повернулся в мою сторону и заметил меня.
– Простите, месье, Франсуа Домаль – это в соседнем доме?
– Да.
– Он что, переезжает?
– Не он. Только мебель.
– А… мебель…
Он смотрел на меня снизу вверх, пытаясь понять. На его старом двубортном пиджаке оставалась только одна пуговица; на изношенном воротнике рубашки пот и грязь образовывали муар. Он осмотрелся, периодически поглядывая то на часы, то на машину.
– Значит, тут он и живет… С виду не так уж плохо…
В это утро – как и всегда в безветрие – фабрика воняла на полную мощность. Машины на перекрестке, убегая от зловония, рванулись по зеленому свету, как оторвавшийся тромб.
– Во всяком случае, здесь спокойно, да? – Не получив ответа, он сконцентрировал свое внимание на грузчиках. – Смотрите-ка, круглая кровать… Чудно… никогда такого не видал… А тот высокий лысый господин – он кто?
– Судебный исполнитель.
При этих словах он выпал в осадок. Разочарование его было столь рельефно, что я с трудом удерживал смех.
– Судебный исполнитель! – процедил он сквозь зубы. – Боже!.. Такой конец проделать – и все зря!
Он прокашлялся, попытался застегнуть на брюхе вторую – воображаемую – пуговицу и затем обратил ко мне свою самую широкую улыбку:
– Со мной тут такая глупейшая случайность приключилась! Я близкий друг господина Домаля и… представьте, на станции техобслуживания у меня украли и сумку, и деньги… По правде говоря, я твердо рассчитывал на него, чтобы хотя бы заправиться.
– А вы подождите его. Он, наверное, скоро появится.
– Вообще-то… видите ли, я здесь проездом… У меня буквально сейчас очень важная деловая встреча в Байонне… Знаете, современная жизнь… весь этот круговорот! Так мало времени остается для друзей…
Чтобы продлить удовольствие, я очень медленно вылил половину лейки.
– Как видите, мне в самом деле чрезвычайно неловко обращаться к вам с такой просьбой, но… может быть, вы смогли бы одолжить мне эту сумму? Скажете ему, что Робер заезжал его повидать… Он непременно возместит вам. Благодарю, месье, вы очень любезны… И пожалуйста, передайте от меня большой привет Франсуа Домалю!
Слегка оттянув пальцем воротник своей рубашки, мой отец церемонно поклонился мне и исчез в такси. Одно из двух: или он не узнал меня, или сделал вид, что не узнал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35