Самые радикальные меры, чтобы не сказать иначе. В результате этого двое молодых людей уже мертвы, хотя такая же участь могла постигнуть и других. В том числе и вашу дочь...
— Но это же чудовищно!
— Еще бы! Ее спасли какие-то секунды. И вашей лично заслуги в этом нет.
Он молчит как в воду опущенный и, как видно, утратил всякую способность трезво мыслить. Тем не менее я спрашиваю его:
— Ну так как же нам поступить с вашей дочерью?
— Как хотите, — машет он рукой. — Наврите ей чего-нибудь... Пройдет время... Впрочем, я не уверен, чтоб она меня особенно любила... Что она вообще способна так любить...
Выглянув в окно, я устанавливаю, что те двое куда-то исчезли.
— Пойдемте, Раев.
Хозяин встает, снимает очки, вытирает носовым платком стекла и снова надевает их. После чего медленным, усталым шагом направляется к двери.
Внизу нас ждет служебная машина. Мы с ним садимся на заднее сиденье, и машина трогается. Проехав с километр, я неожиданно замечаю Бояна, одиноко шагающего по обочине шоссе.
— Останови, давай посадим пешехода, — говорю шоферу.
Боян не без удивления окидывает взглядом Раева и молча садится на переднее сиденье.
— Не получается, а? — многозначительно спрашиваю его через некоторое время.
— И не получится, —мрачно бросает он.
— Ты мне так и не сказала, чем закончилась эта история с Раевым, — говорю Маргарите во время ужина.
— Как же? Я вполне ясно дала понять, что не собираюсь выходить за него.
— Дала понять?
— Отделалась уклончивым ответом. Он достаточно умен, чтобы не строить иллюзий.
— Умен, нет ли, но он уже не в состоянии строить иллюзий.
— Ты на что намекаешь?
— Твой начальник арестован. И дело весьма серьезное.
— Господи! Везет же мне на таких.
— С одним исключением.
— Как будто я их магнитом притягиваю, — тихо говорит она, не обращая внимания на мои слова.
— Демоническая ты женщина. До такой степени охмуряешь своих поклонников, что они кидаются в бездну преступности.
— Довольно издеваться, — защищается Маргарита. Потом снова размышляет вслух:
— Но зачем ему понадобилось жениться, раз он встрял в такое дело?
— Для маскировки, разумеется. Брак внушает доверие. Человек устраивается, значит, не намерен сниматься с якоря. Словом, неплохое прикрытие, если человек собирается навострить лыжи. И кроме того, почему бы не пожить с такой приятной партнершей? Так что ты напрасно опасалась взаимной неприязни. Для этого понадобилось бы время.
— Господи! Везет же мне на таких вот, — повторяет Маргарита. — А что теперь будет с дочкой?
— Уместный вопрос. Одно меня удивляет: почему в первую очередь его задают посторонние, а у самих родителей об этом голова не болит.
— А все-таки: что же будет с дочкой? Ведь она собиралась выходить замуж?
— Не знаю. Еще вчера на это можно было ответить утвердительно. А сегодня не знаю.
Не знаю почему, но в эту ночь в моей голове настоящий хаос. Маргарита давно уснула, я слышу в тишине ее тихое ровное дыхание и не перестаю думать об этих человеческих историях, о Лили и Бонне, о Раеве и его взбалмошной дочке и даже об этой Марго, которая все еще ждет своего Чарли, пропавшего безвозвратно, и об этом долговязом парне, чей труп сейчас покоится в морге. Мысль моя постепенно устремляется к другим людям и в другие места, к давно забытой Жаннет, может быть только сейчас пожаловавшей в какой-нибудь парижский бар с чисто служебной задачей; к Питеру Грооту, вероятно, уже вдрызг пьяному в этот поздний час; к Эдит, с которой больше так и не пришлось свидеться; к Сеймуру и Грейс, наверняка и теперь продолжающих сожительствовать при всей их взаимной ненависти; к приятельнице Моранди и к Доре Босх; к Лиде и даже к Фурману-младшему, которого я было принял за Фурмана-старшего. И когда я мысленно возвращаюсь к каждому в отдельности, то вроде бы все в порядке вещей, но стоит подумать, что все они существуют одновременно и что в данную минуту каждый из них погрузился в свои привычные занятия здесь, в Софии, в Париже, Амстердаме, Берлине, Копенгагене, Венеции, Нью-Йорке, в моей голове начинается полнейший, хаос. Это невыразимое чувство единовременности, странного хаоса, ощущение близости многоголосого зверинца, этого сумасшедшего дома.
— Да перестань ты ворочаться! — слышится вдруг сонный голос Маргариты. -- Усни наконец:
Я переворачиваюсь на другой бок и говорю себе, что мне и в самом деле пора уснуть.
И совсем открываю глаза.
И конечно же вижу Любо.
Я не хочу сказать, что вижу его в буквальном смысле и что страдаю галлюцинациями, но мне кажется, что я всем своим существом ощущаю его присутствие здесь, в комнате, и слышу его тихий голос:
«А что же будет дальше с моим сыном, братец мой?»
«Дальше пускай сам об этом думает, — бормочу я. -Нельзя всю жизнь оберегать его, как хрупкое яичко».
«Тебе легко так рассуждать, у тебя нет сына», — звучит где-то во мне голос Любо.
«У меня нет сына? Ты мне своего повесил на шею, а еще болтаешь, что у меня нет сына. Твой сын — это мой сын. И давай проваливай, нечего тут рассусоливать».
И Любо исчезает. Он всегда исчезает, получив свое.
— ...Так что с изобличением Раева круг и в самом деле замкнулся, мистер Томас, или, как сказал бы Старый, затянулась петля у вас на шее.
— У него, не у меня, — сухо уточняет Томас.
— Вы так считаете? Так тщательно подготовленная вами операция завершается грандиозным провалом, катастрофой. Катастрофой для всех ее участников, включая и вас.
— Стоит ли так обольщаться? — насмешливо посматривает на меня Томас. — Я ли готовил эту операцию или кто-то другой, это еще неизвестно. Вы не в состоянии доказать ни одного случая моей причастности к этой операции.
— А ваша связь со Старым?
— Я никогда в глаза его не видел.
— Но ведь он поддерживал контакт с вашим Бенетом через маникюршу.
— Я не Бенет.
— А эта загородная встреча там, под деревьями? Точнее говоря, вербовка того молодого человека?
— Мне незнаком тот молодой человек, я не обменялся с ним ни единым словом.
— Зато ваша секретарша Мэри успела обменяться с ним столькими словами.
— Я не Мэри. И, к вашему сведению, она давно отбыла на родину. Точнее, в психиатрическую больницу. Если вы считаете, что я обязан отвечать за поведение душевнобольных...
— Да, да. Я не сомневаюсь, что вы ее пустили в расход. Так же, как пустили в расход столько других людей: Чарли, проводника, Апостола, Лили, не говоря уже об остальных, которые чудом уцелели.
— Поименованные лица мне вообще незнакомы.
— Так ли? А я считаю, что некоторым из них вы лично давали инструкции. Например, Чарли.
— Можете вызвать его в качестве свидетеля.
— Откуда, с того света?
— Его местожительство мне неизвестно.
— А проводник? Вы и с ним не имели дела?
— Вам ничего не мешает и его призвать в свидетели.
— Ладно, — спокойно отвечаю я.
Нажимаю на кнопку звонка, открывается дверь, и в комнату входит проводник. Томас, естественно, делает вид, что это его совершенно не трогает, а затем заявляет, что впервые видит этого человека. И все-таки появление проводника столь неожиданно, что притворство Томасу не вполне удается.
Это, по существу, самый важный результат нашей поездки в Стамбул. Помощник Борислава, воспользовавшись тем, что Чарли находился в наркотическом трансе, сумел заменить пистолетик, заряженный смертоносным ядом, другой такой же игрушкой, содержавшей невинный газ. И смерть человека из спального вагона была всего лишь симуляцией. Человек был спасен. Или, выражаясь профессиональным языком, свидетеля удалось сохранить.
Вот те на, он, оказывается, жив и невредим — такого Томас никак не ожидал. Этот свидетель плюс звукозапись или звукозапись вкупе с этим свидетелем составляют чертовски неприятную улику. Мне хочется объяснить это дипломату, в конце концов я делаю знак, чтобы проводник удалился, и продолжаю:
— Так что нечего твердить, будто вы непричастны к этой операции, и делать вид, что катастрофа вас не затрагивает, мистер Томас. Вас она поразила в первую голову, и вполне очевидно, что это катастрофа всей вашей жизни. Потому что, приехав к нам, вы не только ничего сами не достигли, но и свели к нулю то малое, что создали ваши предшественники. Так что для ваших шефов одного вашего увольнения за подобный провал будет недостаточно. Вы конченый человек, мистер Томас. Пусть в переносном смысле, ваше место в морге.
«Пора бы мне уснуть», — внушаю я себе и снова переворачиваюсь на другой бок. Еще рано затевать разговор с этим субъектом. Хотя не исключено, что разговор состоится. И не воображаемый, не спросонок, не в призрачном свете зари, а в реальной обстановке, средь бела дня.
Вторник проходит в доработке материалов.
Опять эта канцелярская работа. Одно утешение, погода как раз для такого дела: из запруженного тучами неба падают тонкие косые струи дождя, а с Витоши повеяло холодом, как будто уже осень.
— Апостола уже похоронили, — докладывает лейтенант. — А отец Лили все еще не приехал, хотя посланы две телеграммы.
— По-видимому, он и не приедет. Пускай завтра утром и ее хоронят.
Дав указание, я снова погружаюсь в бумаги.
— Как же он может не приехать? — поднимает голову Борислав.
— Чему удивляться? Он всегда видел в ней всего лишь мерзавку.
В среду утром пейзаж все тот же. Ветер с Витоши подул сильнее, и дождевые струи хлещут еще более косо, сплошь заштриховывая серое небо.
Просунув мокрую голову в тихий кабинет, напоминающий больничную палату, я предупреждаю Борислава:
— Если меня будут спрашивать, скажи, что вышел ненадолго.
— Ты куда? — И, догадавшись по моему виду, тихо добавляет: — Я тоже еду.
Мы садимся в служебную машину, пересекаем город, запруженный машинами и пешеходами, спешащими под дождем, и выезжаем на шоссе. Через четверть часа шофер тормозит на краю незнакомого села.
— Надо было прихватить цветов, — приходит мне в голову, когда мы вылезаем из «Волги».
— Наверно, там продают, -- отвечает Борислав. -Дай сигарету.
У кладбищенских ворот, под широким ветхим зонтом, действительно сидит какая-то старушка, разложив перед собой несколько букетиков белых увядших гвоздик. Мы берем два букетика за неимением лучших и идем на кладбище.
Нам без труда удалось найти свежевырытую могилу, в которую уже опущен убогий некрашеный гроб. В стороне приставлена к камню такая же некрашеная дощечка, на которой маленькими кривыми буквами написано: «Лиляна Милева».
Наше присутствие тут же заметили, и двое мужиков с лопатами в руках подходят к могиле.
— Священник не придет? — спрашивает один.
— Нет, не придет, — отвечаю.
— Засыпать?
— Засыпайте.
Крепко ухватившись за лопаты, мужики начали сбрасывать на дощатый гроб мокрую черную землю.
По-прежнему идет косой дождь, порывы холодного ветра треплют тонкие дождевые струи, образуя прозрачные серебристые завесы.
Рядом со мной стоит с мрачным видом Борислав.
Я рассеянно слушаю глухие удары земли о крышку гроба, гляжу на окрестную зелень, напоенную влагой, и замечаю Бояна. Он идет сюда с непокрытой головой, закутавшись в старый мокрый плащ, и шаг его какой-то сбивчивый, неуверенный, может быть, из-за того, что к ботинкам прилипает земля, тяжелая вязкая земля, какая бывает только на кладбищах.
— У лейтенанта хватило ума сказать ему вчера, что она была беременна на четвертом месяце... — тихо сообщает мне Борислав.
Парень уже совсем близко. Он останавливается по другую сторону могилы и говорит с какой-то неловкостью, как бы оправдываясь:
— Пришел... исполнить ее желание... Как-то раз Лили мне сказала, что если она умрет, то не надо никакого отпевания, лучше эту мелодию... Это реквием...
Опустив глаза, он достает из-под плаща небольшой магнитофон, и среди влажной зелени деревенского кладбища, в серых лохмотьях унылого дождя начинает звучать медленный скорбный мотив, точи дело разрываемый ветром, и похожий на плач, и уносимый туда, к меркнущему горизонту, где комья мокрой земли ровно и глухо падают в могилу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Но это же чудовищно!
— Еще бы! Ее спасли какие-то секунды. И вашей лично заслуги в этом нет.
Он молчит как в воду опущенный и, как видно, утратил всякую способность трезво мыслить. Тем не менее я спрашиваю его:
— Ну так как же нам поступить с вашей дочерью?
— Как хотите, — машет он рукой. — Наврите ей чего-нибудь... Пройдет время... Впрочем, я не уверен, чтоб она меня особенно любила... Что она вообще способна так любить...
Выглянув в окно, я устанавливаю, что те двое куда-то исчезли.
— Пойдемте, Раев.
Хозяин встает, снимает очки, вытирает носовым платком стекла и снова надевает их. После чего медленным, усталым шагом направляется к двери.
Внизу нас ждет служебная машина. Мы с ним садимся на заднее сиденье, и машина трогается. Проехав с километр, я неожиданно замечаю Бояна, одиноко шагающего по обочине шоссе.
— Останови, давай посадим пешехода, — говорю шоферу.
Боян не без удивления окидывает взглядом Раева и молча садится на переднее сиденье.
— Не получается, а? — многозначительно спрашиваю его через некоторое время.
— И не получится, —мрачно бросает он.
— Ты мне так и не сказала, чем закончилась эта история с Раевым, — говорю Маргарите во время ужина.
— Как же? Я вполне ясно дала понять, что не собираюсь выходить за него.
— Дала понять?
— Отделалась уклончивым ответом. Он достаточно умен, чтобы не строить иллюзий.
— Умен, нет ли, но он уже не в состоянии строить иллюзий.
— Ты на что намекаешь?
— Твой начальник арестован. И дело весьма серьезное.
— Господи! Везет же мне на таких.
— С одним исключением.
— Как будто я их магнитом притягиваю, — тихо говорит она, не обращая внимания на мои слова.
— Демоническая ты женщина. До такой степени охмуряешь своих поклонников, что они кидаются в бездну преступности.
— Довольно издеваться, — защищается Маргарита. Потом снова размышляет вслух:
— Но зачем ему понадобилось жениться, раз он встрял в такое дело?
— Для маскировки, разумеется. Брак внушает доверие. Человек устраивается, значит, не намерен сниматься с якоря. Словом, неплохое прикрытие, если человек собирается навострить лыжи. И кроме того, почему бы не пожить с такой приятной партнершей? Так что ты напрасно опасалась взаимной неприязни. Для этого понадобилось бы время.
— Господи! Везет же мне на таких вот, — повторяет Маргарита. — А что теперь будет с дочкой?
— Уместный вопрос. Одно меня удивляет: почему в первую очередь его задают посторонние, а у самих родителей об этом голова не болит.
— А все-таки: что же будет с дочкой? Ведь она собиралась выходить замуж?
— Не знаю. Еще вчера на это можно было ответить утвердительно. А сегодня не знаю.
Не знаю почему, но в эту ночь в моей голове настоящий хаос. Маргарита давно уснула, я слышу в тишине ее тихое ровное дыхание и не перестаю думать об этих человеческих историях, о Лили и Бонне, о Раеве и его взбалмошной дочке и даже об этой Марго, которая все еще ждет своего Чарли, пропавшего безвозвратно, и об этом долговязом парне, чей труп сейчас покоится в морге. Мысль моя постепенно устремляется к другим людям и в другие места, к давно забытой Жаннет, может быть только сейчас пожаловавшей в какой-нибудь парижский бар с чисто служебной задачей; к Питеру Грооту, вероятно, уже вдрызг пьяному в этот поздний час; к Эдит, с которой больше так и не пришлось свидеться; к Сеймуру и Грейс, наверняка и теперь продолжающих сожительствовать при всей их взаимной ненависти; к приятельнице Моранди и к Доре Босх; к Лиде и даже к Фурману-младшему, которого я было принял за Фурмана-старшего. И когда я мысленно возвращаюсь к каждому в отдельности, то вроде бы все в порядке вещей, но стоит подумать, что все они существуют одновременно и что в данную минуту каждый из них погрузился в свои привычные занятия здесь, в Софии, в Париже, Амстердаме, Берлине, Копенгагене, Венеции, Нью-Йорке, в моей голове начинается полнейший, хаос. Это невыразимое чувство единовременности, странного хаоса, ощущение близости многоголосого зверинца, этого сумасшедшего дома.
— Да перестань ты ворочаться! — слышится вдруг сонный голос Маргариты. -- Усни наконец:
Я переворачиваюсь на другой бок и говорю себе, что мне и в самом деле пора уснуть.
И совсем открываю глаза.
И конечно же вижу Любо.
Я не хочу сказать, что вижу его в буквальном смысле и что страдаю галлюцинациями, но мне кажется, что я всем своим существом ощущаю его присутствие здесь, в комнате, и слышу его тихий голос:
«А что же будет дальше с моим сыном, братец мой?»
«Дальше пускай сам об этом думает, — бормочу я. -Нельзя всю жизнь оберегать его, как хрупкое яичко».
«Тебе легко так рассуждать, у тебя нет сына», — звучит где-то во мне голос Любо.
«У меня нет сына? Ты мне своего повесил на шею, а еще болтаешь, что у меня нет сына. Твой сын — это мой сын. И давай проваливай, нечего тут рассусоливать».
И Любо исчезает. Он всегда исчезает, получив свое.
— ...Так что с изобличением Раева круг и в самом деле замкнулся, мистер Томас, или, как сказал бы Старый, затянулась петля у вас на шее.
— У него, не у меня, — сухо уточняет Томас.
— Вы так считаете? Так тщательно подготовленная вами операция завершается грандиозным провалом, катастрофой. Катастрофой для всех ее участников, включая и вас.
— Стоит ли так обольщаться? — насмешливо посматривает на меня Томас. — Я ли готовил эту операцию или кто-то другой, это еще неизвестно. Вы не в состоянии доказать ни одного случая моей причастности к этой операции.
— А ваша связь со Старым?
— Я никогда в глаза его не видел.
— Но ведь он поддерживал контакт с вашим Бенетом через маникюршу.
— Я не Бенет.
— А эта загородная встреча там, под деревьями? Точнее говоря, вербовка того молодого человека?
— Мне незнаком тот молодой человек, я не обменялся с ним ни единым словом.
— Зато ваша секретарша Мэри успела обменяться с ним столькими словами.
— Я не Мэри. И, к вашему сведению, она давно отбыла на родину. Точнее, в психиатрическую больницу. Если вы считаете, что я обязан отвечать за поведение душевнобольных...
— Да, да. Я не сомневаюсь, что вы ее пустили в расход. Так же, как пустили в расход столько других людей: Чарли, проводника, Апостола, Лили, не говоря уже об остальных, которые чудом уцелели.
— Поименованные лица мне вообще незнакомы.
— Так ли? А я считаю, что некоторым из них вы лично давали инструкции. Например, Чарли.
— Можете вызвать его в качестве свидетеля.
— Откуда, с того света?
— Его местожительство мне неизвестно.
— А проводник? Вы и с ним не имели дела?
— Вам ничего не мешает и его призвать в свидетели.
— Ладно, — спокойно отвечаю я.
Нажимаю на кнопку звонка, открывается дверь, и в комнату входит проводник. Томас, естественно, делает вид, что это его совершенно не трогает, а затем заявляет, что впервые видит этого человека. И все-таки появление проводника столь неожиданно, что притворство Томасу не вполне удается.
Это, по существу, самый важный результат нашей поездки в Стамбул. Помощник Борислава, воспользовавшись тем, что Чарли находился в наркотическом трансе, сумел заменить пистолетик, заряженный смертоносным ядом, другой такой же игрушкой, содержавшей невинный газ. И смерть человека из спального вагона была всего лишь симуляцией. Человек был спасен. Или, выражаясь профессиональным языком, свидетеля удалось сохранить.
Вот те на, он, оказывается, жив и невредим — такого Томас никак не ожидал. Этот свидетель плюс звукозапись или звукозапись вкупе с этим свидетелем составляют чертовски неприятную улику. Мне хочется объяснить это дипломату, в конце концов я делаю знак, чтобы проводник удалился, и продолжаю:
— Так что нечего твердить, будто вы непричастны к этой операции, и делать вид, что катастрофа вас не затрагивает, мистер Томас. Вас она поразила в первую голову, и вполне очевидно, что это катастрофа всей вашей жизни. Потому что, приехав к нам, вы не только ничего сами не достигли, но и свели к нулю то малое, что создали ваши предшественники. Так что для ваших шефов одного вашего увольнения за подобный провал будет недостаточно. Вы конченый человек, мистер Томас. Пусть в переносном смысле, ваше место в морге.
«Пора бы мне уснуть», — внушаю я себе и снова переворачиваюсь на другой бок. Еще рано затевать разговор с этим субъектом. Хотя не исключено, что разговор состоится. И не воображаемый, не спросонок, не в призрачном свете зари, а в реальной обстановке, средь бела дня.
Вторник проходит в доработке материалов.
Опять эта канцелярская работа. Одно утешение, погода как раз для такого дела: из запруженного тучами неба падают тонкие косые струи дождя, а с Витоши повеяло холодом, как будто уже осень.
— Апостола уже похоронили, — докладывает лейтенант. — А отец Лили все еще не приехал, хотя посланы две телеграммы.
— По-видимому, он и не приедет. Пускай завтра утром и ее хоронят.
Дав указание, я снова погружаюсь в бумаги.
— Как же он может не приехать? — поднимает голову Борислав.
— Чему удивляться? Он всегда видел в ней всего лишь мерзавку.
В среду утром пейзаж все тот же. Ветер с Витоши подул сильнее, и дождевые струи хлещут еще более косо, сплошь заштриховывая серое небо.
Просунув мокрую голову в тихий кабинет, напоминающий больничную палату, я предупреждаю Борислава:
— Если меня будут спрашивать, скажи, что вышел ненадолго.
— Ты куда? — И, догадавшись по моему виду, тихо добавляет: — Я тоже еду.
Мы садимся в служебную машину, пересекаем город, запруженный машинами и пешеходами, спешащими под дождем, и выезжаем на шоссе. Через четверть часа шофер тормозит на краю незнакомого села.
— Надо было прихватить цветов, — приходит мне в голову, когда мы вылезаем из «Волги».
— Наверно, там продают, -- отвечает Борислав. -Дай сигарету.
У кладбищенских ворот, под широким ветхим зонтом, действительно сидит какая-то старушка, разложив перед собой несколько букетиков белых увядших гвоздик. Мы берем два букетика за неимением лучших и идем на кладбище.
Нам без труда удалось найти свежевырытую могилу, в которую уже опущен убогий некрашеный гроб. В стороне приставлена к камню такая же некрашеная дощечка, на которой маленькими кривыми буквами написано: «Лиляна Милева».
Наше присутствие тут же заметили, и двое мужиков с лопатами в руках подходят к могиле.
— Священник не придет? — спрашивает один.
— Нет, не придет, — отвечаю.
— Засыпать?
— Засыпайте.
Крепко ухватившись за лопаты, мужики начали сбрасывать на дощатый гроб мокрую черную землю.
По-прежнему идет косой дождь, порывы холодного ветра треплют тонкие дождевые струи, образуя прозрачные серебристые завесы.
Рядом со мной стоит с мрачным видом Борислав.
Я рассеянно слушаю глухие удары земли о крышку гроба, гляжу на окрестную зелень, напоенную влагой, и замечаю Бояна. Он идет сюда с непокрытой головой, закутавшись в старый мокрый плащ, и шаг его какой-то сбивчивый, неуверенный, может быть, из-за того, что к ботинкам прилипает земля, тяжелая вязкая земля, какая бывает только на кладбищах.
— У лейтенанта хватило ума сказать ему вчера, что она была беременна на четвертом месяце... — тихо сообщает мне Борислав.
Парень уже совсем близко. Он останавливается по другую сторону могилы и говорит с какой-то неловкостью, как бы оправдываясь:
— Пришел... исполнить ее желание... Как-то раз Лили мне сказала, что если она умрет, то не надо никакого отпевания, лучше эту мелодию... Это реквием...
Опустив глаза, он достает из-под плаща небольшой магнитофон, и среди влажной зелени деревенского кладбища, в серых лохмотьях унылого дождя начинает звучать медленный скорбный мотив, точи дело разрываемый ветром, и похожий на плач, и уносимый туда, к меркнущему горизонту, где комья мокрой земли ровно и глухо падают в могилу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25