— Я ненавижу снег. Хочешь верь, хочешь нет, но он нагоняет на меня неприятные чувства.
— Знаю. Ты с самого рождения против всякой белизны.
— Это что, намек?
— Нет, Берю, констатация.
— А, ну тогда ладно.
— Расскажи о твоем прибытии туда.
— Это была целая экспедиция, дружище! Если бы ты видел, какие виражи на дороге! Меня в автобусе швыряло, как мяч: влево-вправо. Видел бы ты, какая Там высота. Дома внизу, как вши. А скользина! Я подумал, что мы рухнем, и теплое вино, которое я выпил в Мутье, полезло обратно из желудка.
— Хватит лирики! Давай дальше.
— Ладно, не подгоняй меня. Я и так намучился! Значит, приехали мы на верхушку. Там даже еще не рассвело и был туман. Я вышел и стал смотреть, что будет делать наш малый.
— И что он делал?
— Взял багаж и лыжи, потом пошел в отель.
— Какой?
— Не знаю. Выше, чем мой. Я засек в какой, но названия разобрать не смог, потому что вывеска залеплена снегом.
— Ну а дальше?
— Я пошел в “Грандз Альп”, как ты и говорил. Они меня встретили очень хорошо и дали комнату с видом на море.
— Чего ты несешь?
— Честное слово. Напротив моей кровати висит картина, изображающая Лазурный берег. Мне кажется, это Монако, но я не уверен. Могу спросить.
— Это не самое важное.
— Ладно, но надо же повышать культурный уровень.
— Что было дальше?
— Ну, устроился я быстро, потому что багажа у меня нет, выпил чашечку кофе, потом пошел на почту, куда поступил твой перевод. Кстати, спасибо тебе. Ну вот, значит, а потом я пошел к отелю Бержерона. Представляешь, дорога идет вверх! Я в своих ботинках на кожаной подошве три раза шмякался на землю. Предупреждаю тебя: если мне придется здесь задержаться, я должен экипироваться.
— Экипируйся.
— Записываю. Так вот, когда я подошел, Бержерон выходил с двумя парами лыж.
— С двумя парами?
— Одна в руках, другая на плече. Он сразу пошел к подъемнику…
— А потом?
— Потом мой малый улетел с целой шайкой других придурков. Я был похож на курицу, которая высидела утенка и стоит на берегу, пока он плавает в пруду. Я вернулся в отель, откуда и звоню тебе.
Молчание. В трубке я слышу характерные шумы, постоянно царящие на лыжных курортах.
— Твою мать! Нас разъединили! — орет Толстяк.
— Да нет, я здесь. Я думаю.
— Мог бы думать побыстрее, это уменьшило бы расходы!
— Знаешь, Толстяк, больше всего меня смущают две пары лыж.
— Ну знаешь, — возражает Толстяк, — мужик с двумя парами лыж куда меньшая редкость, чем мужик с двумя парами…
— Берю, оставь свой солдафонский юмор. Нас могут слушать девушки-телефонистки. Скажи, из камеры хранения он взял одну пару?
— Да.
— Хорошо. Продолжай следить за мужиком, я выезжаю.
— Выезжаешь?
— Да. Забронируй мне номер.
Это пришло мне в голову в один миг. Мой верный инстинкт предупредил меня, что Куршевель стал центром тяжести расследования. А знаете из-за чего?
Из-за той почтовой открытки, найденной в помойном ведре Буальвана, которая пришла именно из Куршевеля.
А потом, я говорю себе, что покойный Буальван изготавливал лыжные крепления. Это занятие имеет прямое отношение к этому благородному виду спорта, так?
Да, надо на все посмотреть на месте.
— До ночи поездов сюда не будет, — утверждает Берюрье. — Значит, ты приедешь завтра утром?
— Я полечу самолетом до Женевы, а оттуда доеду на такси, так что прибуду во второй половине дня.
— Клево! Сегодня вечером в отеле будет фондю. Он кладет трубку, обливаясь слюной. Я следую его примеру.
— Что, уезжаешь? — спрашивает Пино.
— Да, — отвечаю. — Поверь, у меня сердце разрывается при мысли, что придется оставить тебя здесь, но этого требует долг!
Глава 11
Бар “Грандз Альп”, когда я в него вхожу, полон элегантных клиентов. Там есть дамы в разноцветных нарядах, Кавалеры в свитерах, бармен в белой куртке и еще один удивительный персонаж, остающийся здесь таким же незаметным, как картина Мийе на выставке Пикассо.
Вышеупомянутый индивид одет в красные спортивные брюки, рубашку в черно-белую клетку, белые лыжные носки и небесно-голубую спортивную куртку с капюшоном. На голове у него высокая красная лыжная шапочка, острие которой продолжается белым шнурком и заканчивается великолепным помпоном того же цвета. Его талия составляет в обхвате метр сорок, расстегнутая рубашка позволяет видеть заросшую густой шерстью грудь. Щеки человека не знакомы с водой, мылом и бритвой, а потом и с лосьонами “после бритья”. У него большой нос. Когда он сморкается, возникает ощущение, что он пожимает руку другу. Холод отполировал этот нос, окрасил его в красный цвет и наградил насморком.
Что можно сказать еще, кроме того, что фамилия этого человека Берюрье?
Восседая на высоком табурете, Толстяк что-то оживленно говорит аудитории, корчащейся от смеха.
Он рассказывает о своих достижениях в лыжном спорте, которые якобы были у него в молодости. Я подозреваю, что он проштудировал учебник по технике лыжного спорта, но плохо запомнил термины.
— Я, — заявляет этот Тартарен снегов, — ездил кататься на Малайи. Все эти хреновенькие горки, что я вижу здесь, годятся только на то, чтобы согнать жирок с начинающих. Лично я забирался на вершину и летел вниз пулей, проделывая…
— Ты что же, стал снежным человеком?
Он оборачивается, теряя при этом движении равновесие, валится с табурета и приземляется на задницу. Сейчас он очень похож на перезревшую грушу, свалившуюся с дерева.
— Все из-за тебя, — ворчит он, поднимаясь. Я делаю шаг назад, чтобы иметь возможность полностью охватить взглядом этот феномен.
— Как ты красив, — напеваю я в манере Пиаф, — Ты одновременно похож на церковника, факира и клоуна.
Толстяк, немало принявший до моего прихода, взбешен:
— Если ты приперся издеваться надо мной, то мог бы оставаться в Париже!
Я избавляю его от всеобщего любопытства, и мы поднимаемся в его номер.
Он останавливается перед зеркалом и доброжелательно смотрит на себя.
— Если бы меня видела Берта, она бы обалдела от восторга, — утверждает он. — Надо мне будет сняться на цветную пленку.
Я замечаю в его комнате пару лыж и не могу прийти в себя.
— Это твои?
— Имею честь сказать тебе “да”. — И он принимается объяснять:
— Я смотрел, как другие катаются, и мне тоже захотелось. Кроме того, в отеле есть дама, с которой у меня начинается роман. Она жгучая брюнетка, кажется, испанка…
— Ты здесь не затем, чтобы играть в донжуана.
— Отвали! — мрачно заявляет он. — Когда инспектора посылают на две тысячи метров над уровнем моря, он имеет право развлечься, если представляется случай. По крайней мере, я так считаю.
— Как наши дела? — перебиваю его я.
— Бержерон по-прежнему в том отеле, наверху.
— Чем он занимается?
— Во второй половине дня снова катался на лыжах. Сходил на автобусную остановку. Взял лыжи и уехал на подъемнике на Бель-Понт.
— Бель-Кот, серость!
— Я так и сказал, — врет Толстяк.
— Он поехал с двумя парами лыж?
— Точно!
— Ты присутствовал при его возвращении?
— Да. Я всю вторую половину дня просидел в баре его отеля, где пил, дожидаясь его.
— Оно и видно!
— Чего?! — протестует Толстяк. — Опять оскорбительные намеки?
— Так что насчет его возвращения?
— Он вернулся в середине второй половины дня.
— С двумя парами лыж?
— Нет. У него не было ни одной. Он поднялся в свою комнату переодеться. Я промежду прочим расспросил о нем бармена. Кажется, он приехал на три дня. Еще кажется, что он приезжает сюда достаточно часто, раз или два в месяц.
— Как думаешь, он тебя засек? Ты ведь следил за ним от самого Парижа. Это плохо.
Мамонт возмущается:
— Чтобы тип, за которым я слежу, мог меня засечь? Ты чего, перебрал или у тебя мозги перестали работать? — И в подтверждение он излагает мне свою тактику:
— С момента, когда я сел на хвост месье или даме, я сливаюсь с окружающим пейзажем и меня незаметно. Это моя особенность.
— Знаю, — говорю я, чтобы только не спорить с ним. — Однако с завтрашнего дня им буду заниматься я, а ты можешь потренироваться в катании на лыжах. Бери уроки.
— Ты думаешь?
— Начинай с класса семь-бис. При твоих талантах через три дня перейдешь в пятый. Подумай о Берте, старина. Она будет гордиться тобой.
Под мясистыми веками Берю появляются слезы цвета помоев.
— Вытри их, — советую я, — а то, если они замерзнут, ты будешь похож на лопнувшую трубу канализации.
Ранним утром следующего дня я выхожу на тропу войны перед отелем Бержерона.
Я надел подходящую для данной обстановки одежду, чтобы бизнесмен не узнал меня. Мою голову закрывает черная лыжная шапочка, а темные очки скрывают ту часть меня, от которой женщины просто сходят с ума.
К счастью, напротив отеля есть незанятое шале, и я наблюдаю, спрятавшись за его внешней лестницей.
Я так торчу три четверти часа, и наконец мое ожидание увенчивается успехом. Появляется одетый в черную куртку Бержерон. На плече у него пара лыж, и идет он пешком. Я даю ему немного оторваться, после чего иду за ним следом. Вижу, он направляется к лыжной школе, прислоняет свои лыжи к стене здания и ждет, похлопывая руками в перчатках, чтобы согреть их.
Станция начинает оживать. На перекрестке полицейский регулирует движение. Медленно проезжают машины. Внизу, в долине, горизонт затянут туманом, а вершины гор уже встречают первые лучи солнца.
Толпа лыжников направляется к учебным лыжням. Я вижу Берю.
Толстяк внял моим советам и, забыв про свое вчерашнее бахвальство, записался на самый начальный курс. Его определили к детям, чем он страшно унижен. Сначала ребятишки не удивляются, потому что принимают его за инструктора, но при виде того, как он надевает лыжи, в их маленькие головенки начинает закрадываться сомнение.
Месье Бержерон продолжает расхаживать, громко аплодируя, чтобы согреть пальцы. Вдруг он прислушивается. Я смотрю в ту же сторону, что и он, и замечаю идущий из Мулена автобус. Экс-компаньон Буальвана терпеливо ждет, пока сойдут пассажиры, после чего подходит к шоферу. Тот, кажется, хорошо его знает, поскольку они обмениваются энергичным рукопожатием. Затем водитель снимает с багажной сетки пару лыж и отдает ее Бержерону. Тот отдает ему чаевые, взваливает новые лыжи на спину, направляется к лыжне, берет свои собственные лыжи, надевает их и чешет к подъемнику.
Надо ли вам говорить, что знаменитый, неподражаемый, обаятельный и замечательный комиссар Сан-Антонио делает то же самое?
На подъемнике я оказываюсь в двух лыжниках от Бержерона. Хорошо еще, что я чемпион по лыжам! Как видите, при моей чертовой работе может пригодиться все!
Однако никто не застрахован от неудач. Поскольку я не становился на лыжи с прошлой зимы, то боюсь потерять равновесие, что заставит меня спуститься, а следовательно, упустить из виду Бержерона.
Сам он, должно быть, катается классно. Даже не держится за брус. Палки он зажал под мышкой, запасная пара лыж на другом плече. Поднимается спокойно, уверенно.
А вообще-то он зря выпендривался. На полпути к вершине мой красавчик валится в сугроб, хватает запасные лыжи…
Я все видел. Что же мне делать? Тоже прекратить подъем? Это было бы глупо, потому что он может насторожиться. Лучше доехать до конца и подождать его наверху… Так я и поступаю.
На вершине я делаю несколько гимнастических упражнений, чтобы подготовиться к спуску, потом разминаюсь возле подъемника.
Проходит двадцать минут. Я смотрю на склоны. Бержерона там нет, как памятника Эйзенхауэру на Красной площади в Москве.
Проходит полчаса, потом час, а Бержерона все нет. Мое беспокойство усиливается. Что это значит?
Может, биржевик разбился при падении? Или отказался от своей прогулки?
Я жду еще тридцать минут, после чего начинаю головокружительный спуск.
Приехав вниз, я замечаю большое скопление народу. Все мальцы станции сгрудились вокруг Берюрье, лежащего на спине в снегу, как большая черепаха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
— Знаю. Ты с самого рождения против всякой белизны.
— Это что, намек?
— Нет, Берю, констатация.
— А, ну тогда ладно.
— Расскажи о твоем прибытии туда.
— Это была целая экспедиция, дружище! Если бы ты видел, какие виражи на дороге! Меня в автобусе швыряло, как мяч: влево-вправо. Видел бы ты, какая Там высота. Дома внизу, как вши. А скользина! Я подумал, что мы рухнем, и теплое вино, которое я выпил в Мутье, полезло обратно из желудка.
— Хватит лирики! Давай дальше.
— Ладно, не подгоняй меня. Я и так намучился! Значит, приехали мы на верхушку. Там даже еще не рассвело и был туман. Я вышел и стал смотреть, что будет делать наш малый.
— И что он делал?
— Взял багаж и лыжи, потом пошел в отель.
— Какой?
— Не знаю. Выше, чем мой. Я засек в какой, но названия разобрать не смог, потому что вывеска залеплена снегом.
— Ну а дальше?
— Я пошел в “Грандз Альп”, как ты и говорил. Они меня встретили очень хорошо и дали комнату с видом на море.
— Чего ты несешь?
— Честное слово. Напротив моей кровати висит картина, изображающая Лазурный берег. Мне кажется, это Монако, но я не уверен. Могу спросить.
— Это не самое важное.
— Ладно, но надо же повышать культурный уровень.
— Что было дальше?
— Ну, устроился я быстро, потому что багажа у меня нет, выпил чашечку кофе, потом пошел на почту, куда поступил твой перевод. Кстати, спасибо тебе. Ну вот, значит, а потом я пошел к отелю Бержерона. Представляешь, дорога идет вверх! Я в своих ботинках на кожаной подошве три раза шмякался на землю. Предупреждаю тебя: если мне придется здесь задержаться, я должен экипироваться.
— Экипируйся.
— Записываю. Так вот, когда я подошел, Бержерон выходил с двумя парами лыж.
— С двумя парами?
— Одна в руках, другая на плече. Он сразу пошел к подъемнику…
— А потом?
— Потом мой малый улетел с целой шайкой других придурков. Я был похож на курицу, которая высидела утенка и стоит на берегу, пока он плавает в пруду. Я вернулся в отель, откуда и звоню тебе.
Молчание. В трубке я слышу характерные шумы, постоянно царящие на лыжных курортах.
— Твою мать! Нас разъединили! — орет Толстяк.
— Да нет, я здесь. Я думаю.
— Мог бы думать побыстрее, это уменьшило бы расходы!
— Знаешь, Толстяк, больше всего меня смущают две пары лыж.
— Ну знаешь, — возражает Толстяк, — мужик с двумя парами лыж куда меньшая редкость, чем мужик с двумя парами…
— Берю, оставь свой солдафонский юмор. Нас могут слушать девушки-телефонистки. Скажи, из камеры хранения он взял одну пару?
— Да.
— Хорошо. Продолжай следить за мужиком, я выезжаю.
— Выезжаешь?
— Да. Забронируй мне номер.
Это пришло мне в голову в один миг. Мой верный инстинкт предупредил меня, что Куршевель стал центром тяжести расследования. А знаете из-за чего?
Из-за той почтовой открытки, найденной в помойном ведре Буальвана, которая пришла именно из Куршевеля.
А потом, я говорю себе, что покойный Буальван изготавливал лыжные крепления. Это занятие имеет прямое отношение к этому благородному виду спорта, так?
Да, надо на все посмотреть на месте.
— До ночи поездов сюда не будет, — утверждает Берюрье. — Значит, ты приедешь завтра утром?
— Я полечу самолетом до Женевы, а оттуда доеду на такси, так что прибуду во второй половине дня.
— Клево! Сегодня вечером в отеле будет фондю. Он кладет трубку, обливаясь слюной. Я следую его примеру.
— Что, уезжаешь? — спрашивает Пино.
— Да, — отвечаю. — Поверь, у меня сердце разрывается при мысли, что придется оставить тебя здесь, но этого требует долг!
Глава 11
Бар “Грандз Альп”, когда я в него вхожу, полон элегантных клиентов. Там есть дамы в разноцветных нарядах, Кавалеры в свитерах, бармен в белой куртке и еще один удивительный персонаж, остающийся здесь таким же незаметным, как картина Мийе на выставке Пикассо.
Вышеупомянутый индивид одет в красные спортивные брюки, рубашку в черно-белую клетку, белые лыжные носки и небесно-голубую спортивную куртку с капюшоном. На голове у него высокая красная лыжная шапочка, острие которой продолжается белым шнурком и заканчивается великолепным помпоном того же цвета. Его талия составляет в обхвате метр сорок, расстегнутая рубашка позволяет видеть заросшую густой шерстью грудь. Щеки человека не знакомы с водой, мылом и бритвой, а потом и с лосьонами “после бритья”. У него большой нос. Когда он сморкается, возникает ощущение, что он пожимает руку другу. Холод отполировал этот нос, окрасил его в красный цвет и наградил насморком.
Что можно сказать еще, кроме того, что фамилия этого человека Берюрье?
Восседая на высоком табурете, Толстяк что-то оживленно говорит аудитории, корчащейся от смеха.
Он рассказывает о своих достижениях в лыжном спорте, которые якобы были у него в молодости. Я подозреваю, что он проштудировал учебник по технике лыжного спорта, но плохо запомнил термины.
— Я, — заявляет этот Тартарен снегов, — ездил кататься на Малайи. Все эти хреновенькие горки, что я вижу здесь, годятся только на то, чтобы согнать жирок с начинающих. Лично я забирался на вершину и летел вниз пулей, проделывая…
— Ты что же, стал снежным человеком?
Он оборачивается, теряя при этом движении равновесие, валится с табурета и приземляется на задницу. Сейчас он очень похож на перезревшую грушу, свалившуюся с дерева.
— Все из-за тебя, — ворчит он, поднимаясь. Я делаю шаг назад, чтобы иметь возможность полностью охватить взглядом этот феномен.
— Как ты красив, — напеваю я в манере Пиаф, — Ты одновременно похож на церковника, факира и клоуна.
Толстяк, немало принявший до моего прихода, взбешен:
— Если ты приперся издеваться надо мной, то мог бы оставаться в Париже!
Я избавляю его от всеобщего любопытства, и мы поднимаемся в его номер.
Он останавливается перед зеркалом и доброжелательно смотрит на себя.
— Если бы меня видела Берта, она бы обалдела от восторга, — утверждает он. — Надо мне будет сняться на цветную пленку.
Я замечаю в его комнате пару лыж и не могу прийти в себя.
— Это твои?
— Имею честь сказать тебе “да”. — И он принимается объяснять:
— Я смотрел, как другие катаются, и мне тоже захотелось. Кроме того, в отеле есть дама, с которой у меня начинается роман. Она жгучая брюнетка, кажется, испанка…
— Ты здесь не затем, чтобы играть в донжуана.
— Отвали! — мрачно заявляет он. — Когда инспектора посылают на две тысячи метров над уровнем моря, он имеет право развлечься, если представляется случай. По крайней мере, я так считаю.
— Как наши дела? — перебиваю его я.
— Бержерон по-прежнему в том отеле, наверху.
— Чем он занимается?
— Во второй половине дня снова катался на лыжах. Сходил на автобусную остановку. Взял лыжи и уехал на подъемнике на Бель-Понт.
— Бель-Кот, серость!
— Я так и сказал, — врет Толстяк.
— Он поехал с двумя парами лыж?
— Точно!
— Ты присутствовал при его возвращении?
— Да. Я всю вторую половину дня просидел в баре его отеля, где пил, дожидаясь его.
— Оно и видно!
— Чего?! — протестует Толстяк. — Опять оскорбительные намеки?
— Так что насчет его возвращения?
— Он вернулся в середине второй половины дня.
— С двумя парами лыж?
— Нет. У него не было ни одной. Он поднялся в свою комнату переодеться. Я промежду прочим расспросил о нем бармена. Кажется, он приехал на три дня. Еще кажется, что он приезжает сюда достаточно часто, раз или два в месяц.
— Как думаешь, он тебя засек? Ты ведь следил за ним от самого Парижа. Это плохо.
Мамонт возмущается:
— Чтобы тип, за которым я слежу, мог меня засечь? Ты чего, перебрал или у тебя мозги перестали работать? — И в подтверждение он излагает мне свою тактику:
— С момента, когда я сел на хвост месье или даме, я сливаюсь с окружающим пейзажем и меня незаметно. Это моя особенность.
— Знаю, — говорю я, чтобы только не спорить с ним. — Однако с завтрашнего дня им буду заниматься я, а ты можешь потренироваться в катании на лыжах. Бери уроки.
— Ты думаешь?
— Начинай с класса семь-бис. При твоих талантах через три дня перейдешь в пятый. Подумай о Берте, старина. Она будет гордиться тобой.
Под мясистыми веками Берю появляются слезы цвета помоев.
— Вытри их, — советую я, — а то, если они замерзнут, ты будешь похож на лопнувшую трубу канализации.
Ранним утром следующего дня я выхожу на тропу войны перед отелем Бержерона.
Я надел подходящую для данной обстановки одежду, чтобы бизнесмен не узнал меня. Мою голову закрывает черная лыжная шапочка, а темные очки скрывают ту часть меня, от которой женщины просто сходят с ума.
К счастью, напротив отеля есть незанятое шале, и я наблюдаю, спрятавшись за его внешней лестницей.
Я так торчу три четверти часа, и наконец мое ожидание увенчивается успехом. Появляется одетый в черную куртку Бержерон. На плече у него пара лыж, и идет он пешком. Я даю ему немного оторваться, после чего иду за ним следом. Вижу, он направляется к лыжной школе, прислоняет свои лыжи к стене здания и ждет, похлопывая руками в перчатках, чтобы согреть их.
Станция начинает оживать. На перекрестке полицейский регулирует движение. Медленно проезжают машины. Внизу, в долине, горизонт затянут туманом, а вершины гор уже встречают первые лучи солнца.
Толпа лыжников направляется к учебным лыжням. Я вижу Берю.
Толстяк внял моим советам и, забыв про свое вчерашнее бахвальство, записался на самый начальный курс. Его определили к детям, чем он страшно унижен. Сначала ребятишки не удивляются, потому что принимают его за инструктора, но при виде того, как он надевает лыжи, в их маленькие головенки начинает закрадываться сомнение.
Месье Бержерон продолжает расхаживать, громко аплодируя, чтобы согреть пальцы. Вдруг он прислушивается. Я смотрю в ту же сторону, что и он, и замечаю идущий из Мулена автобус. Экс-компаньон Буальвана терпеливо ждет, пока сойдут пассажиры, после чего подходит к шоферу. Тот, кажется, хорошо его знает, поскольку они обмениваются энергичным рукопожатием. Затем водитель снимает с багажной сетки пару лыж и отдает ее Бержерону. Тот отдает ему чаевые, взваливает новые лыжи на спину, направляется к лыжне, берет свои собственные лыжи, надевает их и чешет к подъемнику.
Надо ли вам говорить, что знаменитый, неподражаемый, обаятельный и замечательный комиссар Сан-Антонио делает то же самое?
На подъемнике я оказываюсь в двух лыжниках от Бержерона. Хорошо еще, что я чемпион по лыжам! Как видите, при моей чертовой работе может пригодиться все!
Однако никто не застрахован от неудач. Поскольку я не становился на лыжи с прошлой зимы, то боюсь потерять равновесие, что заставит меня спуститься, а следовательно, упустить из виду Бержерона.
Сам он, должно быть, катается классно. Даже не держится за брус. Палки он зажал под мышкой, запасная пара лыж на другом плече. Поднимается спокойно, уверенно.
А вообще-то он зря выпендривался. На полпути к вершине мой красавчик валится в сугроб, хватает запасные лыжи…
Я все видел. Что же мне делать? Тоже прекратить подъем? Это было бы глупо, потому что он может насторожиться. Лучше доехать до конца и подождать его наверху… Так я и поступаю.
На вершине я делаю несколько гимнастических упражнений, чтобы подготовиться к спуску, потом разминаюсь возле подъемника.
Проходит двадцать минут. Я смотрю на склоны. Бержерона там нет, как памятника Эйзенхауэру на Красной площади в Москве.
Проходит полчаса, потом час, а Бержерона все нет. Мое беспокойство усиливается. Что это значит?
Может, биржевик разбился при падении? Или отказался от своей прогулки?
Я жду еще тридцать минут, после чего начинаю головокружительный спуск.
Приехав вниз, я замечаю большое скопление народу. Все мальцы станции сгрудились вокруг Берюрье, лежащего на спине в снегу, как большая черепаха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15