— топаю я ногами от возмущения. — Это помогло бы мне выиграть время! Я бросаюсь к двери.
— Ты организуешь наблюдение за «Карлтоном». Я хочу иметь подробный доклад обо всем, что делает миссис Лавми.
— Жена этого…
— Да. Возьми людей и действуй незаметно. Не знаю, какова скорость тех, кто бегает сломя голову, но уверен, что в этот момент они меня не смогли бы обойти.
* * *
Тэд Харрисон — парень высокого роста в золоченых очках с челюстью жевальщика резинки и веснушками до самого галстука.
Он говорит по-французски с акцентом, что, видимо, способствует его успеху у женщин, любящих экзотику.
— Опять полиция! — произносит он, улыбаясь. — Решительно, я скоро уверую, что моя совесть нечиста!
Что касается меня, то мой стиль вам известен, прямо к цели и поменьше болтовни!
— Господин Харрисон, один из моих сотрудников сообщил мне, что вы общались с миссис Унтель.
— Точно!
— Она связалась с вами из США, до прибытия во Францию, не так ли?
— Вовсе нет. Она нанесла нам визит…
— Ах да… Как мне сказали, она хотела снять какой-нибудь замок?
Наконец, он проявил признаки волнения. Его безмятежный взор излучает послание морзянкой.
— Это еще не все…
— Ну?
— Она подыскивала пансион для своего маленького сына. Пансион с кормлением, потому что ее ребенок еще очень бэби!
— Понимаю, — говорю я, от волнения по-английски. — И вы нашли для нее то, что она искала?
— Естественно!
— Дайте мне, пожалуйста, адрес…
Он открывает ящик, затем миниатюрный классификатор и протягивает мне прямоугольник визитки «Приют ангелов»
Лион-ла-Форе Мое сердце учащенно бьется — Скажите-ка, вы сами занимались устройством ребенка туда?
— Нет, я лишь дал адрес.
— А это не вы приезжали в аэропорт на встречу с миссис Унтель?
— В аэропорт?
— Ну вы, надеюсь, читаете газеты?
— Только американские…
— Так вы ничего не знаете?
— Ничего.
Я ему излагаю дело в общих чертах. Он не может прийти в себя от изумления — Я не знал. Нет, ни я, ни кто-либо из моего бюро не ездил в аэропорт к миссис Унтель.
Поскольку мои познания в американском быстро прогрессируют, я говорю «о'кэй!» и пожимаю ему руку.
— Ах да! Скажите, дорогой мистер Харрисон, когда миссис Унтель приходила к вам, ее сопровождала секретарша?
— Нет.
— Большое спасибо!
Я произношу это почти ликующе. Я ставлю пару белых монахиньблизнецов против пары биноклей белого монаха, что если я проявлю прыть, то к концу дня буду на коне.
Я мчусь в Сен-Клу. Фелиция только что поставила на огонь нарезанные кусочки свиной солонины…
— Включай газ и надевай пальто, — поспешно говорю я ей. — Я увожу тебя в краткосрочное путешествие.
Дорогая моя бедняжка! Мое распоряжение приводит ее в полную растерянность — В такое время! Но, Антуан, ведь только одиннадцать часов…
— Нам понадобится всего два часа туда и обратно. Ты мне нужна.
— Но… А твои друзья?
— Они спят, и, чтобы их разбудить, понадобилась бы водородная бомба — А мой завтрак…
— Поставь на слабый огонь, если пережарится, сделаешь паштет. Но, умоляю тебя, мама, поторопись В глубине души она и не мечтает о лучшем. Поездка с сыном у нее никогда не вызывает протеста, если даже речь идет о скоропалительном путешествии… Она надевает пальто, повязывает на голову косынку и пишет на грифельной доске, которая служит ей для ведения подсчетов:
«Мы скоро вернемся. Если вы захотите поесть, в холодильнике найдете остатки мясного рагу и консервы на верхней полке стенного шкафа».
Теперь она спокойна. Мы стремительно срываемся с места, и я начинаю искать выезд на руанскую дорогу.
* * *
То, что именуется «Приютом ангелов», предназначено для золотых ангелочков. Я бы удивился, обнаружив там маленьких истощенных индусов или ребятишек с улицы Бельвиль. Да, это бы меня удивило. Приют представляет собой небольшое дворянское поместье, которое высится на вершине округлого холма… Обширная, словно зеленый залив, лужайка простирается до самой дороги.
Я звоню. Мне открывает садовник. Я говорю, что мне нужно видеть директора. Он сообщает, что директор — это директриса, однако это нисколько не уменьшает моего желания с ней встретиться, а даже наоборот.
Предшествуемый обработчиком газонов, я поднимаюсь песчаной аллеей, ведущей к дому.
Приют полон очаровательных дам с усиками (в ходе этого следствия я только их и вижу), которые забавляют малолетних детишек, показывая им зайчиков-побегайчиков или тряся погремушками… Зал для игр просторен, чист, со свежим воздухом. Здесь все дышит роскошью, гигиеной, опрятностью. Неожиданно я оказываюсь в зимнем саду, который, наверное, восхитителен летом. Зеленые насаждения, садовые растения и т, д. Там и сям разбросаны очень романтические кресла из металла; так и представляешь Себя в картине художника Пейне.
Появляется директриса. Это достойная особа, блондинистая и строгая, которая, должно быть, и спит на наставлениях по гигиене детей грудного возраста и надевает резиновые перчатки, чтобы распечатать письма.
Я начинаю с начала, то есть предъявляю ей доказательство моих высоких полицейских полномочий. Ее это не волнует.
— По какому делу?
Я извлекаю из бумажника фотографию из «Киноалькова», которую я взял на себя труд вырезать.
— Этот ребенок находится у вас, не так ли? Она изучает изображение.
— Да, это маленький Джонсон.
Я хорошо сделал, что спросил о ребенке, не назвав никакой фамилии.
Привезя его сюда, мамаша Унтель записала его под вымышленным именем. В этих престижных яслях для богачей чек, безусловно, заменяет удостоверение личности, если он содержит изрядное количество нулей после как можно более округлой цифры.
Я говорю об этом директрисе, которая краснеет от смущения.
— Эта дама была мне рекомендована одним американским агентством. Я попросила ее показать паспорт, но она его забыла и обещала принести в следующий раз.
— Ну да…
Она потрясена заглавием и фото.
— Это сын Фреда Лавми, киноактера?
— Вы сами видите. Но это не все, я спешу и должен забрать этого ребенка.
— Но…
— Успокойтесь, я прихватил с собой дипломированную няню, которая займется им. Принесите ребенка!
Мой тон производит на нее впечатление, как говорила одна проститутка, муж которой был сборщиком налогов. Она в последний раз бросает взгляд на столик, где по-прежнему лежит мое удостоверение, и удаляется.
Что же касается меня, я ликую, потому что я в форме. В какой форме, спросите вы меня? Так вот, я в форме полицейского, которому улыбается удача.
Истекает короткая пятнадцатиминутная четверть часа, возвращается директриса, эскортируемая усатой дамой в белом халате, несущей младенца. Я сравниваю его с фотографией. Ошибки нет, это в самом деле сын Лавми Я оставляю свой адрес хранительнице будущих несчастных типов, чтобы у нее было алиби на случай возможных осложнений, и возвращаюсь к машине Можете представить себе Фелицию, увидевшую меня с ребенком на руках. Она краснеет, бледнеет, голубеет и, продемонстрировав таким образом свой патриотизм, спрашивает меня полным надежды голосом:
— Антуан! Это… Это твой?
Ну и воображение у моей мамы! Сразу какая-нибудь святочная история.
Она тут же выстраивает следующий сценарий. Я был любовником какой-то несчастной девушки. Она умерла, дав жизнь прелестному дитяти с фаянсовыми глазами. Боясь признаться Фелиции в существовании этого младенца, я сдал его на мебельный склад. Но, поскольку угрызения терзали мою совесть, я решился наконец представить ей Сан-Антониомладшего.
— Нет, мама, это не мой…
Ее лицо становится печальным.
— Жаль, — просто говорит она. — Это был бы такой замечательный подарок, Антуан… Прежде чем я умру…
— Прежде чем ты умрешь, мама, обещаю тебе заполнить детьми двенадцать ясель.
— Какой он милый! Поезжай потише. Инстинктивно я поднимаю ногу и начинаю чувствовать, как неясное очарование взламывает броню моей души. Она права, моя Фелиция: иметь в доме такого малыша — ничуть не хуже, чем иметь что-либо другое. Загвоздка в том, что одновременно.
Пришлось бы держать в доме его мать.
Я не понимаю, почему до сих пор не открыли отдел малышей в «Галерее Лафайет» или в «Прентане (Известные парижские универсальные магазины.)»… Да, именно в «Прентане»! Все было бы расписано: "Продается, по случаю отъезда, ребенок без родословной.
Несерьезных покупателей просят воздержаться…"
Он шикарный, этот малыш Джими. Няня, похоже, ему нравится. Это другой, его заместитель, склонен орать, что неизбежно, ибо он итальянец. И тут ничего не поделаешь: песни — в крови у итальянцев!
Глава 15
С малышом на руках, Фелиция больше не думает о своей солонине.
Теперь она чувствует себя у ангелов, после того как Джими там больше нет (плохая игра слов, непереводимая на английский, старопортугальский, на гватемальский и на все другие моносиллабические языки).
Берю и парикмахер только что встали и разыскивают нас по всему дому.
Толстяк в нательной рубашке. Ее рукава без пуговиц свисают, как банановая кожура, которую начали снимать… Ворот совсем не застегнут, что позволяет нам боковым взглядом рассмотреть его фуфайку. Сразу можно сказать, что он ее носит с момента своего поступления в полицию.
В тот день, когда он решит ее снять, понадобится позвать бригаду реставраторов Версальского дворца, ибо справиться с этим смогут лишь квалифицированные специалисты.
Завидев нас с младенцем на руках, он делает большие глаза.
— Где вы выловили это? — спрашивает он. Фелиция торопится посадить малыша на ковер и вручает ему в качестве игрушки свою овощерезку.
— Это разменная монета, — говорю я. — Возможно, нам удастся обменять этого ангелочка на твою китиху. Похитители, безусловно, потеряют в весе, но в мудрости они превзойдут отца семейства, это точно!
— Не понимаю, — признается Берю.
Его признание нисколько не удивляет меня.
— Я начинаю понимать одну вещь, — мурлычу я.
— Какую, Сан-А?
— Ты принадлежишь к семейству хоботовых! Он колеблется, хлопает ресницами и, сбитый с толку моим суровым видом, решает, что я говорю всерьез.
— Не думаю. Моя мать называла меня Эрперси (Значащее имя — «олух».), а прозвище моего отца было Гуньяфе-Броссе ..
Фелиция вмешивается вовремя и кстати.
— Хотите, я приготовлю вам ванну? — прерывает она наш диалог. — Это придаст вам бодрости.
Берюрье оглядывается вокруг себя так, будто легкие его отказались функционировать. Ванна! Последнее посещение им бани относится к 1937 году, когда он, по невезенью, упал в яму с навозной жижей.
Парикмахер же, который до сих пор не проронил ни слова, принимает предложение.
После того как Фелиция отправляет его в ванную, она принимается за солонину. Похоже, что, несмотря на долгое пребывание на огне, солонина все еще съедобна. Эта новость действует на нас ободряюще.
— Пойду сделаю ребенку присыпку, — говорит Фелиция, когда мы усаживаемся вокруг ароматного блюда.
— Ты думаешь, это надо?
— Мне кажется… Он милый, этот малыш… Берю даже смахивает слезу со щеки.
— Налей мне бокал красного, — умоляюще просит он. — Я не завтракал и неважно себя чувствую.
Осущив бокал вина, он осведомляется:
— Так где мы находимся?
— Представь себе, я как раз сам себя об этом спрашивал!
— И что же ты ответил?
— Я еще раз мысленно прикинул все; что нам известно. Учитывая новые данные, думаю, можно резюмировать ситуацию следующим образом. Мамаша Унтель прибыла во Францию отнюдь не затем, чтобы измерить Эйфелеву башню или сосчитать картины в Лувре, а затем, чтобы похитить этого малыша.
Я показываю на Джими, который вежливо-сосредоточенно занят тем, что превращает мамины занавески в кружева.
— Как можно быть такой жестокой! — возмущается моя добрая мама.
— Жестокость относительная, — говорю я. — Она все-таки поместила его в специализированное заведение — одно из самых роскошных!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
— Ты организуешь наблюдение за «Карлтоном». Я хочу иметь подробный доклад обо всем, что делает миссис Лавми.
— Жена этого…
— Да. Возьми людей и действуй незаметно. Не знаю, какова скорость тех, кто бегает сломя голову, но уверен, что в этот момент они меня не смогли бы обойти.
* * *
Тэд Харрисон — парень высокого роста в золоченых очках с челюстью жевальщика резинки и веснушками до самого галстука.
Он говорит по-французски с акцентом, что, видимо, способствует его успеху у женщин, любящих экзотику.
— Опять полиция! — произносит он, улыбаясь. — Решительно, я скоро уверую, что моя совесть нечиста!
Что касается меня, то мой стиль вам известен, прямо к цели и поменьше болтовни!
— Господин Харрисон, один из моих сотрудников сообщил мне, что вы общались с миссис Унтель.
— Точно!
— Она связалась с вами из США, до прибытия во Францию, не так ли?
— Вовсе нет. Она нанесла нам визит…
— Ах да… Как мне сказали, она хотела снять какой-нибудь замок?
Наконец, он проявил признаки волнения. Его безмятежный взор излучает послание морзянкой.
— Это еще не все…
— Ну?
— Она подыскивала пансион для своего маленького сына. Пансион с кормлением, потому что ее ребенок еще очень бэби!
— Понимаю, — говорю я, от волнения по-английски. — И вы нашли для нее то, что она искала?
— Естественно!
— Дайте мне, пожалуйста, адрес…
Он открывает ящик, затем миниатюрный классификатор и протягивает мне прямоугольник визитки «Приют ангелов»
Лион-ла-Форе Мое сердце учащенно бьется — Скажите-ка, вы сами занимались устройством ребенка туда?
— Нет, я лишь дал адрес.
— А это не вы приезжали в аэропорт на встречу с миссис Унтель?
— В аэропорт?
— Ну вы, надеюсь, читаете газеты?
— Только американские…
— Так вы ничего не знаете?
— Ничего.
Я ему излагаю дело в общих чертах. Он не может прийти в себя от изумления — Я не знал. Нет, ни я, ни кто-либо из моего бюро не ездил в аэропорт к миссис Унтель.
Поскольку мои познания в американском быстро прогрессируют, я говорю «о'кэй!» и пожимаю ему руку.
— Ах да! Скажите, дорогой мистер Харрисон, когда миссис Унтель приходила к вам, ее сопровождала секретарша?
— Нет.
— Большое спасибо!
Я произношу это почти ликующе. Я ставлю пару белых монахиньблизнецов против пары биноклей белого монаха, что если я проявлю прыть, то к концу дня буду на коне.
Я мчусь в Сен-Клу. Фелиция только что поставила на огонь нарезанные кусочки свиной солонины…
— Включай газ и надевай пальто, — поспешно говорю я ей. — Я увожу тебя в краткосрочное путешествие.
Дорогая моя бедняжка! Мое распоряжение приводит ее в полную растерянность — В такое время! Но, Антуан, ведь только одиннадцать часов…
— Нам понадобится всего два часа туда и обратно. Ты мне нужна.
— Но… А твои друзья?
— Они спят, и, чтобы их разбудить, понадобилась бы водородная бомба — А мой завтрак…
— Поставь на слабый огонь, если пережарится, сделаешь паштет. Но, умоляю тебя, мама, поторопись В глубине души она и не мечтает о лучшем. Поездка с сыном у нее никогда не вызывает протеста, если даже речь идет о скоропалительном путешествии… Она надевает пальто, повязывает на голову косынку и пишет на грифельной доске, которая служит ей для ведения подсчетов:
«Мы скоро вернемся. Если вы захотите поесть, в холодильнике найдете остатки мясного рагу и консервы на верхней полке стенного шкафа».
Теперь она спокойна. Мы стремительно срываемся с места, и я начинаю искать выезд на руанскую дорогу.
* * *
То, что именуется «Приютом ангелов», предназначено для золотых ангелочков. Я бы удивился, обнаружив там маленьких истощенных индусов или ребятишек с улицы Бельвиль. Да, это бы меня удивило. Приют представляет собой небольшое дворянское поместье, которое высится на вершине округлого холма… Обширная, словно зеленый залив, лужайка простирается до самой дороги.
Я звоню. Мне открывает садовник. Я говорю, что мне нужно видеть директора. Он сообщает, что директор — это директриса, однако это нисколько не уменьшает моего желания с ней встретиться, а даже наоборот.
Предшествуемый обработчиком газонов, я поднимаюсь песчаной аллеей, ведущей к дому.
Приют полон очаровательных дам с усиками (в ходе этого следствия я только их и вижу), которые забавляют малолетних детишек, показывая им зайчиков-побегайчиков или тряся погремушками… Зал для игр просторен, чист, со свежим воздухом. Здесь все дышит роскошью, гигиеной, опрятностью. Неожиданно я оказываюсь в зимнем саду, который, наверное, восхитителен летом. Зеленые насаждения, садовые растения и т, д. Там и сям разбросаны очень романтические кресла из металла; так и представляешь Себя в картине художника Пейне.
Появляется директриса. Это достойная особа, блондинистая и строгая, которая, должно быть, и спит на наставлениях по гигиене детей грудного возраста и надевает резиновые перчатки, чтобы распечатать письма.
Я начинаю с начала, то есть предъявляю ей доказательство моих высоких полицейских полномочий. Ее это не волнует.
— По какому делу?
Я извлекаю из бумажника фотографию из «Киноалькова», которую я взял на себя труд вырезать.
— Этот ребенок находится у вас, не так ли? Она изучает изображение.
— Да, это маленький Джонсон.
Я хорошо сделал, что спросил о ребенке, не назвав никакой фамилии.
Привезя его сюда, мамаша Унтель записала его под вымышленным именем. В этих престижных яслях для богачей чек, безусловно, заменяет удостоверение личности, если он содержит изрядное количество нулей после как можно более округлой цифры.
Я говорю об этом директрисе, которая краснеет от смущения.
— Эта дама была мне рекомендована одним американским агентством. Я попросила ее показать паспорт, но она его забыла и обещала принести в следующий раз.
— Ну да…
Она потрясена заглавием и фото.
— Это сын Фреда Лавми, киноактера?
— Вы сами видите. Но это не все, я спешу и должен забрать этого ребенка.
— Но…
— Успокойтесь, я прихватил с собой дипломированную няню, которая займется им. Принесите ребенка!
Мой тон производит на нее впечатление, как говорила одна проститутка, муж которой был сборщиком налогов. Она в последний раз бросает взгляд на столик, где по-прежнему лежит мое удостоверение, и удаляется.
Что же касается меня, я ликую, потому что я в форме. В какой форме, спросите вы меня? Так вот, я в форме полицейского, которому улыбается удача.
Истекает короткая пятнадцатиминутная четверть часа, возвращается директриса, эскортируемая усатой дамой в белом халате, несущей младенца. Я сравниваю его с фотографией. Ошибки нет, это в самом деле сын Лавми Я оставляю свой адрес хранительнице будущих несчастных типов, чтобы у нее было алиби на случай возможных осложнений, и возвращаюсь к машине Можете представить себе Фелицию, увидевшую меня с ребенком на руках. Она краснеет, бледнеет, голубеет и, продемонстрировав таким образом свой патриотизм, спрашивает меня полным надежды голосом:
— Антуан! Это… Это твой?
Ну и воображение у моей мамы! Сразу какая-нибудь святочная история.
Она тут же выстраивает следующий сценарий. Я был любовником какой-то несчастной девушки. Она умерла, дав жизнь прелестному дитяти с фаянсовыми глазами. Боясь признаться Фелиции в существовании этого младенца, я сдал его на мебельный склад. Но, поскольку угрызения терзали мою совесть, я решился наконец представить ей Сан-Антониомладшего.
— Нет, мама, это не мой…
Ее лицо становится печальным.
— Жаль, — просто говорит она. — Это был бы такой замечательный подарок, Антуан… Прежде чем я умру…
— Прежде чем ты умрешь, мама, обещаю тебе заполнить детьми двенадцать ясель.
— Какой он милый! Поезжай потише. Инстинктивно я поднимаю ногу и начинаю чувствовать, как неясное очарование взламывает броню моей души. Она права, моя Фелиция: иметь в доме такого малыша — ничуть не хуже, чем иметь что-либо другое. Загвоздка в том, что одновременно.
Пришлось бы держать в доме его мать.
Я не понимаю, почему до сих пор не открыли отдел малышей в «Галерее Лафайет» или в «Прентане (Известные парижские универсальные магазины.)»… Да, именно в «Прентане»! Все было бы расписано: "Продается, по случаю отъезда, ребенок без родословной.
Несерьезных покупателей просят воздержаться…"
Он шикарный, этот малыш Джими. Няня, похоже, ему нравится. Это другой, его заместитель, склонен орать, что неизбежно, ибо он итальянец. И тут ничего не поделаешь: песни — в крови у итальянцев!
Глава 15
С малышом на руках, Фелиция больше не думает о своей солонине.
Теперь она чувствует себя у ангелов, после того как Джими там больше нет (плохая игра слов, непереводимая на английский, старопортугальский, на гватемальский и на все другие моносиллабические языки).
Берю и парикмахер только что встали и разыскивают нас по всему дому.
Толстяк в нательной рубашке. Ее рукава без пуговиц свисают, как банановая кожура, которую начали снимать… Ворот совсем не застегнут, что позволяет нам боковым взглядом рассмотреть его фуфайку. Сразу можно сказать, что он ее носит с момента своего поступления в полицию.
В тот день, когда он решит ее снять, понадобится позвать бригаду реставраторов Версальского дворца, ибо справиться с этим смогут лишь квалифицированные специалисты.
Завидев нас с младенцем на руках, он делает большие глаза.
— Где вы выловили это? — спрашивает он. Фелиция торопится посадить малыша на ковер и вручает ему в качестве игрушки свою овощерезку.
— Это разменная монета, — говорю я. — Возможно, нам удастся обменять этого ангелочка на твою китиху. Похитители, безусловно, потеряют в весе, но в мудрости они превзойдут отца семейства, это точно!
— Не понимаю, — признается Берю.
Его признание нисколько не удивляет меня.
— Я начинаю понимать одну вещь, — мурлычу я.
— Какую, Сан-А?
— Ты принадлежишь к семейству хоботовых! Он колеблется, хлопает ресницами и, сбитый с толку моим суровым видом, решает, что я говорю всерьез.
— Не думаю. Моя мать называла меня Эрперси (Значащее имя — «олух».), а прозвище моего отца было Гуньяфе-Броссе ..
Фелиция вмешивается вовремя и кстати.
— Хотите, я приготовлю вам ванну? — прерывает она наш диалог. — Это придаст вам бодрости.
Берюрье оглядывается вокруг себя так, будто легкие его отказались функционировать. Ванна! Последнее посещение им бани относится к 1937 году, когда он, по невезенью, упал в яму с навозной жижей.
Парикмахер же, который до сих пор не проронил ни слова, принимает предложение.
После того как Фелиция отправляет его в ванную, она принимается за солонину. Похоже, что, несмотря на долгое пребывание на огне, солонина все еще съедобна. Эта новость действует на нас ободряюще.
— Пойду сделаю ребенку присыпку, — говорит Фелиция, когда мы усаживаемся вокруг ароматного блюда.
— Ты думаешь, это надо?
— Мне кажется… Он милый, этот малыш… Берю даже смахивает слезу со щеки.
— Налей мне бокал красного, — умоляюще просит он. — Я не завтракал и неважно себя чувствую.
Осущив бокал вина, он осведомляется:
— Так где мы находимся?
— Представь себе, я как раз сам себя об этом спрашивал!
— И что же ты ответил?
— Я еще раз мысленно прикинул все; что нам известно. Учитывая новые данные, думаю, можно резюмировать ситуацию следующим образом. Мамаша Унтель прибыла во Францию отнюдь не затем, чтобы измерить Эйфелеву башню или сосчитать картины в Лувре, а затем, чтобы похитить этого малыша.
Я показываю на Джими, который вежливо-сосредоточенно занят тем, что превращает мамины занавески в кружева.
— Как можно быть такой жестокой! — возмущается моя добрая мама.
— Жестокость относительная, — говорю я. — Она все-таки поместила его в специализированное заведение — одно из самых роскошных!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19