Понятие City для него всегда ассоциировалось с Санкт-Петербургом девяностых годов ушедшего века. Умом он понимал значение технического прогресса, но сердце его навсегда осталось там, где он любил Арину и пил пиво у доброго старого Прадера.
— Судя по твоему виду, Бени, — говорил на ходу Ульянов. — Нам совершенно необходимо навестить Льва Абрамовича.
— А это кто? — спросил Бени.
— Он был вчера у Александры.
— Там было очень много людей. Я всех не запомнил.
— Зато ты запомнил Анжелику! — усмехнулся Ульянов.
— О, да! — пылко воскликнул юноша.
— Ну и как успехи?
— Пока никак.
— В таких делах следует сразу брать быка за рога, а точнее корову за вымя, — назидательно сказал Ульянов. — Впрочем, в твои годы мне также не хватало динамики в этом вопросе.
На углу Невского и Знаменской они вошли в магазин, над дверями которого красовалась табличка с надписью: КАСКАД И СЫН КРЕПКИЕ НАПИТКИ За прилавком стоял сам Лев Абрамович. Сыновей у него не было. В этом деле, основанном его отцом, Лев Абрамович сам был «сыном». С тех пор прошло сорок лет, но вывеска сохранилась. Обычно Лев Абрамович все делал сам. Лишь изредка он нанимал временных помощников. Когда же ему требовалось ненадолго отлучиться, он, как правило, договаривался с Александрой, и в магазине хозяйничала Анжелика.
Лев Абрамович нисколько не удивился, увидев Ульянова.
— Святой Моисей! Доброе утро, Владимир Ильич! Признаться, не сомневался, что нынче утром увижу вас здесь. Приветствую и вас, юноша! Открыть вам по бутылочке пива?
— И как можно быстрее, дорогой Лев Абрамович, спаситель вы наш! — сказал Ульянов, потирая руки.
Ульянов залпом выпил бутылку пива, смачно отрыгнул, извинился, а затем, переведя дух, попросил еще одну бутылочку, и на сей раз пил уже не спеша, хотя по-прежнему с большим удовольствием. Бени почти не отставал.
— К Лехе, небось, направляетесь? — осведомился Каскад.
— Вы сегодня утром поразительно догадливы, милейший Лев Абрамович! — ответил Ульянов.
— Мой вопрос задан неспроста, — сказал Каскад. — Если вы собираетесь к Лехе, могу порекомендовать прихватить с собой пару бутылок «Ерофеича». Последнее время это их с Пятницей любимый напиток.
— Что-то я не знаю такого напитка, — удивился Ульянов.
— Это новинка прошлого сезона, — улыбнулся Лев Абрамович, снимая с полки сразу две бутылки с хитроватым дедулей на этикетке. — Сорок градусов. Вкус специфический. Под дзеренину, я думаю, пойдет.
— Пожалуй, возьмем, — сказал Ульянов.
— Я бы сегодня ограничился пивом, — осторожно подал голос Бени.
— Пивом голову не обманешь! — поучительно отметил Ульянов. — Заверните нам, пожалуйста, четыре бутылочки этого самого «Ерофеича», Лев Абрамович.
— Святой Моисей! С превеликим удовольствием, Владимир Ильич! Заходите почаще.
— Обязательно! Ну а как, вообще, идет торговля?
— Да не жалуюсь, Владимир Ильич, не жалуюсь. Торговля спиртным, я вам скажу, — самый стабильный бизнес. Мир, война, революция, потоп — все одно: человеку требуется выпить. Ко мне приходят социал-демократы и анархисты, педерасты и монархисты. Даже от самого императора посылают ко мне за портвейном.
— Да, этим господам без портвейна никак не обойтись!
— Да за этих-то сволочей волноваться не приходиться. Другое дело — вы, Владимир Ильич. Давно хотел вас предостеречь: опасными делами занимаетесь!
— Опасно быть евреем, Лев Абрамович, а делами заниматься неопасно! — афористично ответствовал Ульянов.
Каскад с сомнением покачал головой.
— Всего хорошего, Лев Абрамович! — попрощался Ульянов. — Пошли, Бени.
— Большой привет Лехе! — отозвался Каскад.
Несколько минут спустя приятели вошли в один из подъездов ничем не примечательного здания, на котором впоследствии благодарные потомки повесили мемориальную дощечку, дабы увековечить событие, нами сейчас описываемое. Друзья позвонили в квартиру No 29, и дверь им открыл крепкий, высокого роста мужик, слегка похожий на обезьяну.
— Во-овчи-ик! — заорал мужик. — Эй, Пятница, Вовчик приехал!
— Привет, Леха, — сердечно сказал Ульянов. — Это мой друг Бени, малый не без достоинств.
Едва войдя в квартиру, Ульянов почувствовал густой запах готовящейся баранины. Леха провел гостей в кухню, там Осип Пятницкий огромным охотничьим ножом шинковал чеснок. Хотя дзеренина и напоминает баранину, Ульянов слишком хорошо разбирался в мясе, чтобы его можно было так «лечить».
— Что это вы тут готовите? — иронически спросил он.
— Рыночную баранину?
— Увы! — виновато улыбнулся Пятницкий.
— А где лось?
— Лось в лесу.
— Ясно! В следующий раз,чувствую, придется мне пойти с вами. Видишь, Бени? Ты говоришь: «Царя убить!» Эти люди даже лося убить не могут. Знаю я этих охотников. Налакаются рому и ходят по лесу вприсядку, даже ружье зарядить забудут. Куда ездили-то хоть?
— В Саблино, — ответил Леха.
— Хорошо еще, что вам там пизды не дали. У меня в Саблино сестра живет, так что в следующий раз поедем вместе.
— Лося нам подстрелить не удалось, — сказал Леха. — Зато самогоночки мы там приобрели славной. Хотите попробовать?
— Да, кстати, мы ведь тоже не одни! — вспомнил Ульянов и вручил Лехе свой пакет. — Мы с «Ерофеичем».
— «Ерофеич» — есть «Ерофеич», а самогон — есть самогон! — философски заметил Леха. — Восемдесят градусов!
— Ну-ка налей нам по стаканчику! — не выдержал Ульянов.
Леха наполнил два стакана мутноватой жидкостью.
— Бени, это надо пить залпом, — объяснил Ульянов и сразу подал личный пример. — Отличная штука!
Бени понюхал стакан, зажмурился и медленно, не без труда выпил. Он тут же сел на стул и молча протянул руку в поисках какого-нибудь «запивона». Леха быстро открыл зубами бутылку пива. Ульянов достал из кармана пачку папирос. Заметно покрасневший Бени сделал несколько глотков и закурил.
— Как сказал бы Лева Бронштейн, у тебя морда лица стала как жопа у макаки! — засмеялся Ульянов. — Ну, а как вообще жизнь, ребята? Федор в городе?
— Ну, а где же ему еще быть! — ответил Леха.
Ульянов удовлетворенно кивнул головой и задал новый вопрос.
— Леха, ты, как я слышал, сидел?
— Четыре месяца в «Петропавловке».
— Пиздили?
— Да не особенно.
«То есть, как-то, все-таки, пиздили!» — отметил про себя Ульянов, а вслух спросил:
— А сейчас чем занимаешься? Пишешь чего-нибудь?
— Начал писать большой роман. Думаю назвать его «Мать».
— Про индейцев? — оживился Ульянов.
— Да, нет, — удивился Леха. — Про рабочее движение.
Ульянов сокрушенно покачал головой.
— Про рабочее движение следует писать теоретические работы, а для привлечения внимания читателей к этим работам, мы должны печатать в нашей газете роман про индейцев… Ты только, Леша, не расстраивайся, — Ульянов дружески похлопал Горького по плечу. — Я, конечно, дам твоему роману хороший отзыв, напишу, что это очень нужная своевременная книга… Ну, а что Федор поделывает?
— Поет, — ответил Леха.
— Гм, поет! — усмехнулся Ульянов. — Кстати, Пятница, баранина скоро будет готова?
— Минут через пятнадцать.
— Я тогда, пожалуй, пойду посру, — сообщил Ульянов.
— А, заодно, ознакомлюсь с твоим, Леха, романом. Разумеется, если ты не возражаешь.
— Ну, что ты, Вовик! — засуетился Леха. — Я мигом!
Он куда-то убежал и вскоре вернулся с пачкой отпечатанных листков. Ульянов деловито просмотрел рукопись и отправился с ней в уборную.
Отсутствовал он довольно долго. Пятницкий тем временем заправил баранину чесноком, выложил в миску соленые огурцы и сообщил, что все готово, и пора перебираться в гостиную.
Леха внезапно вспомнил, что он забыл повесить туалетную бумагу в уборной. Схватив рулон, он выскочил в коридор, но там сразу натолкнулся на удовлетворенного Ульянова.
— С облегчением, Вовочка! — поздравил Леха товарища.
— Только там, кажется, не было туалетной бумаги.
— Не беда! — ответил Ульянов. — Я воспользовался твоим романом. Надеюсь, у тебя есть другая копия.
— Да-да, — упавшим голосом ответил Горький.
— Не сердись, дружище, — сказал Ульянов. — Своими действиями я только лишний раз подтвердил тезис об исключительной своевременности твоего романа!
— Тебе не понравился мой роман?
— Роман твой, Леха, — полное говно! — с большевистской прямотой и откровенностью сказал Ульянов. — Чтобы хорошо писать, нужно много работать, а ты слишком много бухаешь!
— Но ведь Достоевский…
— Но ты же не Достоевский!
Горький потупился, но не обиделся. Он, вообще, никогда не обижался на Ульянова. Ни один серьезный и требовательный к себе писатель не мог обижаться на ульяновскую критику, какой бы беспощадной она не была. Объяснялось это очень просто: Ульянов блестяще разбирался в литературе, а любой подлинный писатель всегда чувствует и ценит настоящего читателя.
Вскоре четверо друзей уже сидели за столом в гостиной и завтракали.
Первым делом, конечно, врезали по стакану самогона «за знакомство». Закусывали весьма бодро. Ульянов положил себе на тарелку солидную порцию бараньей грудинки и расправлялся с ней с завидной энергией. В конце он с аппетитом высосал мозги из трубчатых костей, принял стакан самогона, налил себе пива и с наслаждением закурил папиросу.
— Попробуйте еще вот этот кусочек от задней части, Владимир Ильич, — вежливо предложил Пятница.
— Конечно, конечно, — заверил Ульянов. — Только вот перекурю… Бени, ты как сегодня — держишь удар?
— Я в порядке, — ответил Бени, опасливо поглядывая на огромную бутыль с мутноватой жидкостью.
Ульянов докурил, а затем вновь наполнил свою и Бенину тарелки.
— При обилии жирной баранины на столе, Бени, — поучал он, — можно выпить практически сколько угодно.
С этими словами Ульянов засунул себе в рот такой здоровенный кусок бараньей задницы, какого хватило бы западноевропейскому крестьянину на целый обед.
— Все-таки, как следует «посидеть» можно только в Петербурге, — сказал Ульянов. — То ли это от какого-то особого питерского шарма, то ли люди здесь другие…
— Вы просто никогда не бывали в Неаполе, г-н Ульянов,
— высказал свое мнение Бени.
Ульянов презрительно махнул рукой.
— Давайте, друзья, выпьем за солнечную Италию! — примирительно предложил Леха Горький.
— Мне еще сегодня выступать перед рабочими, — вспомнил Ульянов. — Но это вечером, в семь часов. До этого мы еще успеем выпить и за солнечную Италию, и за заблеванную Францию, и даже за пробуханную нашими предками Палестину!
Они и впрямь успели выпить за все это и еще за многое другое, причем Бени, как и накануне, поспал «по ходу», а Горький с Пятницким окончательно отрубились к шести часам вечера.
Ульянов и Бени, захватив с собой пару бутылок «Ерофеича», вышли на Невский и решили пройтись пешочком, дабы освежиться перед предстоявшим Николаю Ленину выступлением. Дождь недавно прекратился, и погода стояла хоть и сырая, но вполне терпимая. Газа не жалели, и Невский проспект был хорошо освещен. Как и накануне, Бени без конца вертел головой. Все его интересовало: и взнузданные кони на мосту через Фонтанку, и Дума, и маячившая вдали адмиралтейская игла. Найдя таким образом «дармовые уши», Ульянов разболтался не на шутку.
— Невский — это, конечно, сердце Петербурга, но это еще далеко не весь Петербург, дорогой мой Бени! Завтра же мы с тобой совершим длительную прогулку, и я покажу тебе замечательные места. Кто только не описывал это великое творение Петра!
Вот послушай: «… он быстрым, невольным жестом руки указал мне на туманную перспективу улицы, освещенную слабо мерцающими в сырой мгле фонарями, на грязные дома, на сверкающие от сырости плиты тротуаров, на угрюмых сердитых и промокших прохожих, на всю эту картину, которую обхватывал черный, как будто залитый тушью, купол петербургского неба.» Как величественно сказано! Это Федор Михайлович Достоевский — гений тьмы.
А вот куда более радостная картинка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
— Судя по твоему виду, Бени, — говорил на ходу Ульянов. — Нам совершенно необходимо навестить Льва Абрамовича.
— А это кто? — спросил Бени.
— Он был вчера у Александры.
— Там было очень много людей. Я всех не запомнил.
— Зато ты запомнил Анжелику! — усмехнулся Ульянов.
— О, да! — пылко воскликнул юноша.
— Ну и как успехи?
— Пока никак.
— В таких делах следует сразу брать быка за рога, а точнее корову за вымя, — назидательно сказал Ульянов. — Впрочем, в твои годы мне также не хватало динамики в этом вопросе.
На углу Невского и Знаменской они вошли в магазин, над дверями которого красовалась табличка с надписью: КАСКАД И СЫН КРЕПКИЕ НАПИТКИ За прилавком стоял сам Лев Абрамович. Сыновей у него не было. В этом деле, основанном его отцом, Лев Абрамович сам был «сыном». С тех пор прошло сорок лет, но вывеска сохранилась. Обычно Лев Абрамович все делал сам. Лишь изредка он нанимал временных помощников. Когда же ему требовалось ненадолго отлучиться, он, как правило, договаривался с Александрой, и в магазине хозяйничала Анжелика.
Лев Абрамович нисколько не удивился, увидев Ульянова.
— Святой Моисей! Доброе утро, Владимир Ильич! Признаться, не сомневался, что нынче утром увижу вас здесь. Приветствую и вас, юноша! Открыть вам по бутылочке пива?
— И как можно быстрее, дорогой Лев Абрамович, спаситель вы наш! — сказал Ульянов, потирая руки.
Ульянов залпом выпил бутылку пива, смачно отрыгнул, извинился, а затем, переведя дух, попросил еще одну бутылочку, и на сей раз пил уже не спеша, хотя по-прежнему с большим удовольствием. Бени почти не отставал.
— К Лехе, небось, направляетесь? — осведомился Каскад.
— Вы сегодня утром поразительно догадливы, милейший Лев Абрамович! — ответил Ульянов.
— Мой вопрос задан неспроста, — сказал Каскад. — Если вы собираетесь к Лехе, могу порекомендовать прихватить с собой пару бутылок «Ерофеича». Последнее время это их с Пятницей любимый напиток.
— Что-то я не знаю такого напитка, — удивился Ульянов.
— Это новинка прошлого сезона, — улыбнулся Лев Абрамович, снимая с полки сразу две бутылки с хитроватым дедулей на этикетке. — Сорок градусов. Вкус специфический. Под дзеренину, я думаю, пойдет.
— Пожалуй, возьмем, — сказал Ульянов.
— Я бы сегодня ограничился пивом, — осторожно подал голос Бени.
— Пивом голову не обманешь! — поучительно отметил Ульянов. — Заверните нам, пожалуйста, четыре бутылочки этого самого «Ерофеича», Лев Абрамович.
— Святой Моисей! С превеликим удовольствием, Владимир Ильич! Заходите почаще.
— Обязательно! Ну а как, вообще, идет торговля?
— Да не жалуюсь, Владимир Ильич, не жалуюсь. Торговля спиртным, я вам скажу, — самый стабильный бизнес. Мир, война, революция, потоп — все одно: человеку требуется выпить. Ко мне приходят социал-демократы и анархисты, педерасты и монархисты. Даже от самого императора посылают ко мне за портвейном.
— Да, этим господам без портвейна никак не обойтись!
— Да за этих-то сволочей волноваться не приходиться. Другое дело — вы, Владимир Ильич. Давно хотел вас предостеречь: опасными делами занимаетесь!
— Опасно быть евреем, Лев Абрамович, а делами заниматься неопасно! — афористично ответствовал Ульянов.
Каскад с сомнением покачал головой.
— Всего хорошего, Лев Абрамович! — попрощался Ульянов. — Пошли, Бени.
— Большой привет Лехе! — отозвался Каскад.
Несколько минут спустя приятели вошли в один из подъездов ничем не примечательного здания, на котором впоследствии благодарные потомки повесили мемориальную дощечку, дабы увековечить событие, нами сейчас описываемое. Друзья позвонили в квартиру No 29, и дверь им открыл крепкий, высокого роста мужик, слегка похожий на обезьяну.
— Во-овчи-ик! — заорал мужик. — Эй, Пятница, Вовчик приехал!
— Привет, Леха, — сердечно сказал Ульянов. — Это мой друг Бени, малый не без достоинств.
Едва войдя в квартиру, Ульянов почувствовал густой запах готовящейся баранины. Леха провел гостей в кухню, там Осип Пятницкий огромным охотничьим ножом шинковал чеснок. Хотя дзеренина и напоминает баранину, Ульянов слишком хорошо разбирался в мясе, чтобы его можно было так «лечить».
— Что это вы тут готовите? — иронически спросил он.
— Рыночную баранину?
— Увы! — виновато улыбнулся Пятницкий.
— А где лось?
— Лось в лесу.
— Ясно! В следующий раз,чувствую, придется мне пойти с вами. Видишь, Бени? Ты говоришь: «Царя убить!» Эти люди даже лося убить не могут. Знаю я этих охотников. Налакаются рому и ходят по лесу вприсядку, даже ружье зарядить забудут. Куда ездили-то хоть?
— В Саблино, — ответил Леха.
— Хорошо еще, что вам там пизды не дали. У меня в Саблино сестра живет, так что в следующий раз поедем вместе.
— Лося нам подстрелить не удалось, — сказал Леха. — Зато самогоночки мы там приобрели славной. Хотите попробовать?
— Да, кстати, мы ведь тоже не одни! — вспомнил Ульянов и вручил Лехе свой пакет. — Мы с «Ерофеичем».
— «Ерофеич» — есть «Ерофеич», а самогон — есть самогон! — философски заметил Леха. — Восемдесят градусов!
— Ну-ка налей нам по стаканчику! — не выдержал Ульянов.
Леха наполнил два стакана мутноватой жидкостью.
— Бени, это надо пить залпом, — объяснил Ульянов и сразу подал личный пример. — Отличная штука!
Бени понюхал стакан, зажмурился и медленно, не без труда выпил. Он тут же сел на стул и молча протянул руку в поисках какого-нибудь «запивона». Леха быстро открыл зубами бутылку пива. Ульянов достал из кармана пачку папирос. Заметно покрасневший Бени сделал несколько глотков и закурил.
— Как сказал бы Лева Бронштейн, у тебя морда лица стала как жопа у макаки! — засмеялся Ульянов. — Ну, а как вообще жизнь, ребята? Федор в городе?
— Ну, а где же ему еще быть! — ответил Леха.
Ульянов удовлетворенно кивнул головой и задал новый вопрос.
— Леха, ты, как я слышал, сидел?
— Четыре месяца в «Петропавловке».
— Пиздили?
— Да не особенно.
«То есть, как-то, все-таки, пиздили!» — отметил про себя Ульянов, а вслух спросил:
— А сейчас чем занимаешься? Пишешь чего-нибудь?
— Начал писать большой роман. Думаю назвать его «Мать».
— Про индейцев? — оживился Ульянов.
— Да, нет, — удивился Леха. — Про рабочее движение.
Ульянов сокрушенно покачал головой.
— Про рабочее движение следует писать теоретические работы, а для привлечения внимания читателей к этим работам, мы должны печатать в нашей газете роман про индейцев… Ты только, Леша, не расстраивайся, — Ульянов дружески похлопал Горького по плечу. — Я, конечно, дам твоему роману хороший отзыв, напишу, что это очень нужная своевременная книга… Ну, а что Федор поделывает?
— Поет, — ответил Леха.
— Гм, поет! — усмехнулся Ульянов. — Кстати, Пятница, баранина скоро будет готова?
— Минут через пятнадцать.
— Я тогда, пожалуй, пойду посру, — сообщил Ульянов.
— А, заодно, ознакомлюсь с твоим, Леха, романом. Разумеется, если ты не возражаешь.
— Ну, что ты, Вовик! — засуетился Леха. — Я мигом!
Он куда-то убежал и вскоре вернулся с пачкой отпечатанных листков. Ульянов деловито просмотрел рукопись и отправился с ней в уборную.
Отсутствовал он довольно долго. Пятницкий тем временем заправил баранину чесноком, выложил в миску соленые огурцы и сообщил, что все готово, и пора перебираться в гостиную.
Леха внезапно вспомнил, что он забыл повесить туалетную бумагу в уборной. Схватив рулон, он выскочил в коридор, но там сразу натолкнулся на удовлетворенного Ульянова.
— С облегчением, Вовочка! — поздравил Леха товарища.
— Только там, кажется, не было туалетной бумаги.
— Не беда! — ответил Ульянов. — Я воспользовался твоим романом. Надеюсь, у тебя есть другая копия.
— Да-да, — упавшим голосом ответил Горький.
— Не сердись, дружище, — сказал Ульянов. — Своими действиями я только лишний раз подтвердил тезис об исключительной своевременности твоего романа!
— Тебе не понравился мой роман?
— Роман твой, Леха, — полное говно! — с большевистской прямотой и откровенностью сказал Ульянов. — Чтобы хорошо писать, нужно много работать, а ты слишком много бухаешь!
— Но ведь Достоевский…
— Но ты же не Достоевский!
Горький потупился, но не обиделся. Он, вообще, никогда не обижался на Ульянова. Ни один серьезный и требовательный к себе писатель не мог обижаться на ульяновскую критику, какой бы беспощадной она не была. Объяснялось это очень просто: Ульянов блестяще разбирался в литературе, а любой подлинный писатель всегда чувствует и ценит настоящего читателя.
Вскоре четверо друзей уже сидели за столом в гостиной и завтракали.
Первым делом, конечно, врезали по стакану самогона «за знакомство». Закусывали весьма бодро. Ульянов положил себе на тарелку солидную порцию бараньей грудинки и расправлялся с ней с завидной энергией. В конце он с аппетитом высосал мозги из трубчатых костей, принял стакан самогона, налил себе пива и с наслаждением закурил папиросу.
— Попробуйте еще вот этот кусочек от задней части, Владимир Ильич, — вежливо предложил Пятница.
— Конечно, конечно, — заверил Ульянов. — Только вот перекурю… Бени, ты как сегодня — держишь удар?
— Я в порядке, — ответил Бени, опасливо поглядывая на огромную бутыль с мутноватой жидкостью.
Ульянов докурил, а затем вновь наполнил свою и Бенину тарелки.
— При обилии жирной баранины на столе, Бени, — поучал он, — можно выпить практически сколько угодно.
С этими словами Ульянов засунул себе в рот такой здоровенный кусок бараньей задницы, какого хватило бы западноевропейскому крестьянину на целый обед.
— Все-таки, как следует «посидеть» можно только в Петербурге, — сказал Ульянов. — То ли это от какого-то особого питерского шарма, то ли люди здесь другие…
— Вы просто никогда не бывали в Неаполе, г-н Ульянов,
— высказал свое мнение Бени.
Ульянов презрительно махнул рукой.
— Давайте, друзья, выпьем за солнечную Италию! — примирительно предложил Леха Горький.
— Мне еще сегодня выступать перед рабочими, — вспомнил Ульянов. — Но это вечером, в семь часов. До этого мы еще успеем выпить и за солнечную Италию, и за заблеванную Францию, и даже за пробуханную нашими предками Палестину!
Они и впрямь успели выпить за все это и еще за многое другое, причем Бени, как и накануне, поспал «по ходу», а Горький с Пятницким окончательно отрубились к шести часам вечера.
Ульянов и Бени, захватив с собой пару бутылок «Ерофеича», вышли на Невский и решили пройтись пешочком, дабы освежиться перед предстоявшим Николаю Ленину выступлением. Дождь недавно прекратился, и погода стояла хоть и сырая, но вполне терпимая. Газа не жалели, и Невский проспект был хорошо освещен. Как и накануне, Бени без конца вертел головой. Все его интересовало: и взнузданные кони на мосту через Фонтанку, и Дума, и маячившая вдали адмиралтейская игла. Найдя таким образом «дармовые уши», Ульянов разболтался не на шутку.
— Невский — это, конечно, сердце Петербурга, но это еще далеко не весь Петербург, дорогой мой Бени! Завтра же мы с тобой совершим длительную прогулку, и я покажу тебе замечательные места. Кто только не описывал это великое творение Петра!
Вот послушай: «… он быстрым, невольным жестом руки указал мне на туманную перспективу улицы, освещенную слабо мерцающими в сырой мгле фонарями, на грязные дома, на сверкающие от сырости плиты тротуаров, на угрюмых сердитых и промокших прохожих, на всю эту картину, которую обхватывал черный, как будто залитый тушью, купол петербургского неба.» Как величественно сказано! Это Федор Михайлович Достоевский — гений тьмы.
А вот куда более радостная картинка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19