Повтори они этот номер десять раз, все десять раз он должен был бы плохо кончиться.
Человек, который не видел, кто на него напал, вырывался, выскальзывал из захвата как угорь. Несмотря на то что голова у него была зажата, он извивался всем телом с такой гибкостью, что в данных обстоятельствах она казалась прямо-таки нечеловеческой.
Мегрэ отнюдь не собирался задушить его. Он просто попытался удержать его, упираясь носком в последнюю сваю.
Это и мешало обоим свалиться в воду.
Человек сопротивлялся недолго. Это была лишь непроизвольная защитная реакция зверя.
Лишь только прошел первый шок и человек узнал Мегрэ, чья голова находилась на уровне его лица, как он затих.
Он прикрыл веки в знак того, что сдается, и, когда Мегрэ освободил ему горло, неопределенно кивнул на волнующуюся массу воды и срывающимся голосом выдохнул:
– Осторожно…
– Давайте побеседуем, Ханс Йохансон, – предложил Мегрэ, держась руками за липкие водоросли, которые забивались ему под ногти.
Потом он рассказывал, что в этот самый момент собеседник мог одним ударом ноги отправить его барахтаться в море.
Это было секундным делом, но Йохансон, который пристроился на корточках около первой сваи, не воспользовался этой возможностью.
Так же чистосердечно Мегрэ признавался и в том, что в какой-то момент сам должен был ухватиться за ногу задержанного, чтобы взобраться на скалу.
Затем оба молча пустились в обратный путь. Начался прилив. Берег был всего в нескольких шагах, но из-за лужи, которая недавно доставила комиссару столько хлопот и стала с тех пор только глубже, они не могли добраться до суши.
Латыш первым ступил в воду, метра через три он поскользнулся, грохнулся в грязь и встал, отплевываясь, – вода доходила ему теперь до пояса.
Мегрэ двинулся за ним. Был момент, когда комиссар зажмурился: ему показалось, что тело его оседает под собственной тяжестью, перестает слушаться. Выбрались на каменистый берег они совершенно мокрые, вода с одежды бежала ручьями.
– Она заговорила? – спросил Латыш безжизненным голосом, в котором не было ничего, что может привязывать человека к земле.
Мегрэ имел право на ложь. Он предпочел признаться:
– Она ничего не сказала. Но я и так знаю.
Оставаться на берегу было невозможно. Под порывами ветра их одежда превратилась в ледяной компресс. Латыш первый застучал зубами. При неясном свете луны Мегрэ заметил, что у задержанного посинели губы.
Он был без усов. На Мегрэ смотрело нервное лицо Федора Юровича, псковского мальчугана, пожирающего взглядом своего брата. Но теперь в его беспокойных серых глазах появилось новое неуловимо жестокое выражение.
Повернув голову вправо, двое мужчин смотрели на утес, где виднелось несколько светящихся точек одной из них была вилла г-жи Сванн.
Когда на маяке вспыхивал огонь, этот дом, где нашли прибежище двое детей и испуганная служанка, возникал из тьмы, словно под взмахом кисти художника.
– Пойдем, – произнес Мегрэ.
– В комиссариат?
В голосе Латыша слышалась покорность, граничащая с безразличием.
– Нет.
Мегрэ знал одну из портовых гостиниц под названием «У Леона». Там был вход, которым, если Мегрэ не изменяла память, пользовались только летом, да и то редкие в Фекане любители морских ванн. Эта дверь вела в зал, который переоборудовался в летнее время в столовую полулюкс.
Зимой рыбакам хватало и зала кафе, чтобы заказать там выпивку да поесть сельдей и устриц.
Мегрэ толкнул именно эту дверь. Вместе со спутником он прошел по темному залу, очутился в кухне, где при их появлении вскрикнула от ужаса невысокая служанка.
Она крикнула, не сходя с места:
– Месье Леон! Месье Леон!
– Комнату… – приказал комиссар, когда тот появился.
– Месье Мегрэ, да вы промокли! Разве вы…
– Комнату, быстро!
– В комнатах не топят, а с переносной печкой вам не согреться.
– У вас найдутся два халата?
– Конечно. Мои. Но…
Он был на три головы ниже комиссара.
– Тащите!
Они взобрались по крутой с фантастическими изгибами лестнице. Комната была чистая. Леон собственноручно закрыл ставни, предложил:
– По стаканчику грога, да? И поесть?
– Именно. Но сначала халаты.
Мегрэ снова почувствовал, что простуда берет свое. Та сторона груди, где была рана, просто онемела от холода.
Между комиссаром и его спутником за несколько минут установилась непринужденность, свойственная людям, живущим в одной комнате. Они раздевались, стоя друг против друга. В приоткрытую дверь просунулась рука Леона с двумя халатами.
– Мне тот, что побольше, – сказал комиссар.
Латыш сравнил халаты.
Протягивая один из них комиссару, он увидел намокшую повязку, и лицо его нервно передернулось.
– Это серьезно?
– На днях должны удалить два или три ребра.
Затем воцарилось молчание. Его прервал Леон, крикнувший из-за двери:
– Все в порядке?
– Входите!
Халат доставал Мегрэ только до колен, открывая мощные волосатые икры.
Латыш, худенький и болезненный, с белокурыми волосами и женственными лодыжками, походил в этом наряде на клоуна.
– Грог сейчас будет. Я прикажу высушить вашу одежду, не возражаете?
И Леон, подобрав две кучи мокрой одежды, с которой стекала вода, крикнул кому-то на лестнице:
– Эй, Анриетта, как там грог?
Затем вернулся в комнату и попросил:
– Не говорите громко. За стеной спит коммивояжер. У него поезд в пять утра.
Глава 17
Бутылка рома
Возможно, будет преувеличением утверждать, что между полицией и теми, у кого ей поручено добиться признания, часто возникают сердечные отношения.
Однако почти всегда между полицейским и преступником, если, конечно, он не тупое животное, устанавливается нечто вроде близости. Это происходит оттого, что в течение недель, а иногда и месяцев полицейский и преступник заняты только друг другом.
Следователь делает все, чтобы как можно глубже проникнуть в прошлое обвиняемого, пытается восстановить ход его мыслей, предвидеть любую возможную реакцию.
И тот и другой рискуют в этом поединке собственной шкурой.
И когда они наконец встречаются, то обстоятельства этой встречи достаточно драматичны, чтобы думать о сохранении того вежливого безразличия, которое преобладает в отношениях между людьми в повседневной жизни.
Известны полицейские, которые, с большим трудом арестовав преступника, до такой степени проникались к нему симпатией, что навещали его в тюрьме, морально поддерживали до самого эшафота.
Это отчасти может объяснить отношения, которые возникли между двумя людьми, оказавшимися в одной комнате гостиницы. Хозяин принес им топившуюся древесным углем переносную печку, на которой теперь посвистывал чайник Рядом с ней, между двумя стаканами и сахарницей, возвышалась бутылка рома.
Обоим было холодно. Закутавшись в позаимствованные халаты, они склонились над печкой, слишком маленькой для того, чтобы они могли согреться.
В их позах была та полковая, солдатская непринужденность, что возникает только между людьми, для которых на время перестают существовать социальные условности.
Может быть, им просто было холодно? Или, что более вероятно, на них обоих одновременно навалилась усталость?
Все было кончено. Им не надо было говорить об этом – все было ясно и так.
И теперь, добравшись каждый до своего стула, они протягивали к чайнику руки, затуманенным взором разглядывая синюю эмалированную печку, которая представлялась им символом их воссоединения.
Латыш первым потянулся к бутылке и начал уверенно готовить грог.
Отпив несколько глотков, Мегрэ спросил:
– Вы хотели ее убить?
Ответ прозвучал сразу же и был столь же естествен:
– Я не смог.
Но тут лицо Латыша стало подергиваться от нервного тика, который, вероятно, постоянно мучил его.
Он быстро моргал, рот перекашивало то в одну, то в другую сторону, ноздри то втягивались, то раздувались.
Волевое и умное лицо Петерса как бы расплывалось.
Перед Мегрэ снова стало возникать лицо русского бродяги с расшатанными нервами, на которого комиссар старался не обращать внимания.
Именно поэтому он и не заметил, как рука его собеседника вновь потянулась к бутылке. Наполнив стакан, Латыш одним глотком осушил его, и глаза у него заблестели.
– Петерс был ее мужем? Ведь он и Улаф Сванн – одно и то же лицо, верно?
Не в состоянии усидеть на месте, Латыш встал, поискал вокруг папиросы и, не найдя, кажется, огорчился. Оказавшись около стола, на котором стояла печка, он снова налил себе рому.
– Начинать надо не отсюда, – сказал он. Затем, глядя прямо в лицо собеседнику, продолжал: – В общем, вы знаете все или почти все.
– Два брата из Пскова. Близнецы, не так ли?
Вы – Ханс, тот, кто с восхищением и покорностью смотрел на другого…
– Еще когда мы были совсем маленькими, он забавлялся тем, что обращался со мной, как со слугой. И не только когда мы были одни – перед товарищами тоже. Он не говорил «слуга», он говорил «раб». Он заметил, что мне это приятно. Почему приятно, я так до сих пор и не знаю. Я смотрел на все только его глазами. Отдал бы за него жизнь.
Позднее…
– Когда – позднее?
Лицо Латыша задергалось. Он заморгал. Отпил глоток рома.
Пожал плечами, словно говоря: «В конце концов…»
Когда он заговорил, голос его звучал глухо:
– Позднее, когда я полюбил женщину, я думал, что не смогу быть больше предан… Наверное, мог. Я любил Петерса, как… Не знаю, как. Я дрался с товарищами, которые не хотели признавать его превосходство, а поскольку я был самым слабым, то принимал удары с чем-то вроде ликования.
– Такое подчинение одного другому встречается у близнецов, – вставил Мегрэ, приготовляя себе второй стакан грога. – Вы не подождете минутку?
Он подошел к двери, крикнул Леону, чтобы тот принес ему трубку, которая осталась в кармане пальто, а также табак.
Латыш перебил его:
– А мне папиросы, пожалуйста.
– И папиросы, хозяин… «Голуаз».
Мегрэ вернулся на место. Оба молча ждали, покуда служанка не принесла то, что они просили, и удалилась.
– Вы вместе учились в Тартуском университете, – продолжил Мегрэ.
Латыш не находил себе места. Он курил, покусывая гильзу, сплевывал крошки табака, мерил комнату резкими шагами, хватался за вазу, стоявшую на камине, переставлял ее, речь его становилась все лихорадочнее.
– Именно там это и началось. Брат учился блестяще. С ним носились преподаватели. Студенты терпели его превосходство. Терпели до такой степени, что даже избрали его президентом корпорации «Угала», хотя он был одним из самых молодых.
Мы много пили пива в кабачках. Я – в особенности. Не знаю, почему я так рано начал пить. Причин у меня не было. Словом, я пил всегда.
Думаю, главное потому, что после нескольких стаканов мир представлялся мне таким, каким я его выдумывал, и я играл в нем блистательную роль.
Петерс был очень груб со мной. Называл меня «грязным русским». Вам этого не понять. Наша бабушка по материнской линии была русской. А у нас русские, особенно после войны, считались пьяницами, бездельниками, мечтателями.
В это время начались беспорядки, разжигаемые коммунистами. Брат возглавил корпорацию «Угала». Они отправились за оружием в казарму и ввязались в бой прямо посреди города.
А я струсил. Это не моя вина. Я струсил. Не смог идти.
Остался в кабачке за закрытыми ставнями и пил все время, пока это продолжалось.
Мне казалось, что мое предназначение – стать великим драматургом, как Чехов, чьи пьесы я знал наизусть. Петерс смеялся над этим. «Ты? Ты всегда будешь неудачником!» – потешался он.
Беспорядки, столкновения тянулись целый год, все пошло кувырком. А так как армии было не справиться, горожане создали нечто вроде ополчения для защиты города.
Мой брат, глава корпорации, превратился в важную особу, с ним стали считаться даже серьезные люди. У него еще и усов не было, когда о нем заговорили как о будущем государственном деятеле свободной Эстонии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19