Неожиданней всего для Терлинка было видеть у себя за столом нотариуса Команса, ни разу не переступавшего порога его дома, и Мелебека, бывавшего у бургомистра только в служебном кабинете.
Они сидели здесь, в столовой, где чуточку дымила печка, воздух стал синим, а на скатерти красовались деликатесы, которые редко подают и за которыми Тереса специально ходила к ван Мелле, торговцу ранними фруктами; иные коробки простояли на полках лет пять-шесть, так что все уже забыли об их содержимом.
Лицо г-на Команса, расположившегося спиной к печке и оказавшегося слишком близко от нее, поскольку стол пришлось раздвинуть, казалось совсем розовым, почти красным на фоне седой бороды. У печки же на полу выстроились бутылки, старые бутылки, отобранные Йорисом в погребе и теперь подогревающиеся.
— Здоровье бургомистра Верне! — с первой же рюмкой провозгласил тот из брюссельцев, который, несомненно, был Йостенсом.
Он говорил, как не сумел бы никто другой во Фландрии, — с обескураживающей легкостью, круглыми фразами, жонглируя словами, а заодно, казалось, и самой жизнью.
На завтраке он вел себя так же, как на торгах, и Мелебек заметил, что Терлинк, обычно пивший только пиво, несколько раз опорожнял бокал с вином и, по-прежнему сохраняя серьезный вид, осматривался вокруг задумчивым взглядом.
Брюссельцы говорили безостановочно, в помещении становилось все жарче, Мария циркулировала между столовой и кухней, где ей помогала Тереса, не вышедшая к гостям.
Команс заметил ее через приоткрытую дверь и с удовольствием бросил:
— Будем ли мы иметь счастье видеть госпожу Терлинк?
— Не сегодня, — отозвался Йорис. — Моя жена просит ее извинить: ей нездоровится, и она не выходит из спальни.
Не прошло и пяти минут, как старый нотариус, с мальчишеским озорством наблюдавший за происходящим, снова увидел на кухне Тересу и заметил:
— Послушайте, Терлинк, я только что видел вашу жену.
Он ликовал, что ему удалось поставить бургомистра в затруднительное положение. У Мелебека засверкали под очками глаза. Брюссельцам стало неловко.
И Терлинк, не покраснев, тяжеловесно проронил:
— Вы правы, господин Команс. Моя жена действительно в кухне, где помогает служанке.
Вино, что ли, подействовало на него? Он, конечно, оставался спокоен, но это было уже не прежнее, знакомое всем ледяное спокойствие. Он осмотрелся вокруг, как человек, собирающийся сделать важное заявление.
— Это вопрос, который вы себе еще не уяснили.
Гости ели голубей, потому что дичи не удалось достать.
— Обычно, господин Команс, в этом доме, вернее в этой столовой, нас всего двое, и одной служанки более чем достаточно, чтобы обслужить нас, не так ли? Гости бывают у нас три, допустим, четыре раза в год. Неужели ради этого я стану весь год содержать лишнюю служанку, которой нечего будет делать?
Вилки заработали безостановочно, потому что атмосфера стала натянутой.
— Если я найму на эти дни кого-нибудь со стороны, чем этой особе заниматься в остальное время? Ответьте, господин Команс.
Не прячься Тереса за дверью, она тоже заметила бы, что глаза у ее мужа слишком блестели.
— Наш город с пятитысячным населением действительно живет продуктами окрестных деревень, то есть молоком, маслом, яйцами, зерном, сахарной свеклой. Но если бы мы послушались вас, господин Команс, а с вами тех, кто не видит дальше собственного носа, мы продолжали бы сами производить и газ, обходившийся нам дороже, чем газ, продаваемый нам соседним городом, и когда встал вопрос о постройке новой больницы, вы настаивали на передаче заказа местным подрядчикам. Так во всем.
Терлинк говорил для брюссельцев, из вежливости одобрительно кивающих головами.
— Что получилось бы в таком случае, господин Команс? Допустим хотя бы, что мы решили снести газовый завод собственными силами. В Верне нет людей, сидящих без работы, кроме нескольких субъектов, не способных ни на что. Значит, к нам хлынули бы крестьяне в надежде заработать побольше и недовольные рабочие из других городов. Мы заняли бы их на три-четыре месяца — а потом?.. Разве у нас всегда будет газовый завод для сноса или больница, которую надо строить? Уж не думаете ли вы, что все эти пришлые рабочие вернулись бы к себе?
Тут он наклонил над бокалом ивовую корзинку с бутылкой старого бургундского, и рука его задрожала.
Один из брюссельцев воспользовался паузой и любезно вставил:
— Надеюсь, несмотря ни на что, нам представится возможность почтительно приветствовать госпожу Терлинк.
— Нет.
Йорис был не пьян, отнюдь не пьян, но в нем произошел какой-то сдвиг, сделавший его еще более категоричным, чем обычно. Иногда казалось даже, что он ищет ссоры.
— Вы приехали сюда на торги, а моя жена не имеет никакого касательства к делам города. Каждому свое место. Это мой принцип.
Кровь все сильней бросалась г-ну Комансу в голову. На столе сменилось уже четыре бутылки, и когда гости поднялись, было очевидно, что все они огрузли.
— Если не возражаете, кофе будем пить в моем кабинете.
Бургомистр зажег у себя газовую печь, достал с камина коробки с сигарами, и в этот момент по лицу его словно прошла легкая тень; он нахмурил брови и быстро перевел глаза куда-то в сторону.
Это произошло как раз тогда, когда он повернулся лицом к середине комнаты и протянул сигары Йостенсу, оставшемуся стоять. Он поднял голову к Нему, и на какую-то секунду — нет, долю секунды — ему почудилось, что он видит Клааса.
Даже не так! Ощущение было еще более смутным, неким намеком на воспоминание, чем-то не поддающимся определению. Толстобрюхий и толстощекий Йостенс ни в чем не напоминал Клааса. Единственная связь между ними сводилась к тому, что парень в свой последний вечер стоял на том же месте.
Возможно, дело было еще и в вине.
— Садитесь, господа. Выпьете по стаканчику старого схидама?
Мария принесла поднос с кофе, и кабинет, обычно столь пустынный, сразу стал тесноват. Терлинк вытащил из шкафа схидамский крюшон, затем взял с другой полки ликерный сервиз с маленькими искусной резьбы рюмочками.
— Пью за ваше долгое правление в ратуше!
И Терлинк, словно умышленно бросая вызов, поправил:
— Мое правление кончится не раньше, чем меня отвезут на кладбище. Не так ли, господин нотариус Команс? Теперь ведь никто не осмелится занять мое место. Спросите у них.
Мелебек, захваченный врасплох такой выходкой, попытался сохранить ироническое выражение, так хорошо гармонирующее с его длинным бледным лицом.
— Вы снизили налоги, — вздохнул г-н Команс.
— Вы филантроп, господин Терлинк, — счел за благо вставить один из брюссельцев.
— Нет, сударь.
— Я хотел сказать, что вы заботитесь о счастье своих подопечных.
— Нет, сударь. Мои подопечные, как вы выразились, не стали счастливей оттого, что платят налогов на несколько франков меньше. И больные не станут счастливей оттого, что умрут не в старой, а в новой больнице. Конечно, каждый должен исполнять свой долг, но надеяться изменить судьбу людей — грубое заблуждение. К примеру, у меня, говорящего с вами, есть свояченица…
Команс и Мелебек переглянулись.
— Она урожденная Бэнст — вы, конечно, слышали эту фамилию. Так вот, когда умер ее муж, а был он дирижер, она осталась сорокалетней вдовой без всяких средств. Как бы вы поступили на моем месте?
И на секунду оставив собеседников в недоумении, Терлинк продолжал:
— Я посоветовал ей поискать работу в Брюсселе. Поселив ее у себя в доме, я сделал бы глупость: это не место для нее. Я женился на одной девице Бэнст, а не на двух. А дай я ей денег… Предположите, что я дал бы ей десять, двадцать тысяч франков. Когда она истратила бы их, ей потребовались бы новые десять, двадцать тысяч, и так далее. А теперь у нее есть работа в Брюсселе, где ее никто не знает. Она кассирша в одном из кафе на Новой улице, а ведь она из Бэнстов!
Точно так же я поступаю в ратуше, когда какой-нибудь бедняк обращается ко мне с просьбой о должности. Нельзя давать человеку место лишь потому, что он нуждается. Гораздо дешевле выдать ему пособие через отдел благотворительности, а место оставить за тем, кто способен удержать его за собой.
Тости сдвинули рюмки и чокнулись. Комната уже тонула в сигарном дыму.
Ворчал газ. По стеклам бежали ручейки дождя.
Кто это был — Йостенс или Дюперрон, — Терлинк так и не запомнил. В общем, тот из двоих, что толще. Он шепнул:
— Не покажете ли мне, где у вас одно место?
В коридоре, где воздух был ледяной, он что-то вытащил из кармана:
— Вы позволите, господин Терлинк… Не сочтите за обиду, но таков обычай… Если хотите, можете раздать это своим беднякам.
Он протянул Йорису небольшой бумажник, и Терлинк, взяв его, распахнул дверь кабинета:
— Этому господину вовсе не требовалось в одно место: он просто хотел мне вручить этот бумажник, который содержит… минутку… содержит пять тысяч франков. Что вы об этом думаете, Команс? И вы, Мелебек?
Второй брюсселец, пытаясь выручить сотоварища, пролепетал:
— Это же просто дар городским беднякам.
— Я уже говорил вам, что ничего не даю бедным, господин Дюперрон…
Дюперрон или Йостенс? Впрочем, это не важно. Вам не позволят увезти ни одного болта сверх тех, на которые вы имеете право. И ни на день не отсрочат конец работы.
Гостям оставалось лишь собраться, напялить промокшие пальто, надеть галоши и уйти, и Терлинк снова озабоченно глянул на середину комнаты, словно для того, чтобы удостовериться, что там нет Жефа Клааса.
Останься тот в живых, не получился ли бы из него человек вроде Дюперрона или Йостенса?
С какой стати задаваться таким вопросом?
— До свидания, сударь… Нет-нет, меня не за что благодарить. Если вы провернули удачное дело, то ведь и город Верне не внакладе… До свиданья, Команс, до свиданья, Мелебек.
Все рассеялось — атмосфера тепла, сытой еды, запахи горячего соуса, вина, сигар и схидамского крюшона. Заработали моторы машин. Садясь в них, гости учтиво махали на прощанье рукой.
Терлинк медленно обошел опустелый дом, погасил газовую печь, сложил стопкой сигарные коробки на камине. Все двери оставались распахнуты. В столовой Тереса и Мария еще не кончили убирать со стола посуду и смахивать крошки.
— Что у нас сегодня за день? — спросил Йорис.
Ему не хотелось ни садиться, ни оставаться без дела. У него слегка побаливала голова, и он с почти физическим отвращением избегал середины кабинета, места, где Жеф Клаас…
— Все готово?
— Нет, баас, — отозвалась Мария. — Я еще не управилась.
Он принялся за уборку сам, прошел через кухню, очутился в своего рода моечной, где имелся насос и все, что нужно для уборки. Достал ведро, налил воду, взял щетку без ручки, тряпки.
— Подождите, баас. Я сама все снесу.
Не дав себе труда ответить, он дотащил свой инвентарь до двери в комнату дочери.
Каждую среду он делал то же самое, но каждую среду до последней минуты не знал, удастся ли ему довести дело до конца.
Он снял манжеты, пиджак, пристежной воротничок. Едва открыв дверь и не успев даже повернуться лицом к кровати, машинально забормотал:
— Тише, тише, доченька. Веди себя хорошо, голубка моя.
И слово «голубка» поразило его: он ведь совсем недавно ел голубятину.
Дочь молча смотрела на него. Как раз перед его приходом она тянула он слышал это через дверь — какую-то бессвязную жалобную мелодию: в ней не было ни мотива, ни определенных слов; петь вот так она могла целыми часами.
Но как только появился отец, Эмилия напряглась, вцепилась пальцами в матрас, взгляд у нее стал настороженным.
А Терлинк, не уверенный, что она не помешает ему, наспех смывал всяческие нечистоты, загаживавшие пол. И приговаривал голосом, которого никто бы не узнал:
— Моя птичка-умница… Она умница, правда?.. Она не будет огорчать своего папу…
Внизу рыдала Тереса: до нее доносились обрывки мужних слов. В репликах Йориса, которых она не могла разобрать, в его тоне и небывалой разговорчивости она предчувствовала новую угрозу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26