Бывало, он мучился пять, а то и десять дней в поисках орнамента, который все ускользал.
Он не знал, что есть в Довиле, но он хорошо знал торговый дом Мейера, один из лучших в Париже, с филиалами в Лондоне и Нью-Йорке.
— Если понадобится, — сказал Брассье, — мы возьмем еще одного или двух мастеров.
— А где мы их посадим?
— Но ведь можно найти мастерскую побольше.
Нет! Об этом не могло быть и речи. В этой мастерской он начинал, в ней будет работать и впредь.
Он уступил, скорее всего, по слабости. Деньгами Селерен не пренебрегал.
Они были ему нужны, чтобы дать детям образование. Он слышал, что американские университеты безумно дорогие.
— Будь по-вашему! — сказал он с тяжелым сердцем. — Но, само собой разумеется, я не буду делать серийных вещей.
— Я и обратился к вам как раз потому, что не хочу ничего серийного. Я уже подыскивал подходящее клеймо, но пока не нашел. Что-нибудь вроде «Украшение только для вас»…
— Это мы придумаем, — заверил Брассье. — Вы можете составлять контракт, мсье Мейер, в виде договора о сотрудничестве. Позвоните нам, когда он будет готов, мы приедем и подпишем.
Толстяк плохо скрывал свое удовлетворение. Он словно только что приобрел полотно Ренуара или Пикассо, которое давно жаждал иметь.
— Хотел было спросить, что вам предложить, чтобы отметить это событие?
Совсем забыл, что я не у себя…
Он с чувством пожал руки обоим. После этого они спустились вниз. Мсье Мейер пристроился позади троих игроков в карты, перед которыми лежала кучка крупных банкнот.
— Могу я вступить в игру?
— Да, через несколько минут.
Он нашел себе стул и со вздохом опустился на него, словно маленькая сделка, совершенная им в будуаре, истощила его силы.
— Можно тебя на минутку?
Брассье увлек своего компаньона в глубину сада. Гости играли в шарм. Они нашли спокойный уголок за купой деревьев.
— Что ты на это скажешь?
— Пока не знаю.
— Это же счастье для тебя и меня. И ни в коем случае не свяжет нас.
Старина Мейер, конечно же, в этом деле не проиграет, он хитер. Я-то давно его знаю… Но в конечном счете выиграем и мы. Как только контракт будет подписан, мне придется махнуть в Довиль, посмотреть на магазинчик и прикинуть, что из него можно выжать.
Он дружески похлопал Селерена по плечу.
— Вот увидишь. Мы с тобой далеко пойдем… Подумай-ка еще о мастерской.
Сдается мне, вы справитесь и втроем.
Селерен счел за благо не затевать спора. Он был недоволен собой. Он даже не понимал, почему согласился. Ведь он только что продал частицу своей независимости, своей профессиональной гордости.
— Я, пожалуй, поеду. Жан-Жак, наверное, сейчас один дома.
— А как у него дела?
— Готовится к экзамену, а в сентябре поедет учиться в Англию.
— И надолго?
— На полгода, если не ошибаюсь… Хочет усовершенствоваться в английском, прежде чем поступать в один из американских университетов.
Брассье посмотрел на него с изумлением.
— Вот как? А ведь совсем недавно он был мальчишкой… Помню, он увлекался корабликами, собирал маленькие модели… А как Марлей?
— Думаю, после лицея и она от меня улетит…
— Как быстро бежит время!
— Да… Мы не думаем о завтрашнем дне, вернее, завтрашний день нам кажется таким далеким, и вдруг он тут как тут… Извинись за меня перед мсье Мейером. А остальные гости меня не знают, они и не заметят моего отсутствия…
— Всего хорошего, старина… Спасибо, что приехал.
Он разыскал свою маленькую машину среди спортивных автомобилей и огромных лимузинов. Два шофера в форме ели птифуры, которые наверняка принесла им кухарка. Они взяли под козырек.
Дороги были забиты машинами. Солнце припекало. Он посмотрел на сиденье рядом с собой, на котором обычно сидела Аннет. Она так и не захотела научиться водить машину, ссылаясь на свою рассеянность.
Так оно и было. Стоило приглядеться к ней, когда она что-то делала — не важно что, — и становилось заметно, что в мыслях она где-то далеко.
Иногда Селерен внезапно спрашивал ее:
— Ты где?
Она вздрагивала и глядела на него так, будто только что проснулась.
— Почему ты спрашиваешь?
— Потому что у тебя такой вид, словно ты за сто верст отсюда.
Посоветовала бы ему Аннет подписать этот контракт? О своих делах она говорила с ним редко. А когда он описывал ей какое-нибудь украшение, над которым работал, она слушала рассеянно. Только говорила:
— Да… Да… Должно быть, очень мило…
Его это злило. Он прожил с ней двадцать лет, но так и не узнал ее по-настоящему. Была ли в том его вина? Не был ли он слишком поглощен своей работой?
Или же это она жила как и жила, своей собственной жизнью?
Из-за пробок на дорогах он долго добирался до Парижа. Но было бы еще хуже, если бы он выехал позднее.
Ему не хотелось покупать виллу, как у Брассье. Он чувствовал бы себя неловко в одежде от знаменитых кутюрье. Его квартира была обставлена, и добавить можно было бы разве что одну-две картины.
Может быть, купить машину побольше и помощнее, чтобы доставить удовольствие дочери? Он пообещал себе впредь больше заниматься ею. Почему бы на воскресенья им не уезжать куда-нибудь подальше? Они могли бы выезжать в субботу в полдень и ночевать в каких-нибудь живописных маленьких гостиницах…
Он мечтал. Но он знал, что на самом деле все совсем не так, что у его дочери, так же как у сына, своя жизнь, и им гораздо веселее со своими сверстниками.
Они оба очень любили его, но, должно быть, он казался им чудаком, маньяком-домоседом, живущим на обочине настоящей жизни.
Так ли уж он отличался в этом от Аннет? У него была мастерская, был свой мирок коллег за верстаками, живших одной семьей. А Аннет отдавала всю себя своим старикам и инвалидам.
Такие мысли постоянно приходили ему в голову, навязчивые и болезненные, как мигрень.
Почему так?
Если бы они жили как обычная супружеская пара, то посвящали бы больше времени детям. Но они не были обычной парой. Никогда, к примеру, им не приходило в голову поцеловаться, разве только утром и вечером.
Никогда он не видел, как его жена купается в ванне, и она даже предпочитала, чтобы его не было в спальне, когда она раздевалась или одевалась.
Он снова видел ее в ресторане на Вогезской площади, когда она впервые согласилась поужинать с ним. Она казалась ему такой хрупкой, такой слабенькой.
Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых таился страх.
Ему хотелось поднять ее на руки и сказать, что жизнь вдвоем будет полна радости, хотелось умолять ее ничего не бояться.
Со временем она, наверное, обрела больше уверенности, но теперь-то он был убежден, что она никогда всецело не отдавалась ему. Он был ее мужем. Она его очень любила. У них было двое детей, которые не доставляли им никаких хлопот, и им еще выпало счастье найти эту драгоценную Натали, умевшую улаживать все осложнения.
Ему было необходимо понять. Поэтому он и рылся в памяти в поисках мелких, но значимых фактов.
Вот, к примеру, когда она рожала в клинике Жан-Жака… В первый день он лишь прикоснулся кончиками пальцев к щечке ребенка и ощутил, что жена следит за ним…
Потом, на третий или четвертый день, он захотел коснуться губами детского лобика.
— Не рекомендуется их целовать, — сказала она.
— А тебе можно?
— Я мать…
Как будто ребенок не принадлежал в той же мере и ему.
Она смогла кормить ребенка грудью, но никогда не делала этого при нем, а уходила в спальню.
Что все этого означало? То же самое было и с Марлен.
Имена детям выбирала она. Просто говорила:
— Мы назовем его Жан-Жак…
Потом:
— Мы назовем ее Марлен…
И он понял, что спорить с ней не стоит. Тогда это казалось ему естественным. Пока дети были грудными, она отдавала им все свое время, и можно было бы сказать, что она рождена, чтобы стать матерью многодетного семейства.
Спустя несколько месяцев она уже была готова вернуться к своей работе и передоверяла детей Натали.
Не ему — Натали.
Может, она ему не доверяла? Может, могла в чем-то упрекнуть?
Он нашел сына в гостиной, Жан-Жак слушал пластинки, включив на полную громкость.
— Минутку…
Он выключил проигрыватель.
— Мне нужно было расслабиться. Я был бы рад постареть на две недели…
— Такое бывает раз в жизни.
— Думаешь? В зависимости от университета, который я выберу, мне, возможно, придется сдавать вступительные экзамены. И на этот раз не на родном языке.
— Можно тебя спросить, почему ты предпочитаешь учиться в Америке?
— Чтобы узнать оба материка. Не так уж важно, какой факультет я выберу, в любом случае это будет полезно для меня…
— А ты сможешь приезжать повидаться с нами на каникулах?
— Если у тебя будут средства оплатить дорогу, — ответил он с улыбкой.
— Еще вчера я не смог бы ответить тебе утвердительно. А сегодня я провел переговоры об одном деле, которое принесет мне много.
— Надеюсь, ты по-прежнему сможешь работать сам по себе и сохранишь мастерскую?
Жан-Жак часто бывал в мастерской ребенком и всегда восхищался множеством крохотных инструментов и видом на крыши Парижа…
«Здесь так красиво…»
— Да, сынок. Я сохраню свою независимость и буду сотрудничать с самым крупным ювелиром Парижа, чтобы снабжать своими изделиями его магазинчик в Довиле. Магазинчик, где будут продаваться только наши вещи…
— А как же Брассье?
— Разумеется, мы остаемся компаньонами.
— Ив Довиле тоже?
— Да, и в Довиле.
Похоже, Жан-Жаку это пришлось не по душе.
Глава 5
Теперь, когда он входил в мастерскую, все мгновенно умолкали, потом каждый здоровался с ним, но не так по-простому, как раньше. Было ли это особым проявлением уважения, какое испытывают к человеку, пережившему большое горе, которому ничем нельзя помочь?
Он сознавал это, но ничего не мог с собой поделать. Наверное, можно было бы заставить себя вести непринужденные разговоры, однако притворяться было не в его характере.
Что же его так угнетало? Он мог бы сказать: «Все!»
Прежде всего, смерть жены, ощущение пустоты рядом с собой. Начиналось это с самого утра, когда он одевался. В стакане в ванной комнате еще стояла зубная щетка Аннет. Потом, когда он открывал большой нормандский платяной шкаф, чтобы достать свой костюм, он видел в левой части одежду жены.
Натали, выждав несколько недель, обратилась к нему:
— Что со всем этим делать, мсье? Ведь есть так много бедных женщин, которые нуждаются…
— Я хочу, чтобы каждая вещь оставалась на своем месте…
Ее щетка, ее гребень… По всей квартире были ее вещи.
Марлен, такого же роста, как мать, попросила разрешения взять себе ее пуловеры и очень удивилась, получив отказ.
— Но их же все равно никто не носит…
Селерену казалось, что, пока вещи жены остаются на своих местах, в доме как бы незримо присутствует она. Бывало, он внезапно оборачивался, ему казалась, что она с ним заговорила. Одна мысль была особенно навязчивой мысль о том, что, прожив с ней двадцать лет, он так и не узнал ее.
Не сам ли он был в этом виноват? Не оказался ли он неспособным сделать женщину счастливой? Он не сомневался, что они любят друг друга, и этого ему хватало. Он не задавался вопросом о том, что, возможно, она предпочла бы другой образ жизни, что хотела больше внимания с его стороны.
Он был всецело поглощен своей мастерской. Она была поглощена своей работой с обездоленными, и когда по вечерам они встречались, им не о чем было поговорить.
Они были словно два постояльца в семейном пансионе, которые встречаются за столом, молча едят, а потом усаживаются перед телевизором.
А лучше ли знал он своих детей? Жан-Жак скоро уедет, окунется в совершенно другую среду, и он его совсем потеряет.
Что ему запомнится из его детства?
А когда настанет черед Марлен уйти из дома?
Пустота…
Он работал не меньше, чем прежде. Он работал даже больше, словно кому-то назло.
За ним наблюдали и перешептывались:
— Он опять провел тяжелую ночь…
Или:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Он не знал, что есть в Довиле, но он хорошо знал торговый дом Мейера, один из лучших в Париже, с филиалами в Лондоне и Нью-Йорке.
— Если понадобится, — сказал Брассье, — мы возьмем еще одного или двух мастеров.
— А где мы их посадим?
— Но ведь можно найти мастерскую побольше.
Нет! Об этом не могло быть и речи. В этой мастерской он начинал, в ней будет работать и впредь.
Он уступил, скорее всего, по слабости. Деньгами Селерен не пренебрегал.
Они были ему нужны, чтобы дать детям образование. Он слышал, что американские университеты безумно дорогие.
— Будь по-вашему! — сказал он с тяжелым сердцем. — Но, само собой разумеется, я не буду делать серийных вещей.
— Я и обратился к вам как раз потому, что не хочу ничего серийного. Я уже подыскивал подходящее клеймо, но пока не нашел. Что-нибудь вроде «Украшение только для вас»…
— Это мы придумаем, — заверил Брассье. — Вы можете составлять контракт, мсье Мейер, в виде договора о сотрудничестве. Позвоните нам, когда он будет готов, мы приедем и подпишем.
Толстяк плохо скрывал свое удовлетворение. Он словно только что приобрел полотно Ренуара или Пикассо, которое давно жаждал иметь.
— Хотел было спросить, что вам предложить, чтобы отметить это событие?
Совсем забыл, что я не у себя…
Он с чувством пожал руки обоим. После этого они спустились вниз. Мсье Мейер пристроился позади троих игроков в карты, перед которыми лежала кучка крупных банкнот.
— Могу я вступить в игру?
— Да, через несколько минут.
Он нашел себе стул и со вздохом опустился на него, словно маленькая сделка, совершенная им в будуаре, истощила его силы.
— Можно тебя на минутку?
Брассье увлек своего компаньона в глубину сада. Гости играли в шарм. Они нашли спокойный уголок за купой деревьев.
— Что ты на это скажешь?
— Пока не знаю.
— Это же счастье для тебя и меня. И ни в коем случае не свяжет нас.
Старина Мейер, конечно же, в этом деле не проиграет, он хитер. Я-то давно его знаю… Но в конечном счете выиграем и мы. Как только контракт будет подписан, мне придется махнуть в Довиль, посмотреть на магазинчик и прикинуть, что из него можно выжать.
Он дружески похлопал Селерена по плечу.
— Вот увидишь. Мы с тобой далеко пойдем… Подумай-ка еще о мастерской.
Сдается мне, вы справитесь и втроем.
Селерен счел за благо не затевать спора. Он был недоволен собой. Он даже не понимал, почему согласился. Ведь он только что продал частицу своей независимости, своей профессиональной гордости.
— Я, пожалуй, поеду. Жан-Жак, наверное, сейчас один дома.
— А как у него дела?
— Готовится к экзамену, а в сентябре поедет учиться в Англию.
— И надолго?
— На полгода, если не ошибаюсь… Хочет усовершенствоваться в английском, прежде чем поступать в один из американских университетов.
Брассье посмотрел на него с изумлением.
— Вот как? А ведь совсем недавно он был мальчишкой… Помню, он увлекался корабликами, собирал маленькие модели… А как Марлей?
— Думаю, после лицея и она от меня улетит…
— Как быстро бежит время!
— Да… Мы не думаем о завтрашнем дне, вернее, завтрашний день нам кажется таким далеким, и вдруг он тут как тут… Извинись за меня перед мсье Мейером. А остальные гости меня не знают, они и не заметят моего отсутствия…
— Всего хорошего, старина… Спасибо, что приехал.
Он разыскал свою маленькую машину среди спортивных автомобилей и огромных лимузинов. Два шофера в форме ели птифуры, которые наверняка принесла им кухарка. Они взяли под козырек.
Дороги были забиты машинами. Солнце припекало. Он посмотрел на сиденье рядом с собой, на котором обычно сидела Аннет. Она так и не захотела научиться водить машину, ссылаясь на свою рассеянность.
Так оно и было. Стоило приглядеться к ней, когда она что-то делала — не важно что, — и становилось заметно, что в мыслях она где-то далеко.
Иногда Селерен внезапно спрашивал ее:
— Ты где?
Она вздрагивала и глядела на него так, будто только что проснулась.
— Почему ты спрашиваешь?
— Потому что у тебя такой вид, словно ты за сто верст отсюда.
Посоветовала бы ему Аннет подписать этот контракт? О своих делах она говорила с ним редко. А когда он описывал ей какое-нибудь украшение, над которым работал, она слушала рассеянно. Только говорила:
— Да… Да… Должно быть, очень мило…
Его это злило. Он прожил с ней двадцать лет, но так и не узнал ее по-настоящему. Была ли в том его вина? Не был ли он слишком поглощен своей работой?
Или же это она жила как и жила, своей собственной жизнью?
Из-за пробок на дорогах он долго добирался до Парижа. Но было бы еще хуже, если бы он выехал позднее.
Ему не хотелось покупать виллу, как у Брассье. Он чувствовал бы себя неловко в одежде от знаменитых кутюрье. Его квартира была обставлена, и добавить можно было бы разве что одну-две картины.
Может быть, купить машину побольше и помощнее, чтобы доставить удовольствие дочери? Он пообещал себе впредь больше заниматься ею. Почему бы на воскресенья им не уезжать куда-нибудь подальше? Они могли бы выезжать в субботу в полдень и ночевать в каких-нибудь живописных маленьких гостиницах…
Он мечтал. Но он знал, что на самом деле все совсем не так, что у его дочери, так же как у сына, своя жизнь, и им гораздо веселее со своими сверстниками.
Они оба очень любили его, но, должно быть, он казался им чудаком, маньяком-домоседом, живущим на обочине настоящей жизни.
Так ли уж он отличался в этом от Аннет? У него была мастерская, был свой мирок коллег за верстаками, живших одной семьей. А Аннет отдавала всю себя своим старикам и инвалидам.
Такие мысли постоянно приходили ему в голову, навязчивые и болезненные, как мигрень.
Почему так?
Если бы они жили как обычная супружеская пара, то посвящали бы больше времени детям. Но они не были обычной парой. Никогда, к примеру, им не приходило в голову поцеловаться, разве только утром и вечером.
Никогда он не видел, как его жена купается в ванне, и она даже предпочитала, чтобы его не было в спальне, когда она раздевалась или одевалась.
Он снова видел ее в ресторане на Вогезской площади, когда она впервые согласилась поужинать с ним. Она казалась ему такой хрупкой, такой слабенькой.
Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых таился страх.
Ему хотелось поднять ее на руки и сказать, что жизнь вдвоем будет полна радости, хотелось умолять ее ничего не бояться.
Со временем она, наверное, обрела больше уверенности, но теперь-то он был убежден, что она никогда всецело не отдавалась ему. Он был ее мужем. Она его очень любила. У них было двое детей, которые не доставляли им никаких хлопот, и им еще выпало счастье найти эту драгоценную Натали, умевшую улаживать все осложнения.
Ему было необходимо понять. Поэтому он и рылся в памяти в поисках мелких, но значимых фактов.
Вот, к примеру, когда она рожала в клинике Жан-Жака… В первый день он лишь прикоснулся кончиками пальцев к щечке ребенка и ощутил, что жена следит за ним…
Потом, на третий или четвертый день, он захотел коснуться губами детского лобика.
— Не рекомендуется их целовать, — сказала она.
— А тебе можно?
— Я мать…
Как будто ребенок не принадлежал в той же мере и ему.
Она смогла кормить ребенка грудью, но никогда не делала этого при нем, а уходила в спальню.
Что все этого означало? То же самое было и с Марлен.
Имена детям выбирала она. Просто говорила:
— Мы назовем его Жан-Жак…
Потом:
— Мы назовем ее Марлен…
И он понял, что спорить с ней не стоит. Тогда это казалось ему естественным. Пока дети были грудными, она отдавала им все свое время, и можно было бы сказать, что она рождена, чтобы стать матерью многодетного семейства.
Спустя несколько месяцев она уже была готова вернуться к своей работе и передоверяла детей Натали.
Не ему — Натали.
Может, она ему не доверяла? Может, могла в чем-то упрекнуть?
Он нашел сына в гостиной, Жан-Жак слушал пластинки, включив на полную громкость.
— Минутку…
Он выключил проигрыватель.
— Мне нужно было расслабиться. Я был бы рад постареть на две недели…
— Такое бывает раз в жизни.
— Думаешь? В зависимости от университета, который я выберу, мне, возможно, придется сдавать вступительные экзамены. И на этот раз не на родном языке.
— Можно тебя спросить, почему ты предпочитаешь учиться в Америке?
— Чтобы узнать оба материка. Не так уж важно, какой факультет я выберу, в любом случае это будет полезно для меня…
— А ты сможешь приезжать повидаться с нами на каникулах?
— Если у тебя будут средства оплатить дорогу, — ответил он с улыбкой.
— Еще вчера я не смог бы ответить тебе утвердительно. А сегодня я провел переговоры об одном деле, которое принесет мне много.
— Надеюсь, ты по-прежнему сможешь работать сам по себе и сохранишь мастерскую?
Жан-Жак часто бывал в мастерской ребенком и всегда восхищался множеством крохотных инструментов и видом на крыши Парижа…
«Здесь так красиво…»
— Да, сынок. Я сохраню свою независимость и буду сотрудничать с самым крупным ювелиром Парижа, чтобы снабжать своими изделиями его магазинчик в Довиле. Магазинчик, где будут продаваться только наши вещи…
— А как же Брассье?
— Разумеется, мы остаемся компаньонами.
— Ив Довиле тоже?
— Да, и в Довиле.
Похоже, Жан-Жаку это пришлось не по душе.
Глава 5
Теперь, когда он входил в мастерскую, все мгновенно умолкали, потом каждый здоровался с ним, но не так по-простому, как раньше. Было ли это особым проявлением уважения, какое испытывают к человеку, пережившему большое горе, которому ничем нельзя помочь?
Он сознавал это, но ничего не мог с собой поделать. Наверное, можно было бы заставить себя вести непринужденные разговоры, однако притворяться было не в его характере.
Что же его так угнетало? Он мог бы сказать: «Все!»
Прежде всего, смерть жены, ощущение пустоты рядом с собой. Начиналось это с самого утра, когда он одевался. В стакане в ванной комнате еще стояла зубная щетка Аннет. Потом, когда он открывал большой нормандский платяной шкаф, чтобы достать свой костюм, он видел в левой части одежду жены.
Натали, выждав несколько недель, обратилась к нему:
— Что со всем этим делать, мсье? Ведь есть так много бедных женщин, которые нуждаются…
— Я хочу, чтобы каждая вещь оставалась на своем месте…
Ее щетка, ее гребень… По всей квартире были ее вещи.
Марлен, такого же роста, как мать, попросила разрешения взять себе ее пуловеры и очень удивилась, получив отказ.
— Но их же все равно никто не носит…
Селерену казалось, что, пока вещи жены остаются на своих местах, в доме как бы незримо присутствует она. Бывало, он внезапно оборачивался, ему казалась, что она с ним заговорила. Одна мысль была особенно навязчивой мысль о том, что, прожив с ней двадцать лет, он так и не узнал ее.
Не сам ли он был в этом виноват? Не оказался ли он неспособным сделать женщину счастливой? Он не сомневался, что они любят друг друга, и этого ему хватало. Он не задавался вопросом о том, что, возможно, она предпочла бы другой образ жизни, что хотела больше внимания с его стороны.
Он был всецело поглощен своей мастерской. Она была поглощена своей работой с обездоленными, и когда по вечерам они встречались, им не о чем было поговорить.
Они были словно два постояльца в семейном пансионе, которые встречаются за столом, молча едят, а потом усаживаются перед телевизором.
А лучше ли знал он своих детей? Жан-Жак скоро уедет, окунется в совершенно другую среду, и он его совсем потеряет.
Что ему запомнится из его детства?
А когда настанет черед Марлен уйти из дома?
Пустота…
Он работал не меньше, чем прежде. Он работал даже больше, словно кому-то назло.
За ним наблюдали и перешептывались:
— Он опять провел тяжелую ночь…
Или:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18