Он четыре раза просился в действующую армию; четыре раза ему отвечали, что он принесет больше пользы на своем посту. За несколько дней до высадки в Нормандии Хиггинс был ранен, но не в бою — просто рядом с лагерем взорвалась «фау-2».
Его тогда представили к награде вместе с тремя другими пострадавшими при взрыве, а того, который погиб, наградили посмертно. Хиггинсу нечего стыдиться за свои военные годы: и тогда он делал все, что мог. Он не напрашивался в Легион — его туда пригласили, потом назначили секретарем, а в прошлом году, в день Памяти павших, даже доверили нести знамя на параде.
Неужели и это могло вызвать злобу против него?
Неужели из-за этого кто-то положил ему вчера черный шар? Если так, то удар мог исходить от Олсена: он потерял на войне двух сыновей и злобится на всех, кто вернулся живым.
— Алло, Хартфорд? На проводе Уильямсон. Я насчет грузовика номер двадцать два, который…
Прямо перед собой, за стеклом, он видел м-с Роджерс, жену доктора, хрупкую белокурую женщину с мелкими чертами лица. Сняв перчатку, она осторожно пробовала на ощупь цыплят.
Внезапно у края тротуара затормозил огромный желтый фургон, и в магазине сразу стало темнее. Хиггинс бросил в трубку:
— Грузовик номер двадцать два прибыл.
Глава 3
Около десяти он увидел через стекло своей конторки, что посреди мясного отдела стоит Нора. Она не смотрела на мужа. Обычно, когда Нора приходила за покупками, они избегали общаться, — не приведи Бог, скажут, что ее обслуживают лучше других.
Она уже заметно располнела, лицо у нее вытянулось и поблекло, как перед рождением Дейва. Соседка тогда еще предсказала, что, значит, родится мальчик. А вот когда жена ждала Арчи, черты лица у нее ни капли не изменились, напротив, никогда раньше она не выглядела такой юной и привлекательной. Теперь-то, когда у них уже четверо, совершенно все равно, кто родится — мальчик или девочка. Хиггинсу казалось, что Нора, не в пример большинству женщин, вот уже двадцать лет ничуть не меняется. Она не огрубела, в отличие от всех этих покупательниц, которые на пятом десятке становятся совсем уж мужеподобными.
Узнать бы — счастлива ли она? Сумел ли он дать ей хоть немного счастья? Она ни на что не жалуется. Но Хиггинс никогда не видел жену такой веселой, как в юности, до ее поездки в Нью-Йорк. Впрочем, разве не то же происходит со всеми женщинами, да и мужчинами? Мучило, или, во всяком случае, задевало его другое — когда Hope жилось весело, он был для нее ничем; постоянная озабоченность пришла к ней после того, как они поженились.
В полдень, как раз когда он, стоя у витрины, говорил с представителем поставщика, мимо проехала Флоренс.
Девушка спешила домой на обед. Она держалась очень прямо за рулем сверкавшего на солнце велосипеда, и волосы цвета красного дерева развевались у нее за спиной.
Интересно, считают ли ее парни хорошенькой? Находятся ли охотники за ней поухаживать? Флоренс не хватает очарования и бойкости, которые в молодости переполняли ее мать.
Прохожие не оборачиваются ей вслед, как когда-то — Hope. Каждый из детей чертами напоминает мать, но их портят слишком широкие отцовские плечи, и у всех, особенно у Флоренс, голова непропорционально большая, шея толстая.
Остальные служащие банка и других учреждений на Мейн-стрит ограничиваются в полдень бутербродом с чашкой кофе у Фреда, в семейном кафе неподалеку от кинотеатра. А Флоренс, хотя перерыв и невелик, почти каждый день ухитряется попасть к обеду домой, и за стол они садятся втроем — одни взрослые, потому что мальчишек кормят в школе, а Изабеллу в детском саду.
Поговорив с представителем, который все еще не терял надежды пропустить с ним по стаканчику, Хиггинс направился к машине, оставленной позади магазина.
Мысли его по-прежнему были заняты Флоренс. Он вообще часто о ней думал, чаще, чем о других детях. И не потому, что она старшая, а потому, что с остальными все гораздо проще.
Флоренс была не старше, чем сейчас Изабелла, а Хиггинс уже чувствовал, что не понимает дочку. Теперь же дошло до того, что он порой стесняется ее, словно чужой.
Как-то он спросил Нору:
— Тебе не кажется, что Флоренс скуповата?
— Я думаю, это не скупость. Девочка вбила себе в голову какой-то план и будет из кожи лезть, а своего добьется.
Похоже, Нора в курсе дела. Видимо, женщины всегда находят общий язык.
Уже лет в двенадцать Флоренс после уроков ходила по соседству сидеть с детьми. Платили ей, кажется, пятьдесят центов в час. Но, в отличие от других девочек, ее не соблазняли ни сливочное мороженое, ни игрушки, ни разная дребедень. Заработанные деньги она откладывала, и теперь у нее собственный счет в банке, причем сумма его не известна никому из домашних.
С тех пор как Флоренс пошла работать, все, что она получает, родители оставляют в ее распоряжении — на одежду и мелкие расходы. Но девушка явно экономит на тряпках, хотя всегда выглядит прилично одетой.
Хиггинс думал, что, окончив среднюю школу, она захочет работать в Нью-Йорке или Хартфорде, как большинство ее сверстниц. Флоренс держалась дома настолько отчужденно, что для отца так и осталось загадкой, почему она не уехала. Неужели все дело в том, что здесь она прилично зарабатывает, да еще экономит на квартире и еде, а в чужом городе это влетело бы ей в немалые деньги? Может быть, и так.
Он пробовал говорить о дочери с Норой, но та лишь пожимала плечами:
— Поживем — увидим.
Кое-чего жена не знала, и непонятная стыдливость мешала Хиггинсу поделиться с ней своими мыслями.
Между тем именно это больше всего смущало его в отношениях со старшей дочерью. То же самое начинает вставать между ним и Изабеллой, только еще более смутно.
С мальчиками все ясно: он — отец. Нора — мать, в отношениях — полная определенность.
А Флоренс не просто смотрит на отца, а судит его, и нередко Хиггинс приходит в такое замешательство, что не выдерживает взгляда дочери.
Что она думает о нем? Сердится, что он небогат? Что ей не покупают машину, как другим девушкам, не послали ее учиться в университет, не возят в Нью-Йорк на спектакли, а в отпуск не ездят с ней во Флориду или Калифорнию?
В Нью-Йорк Флоренс ездила раз пять, не больше, и то за покупками. Даже в Хартфорде была считанные разы.
И все же она обязана понимать, что отец не жалеет себя и всего добился буквально своими руками. Флоренс была не так уж мала и способна разобраться, что к чему, когда в Нью-Джерси он не посвящал вечера клубу «Ротари» и школьному комитету, а подрабатывал — вел бухгалтерию и составлял налоговые декларации для мелких торговцев и сельских ремесленников. В те времена ему случалось засиживаться над счетными книгами до трех ночи, а вставал он в шесть. Бывало, и вовсе не успевал поспать. И ни разу он не заметил в дочке намека на благодарность или нежность. Пожалей она отца — он и тому был бы рад.
В общем, он вызывал у нее не больше сочувствия, чем муравьи в муравейнике.
А вдруг она не может простить родителям, что ей уделяли меньше ласки, чем младшим детям? Хиггинс не знает. Ничего он не знает и частенько задумывается: неужели другие понимают своих детей лучше, чем он?
Может быть, те, кто берется это утверждать, просто себя обманывают?
Хиггинс вошел в кухню. Обе женщины уже сидели за столом в уютном уголке, который, по замыслу архитектора, должен был служить маленькой столовой. По общему уговору обедать садились, не дожидаясь друг друга: отец и дочь уходили на перерыв то раньше, то позже.
Интересно, как ведут себя женщины, когда они одни за столом? Говорят свободнее, чем при отце? Обсуждают его дела?
Сегодня ему подумалось, что так оно и есть, но, может быть, тому причиной его состояние? Он сделал усилие и напустил на себя беззаботный вид. Наверно, даже перестарался, потому что Флоренс, не отрываясь от еды, метнула на него такой суровый взгляд, словно он вздумал паясничать на людях.
— Хороший денек! — воскликнул Хиггинс, глядя в окно, за которым клен отбрасывал дрожащую тень на светлую зелень лужайки.
Нора встала подать ему еду. Дочь подождала, пока он сядет, секунду поколебалась и выпалила:
— Кто тебя просил опять соваться в клуб? Они же провалили тебя в прошлом году!
Хиггинс почувствовал, что заливается краской, даже уши начинают гореть.
— Кто тебе сказал?
— Какая разница? Ведь это правда.
— А ты откуда знаешь?
Он говорил что попало, лишь бы протянуть время.
Ему показалось, что жена у него за спиной подает Флоренс знаки. Похоже, она тоже знает — очевидно, весь город уже в курсе дел.
— Ты хоть понимаешь, — продолжала дочь, — что они тебя все равно не примут?
— Почему?
— А в прошлом году приняли?
— Это в порядке вещей: в первый раз почти всем отказывают.
— Тебе сказали в утешение, а ты уши развесил. Вот и опять провалили!
— Был один-единственный черный шар.
— Ты видел, что один?
— Карни клялся, что так и было.
— А откуда ты знаешь, что он не врет?
— Оставь отца в покое, Флоренс, — перебила Нора, подавая мужу холодное мясо и стакан молока.
— Напротив, — возразил он, — пусть продолжает.
Я на этом настаиваю.
— Что ты хочешь от меня услышать?
— Кто тебе наболтал о клубе?
— Тебе так надо это знать?
— Необходимо.
— Кен Джервис. Он все утро надо мной потешался.
Кен был парень лет двадцати трех. После школы работал в супермаркете, потом, отслужив в армии, Бог знает какими путями оказался банковским служащим.
Случалось, Хиггинс, отвозя дневную выручку, видел Кена в окошечке, и всякий раз тот насмешливо осведомлялся:
— Как дела, шеф?
Хиггинс относился к Кену не строже, чем к остальным подчиненным, но не раз называл его лодырем и предсказывал, что тот ничего не добьется в жизни, если не возьмется за ум.
Откуда Кен узнал, что вчера произошло в клубе?
Членом он там не состоит и не имеет на это ни малейшей надежды: его отец — один из беднейших фермеров округи.
— Что именно он тебе сказал?
— Сказал, что над тобой все смеются, а ты не замечаешь. Все уверены, что ты и на будущий год выставишь свою кандидатуру, и еще через год, и так до тех пор, пока тебя не примут за давностью лет, как Мозелли.
Хиггинс не возмутился, не заспорил, но так страдальчески посмотрел на дочку, что та не выдержала и отвернулась.
— Прости, — пробормотала она, — мне не надо было…
— Что — не надо было?
— Пересказывать тебе все эти мерзости. Ненавижу Кена. Вечно он лезет ко мне по всем углам своими грязными лапами. Знает, что мне это мерзко, а сам радуется. Тошно, что я сегодня дала пищу его шуточкам.
— Ты тут ни при чем.
Она промолчала, но по ее лицу он ясно прочел:
«Какая разница? Все, что бы ты ни затеял, тут же бьет по всей семье».
Видно, он и вправду виноват, если даже родная дочь обвиняет его. Тем не менее Хиггинс вяло продолжал спорить.
— Не понимаю, почему бы мне не вступить в клуб?
Чем я хуже других?
И вдруг Флоренс перебила его почти по-матерински, как будто она — взрослая, а он — ребенок, которого надо успокоить:
— Не думай больше об этом.
— А ты не могла бы слово в слово повторить мне все, что сказал Джервис?
— Зачем, па? Я вообще зря затеяла этот разговор.
Она встала, положила салфетку на стол и пошла к двери. У выхода потопталась, вернулась к столу и быстро поцеловала отца в висок.
После ухода дочери установилось молчание. Наконец Нора нерешительно заговорила:
— Не обращай внимания. Ей в такие дни всегда малость не по себе.
— Приболела?
— Нет, просто небольшое недомогание, как бывает у девушек.
Хиггинс смутился и прекратил расспросы, понимая, что жена имеет в виду известные физиологические особенности женщин.
— Как идет выставка-продажа?
— Все в порядке.
— Представитель доволен?
— Думаю, что да.
Несколько фраз, брошенных дочерью, совершили переворот в настроении Хиггинса. Возмущение, злоба, негодование на членов комитета разом исчезли или, во всяком случае, отошли на второй план.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19