Если мадам Бланш расположилась в ней с книгой или иллюстрированными журналами, значит, состояние, в котором она его застала, беспокоило ее, и она ждала, что ее помощь может понадобиться. А возможно, ее попросила посидеть там Миллеран.
Но к чему волноваться из-за этого, пережевывать все те же опостылевшие подозрения и те же мелкие обиды? Он повторил, смиряясь:
- Читайте.
Все были уверены, что он получает массу писем, как и в прежние дни, когда был председателем Совета министров. В действительности же почтальон приносил по утрам лишь небольшую пачку. Исключением были те дни, когда накануне в журнале или в газете публиковали какой-нибудь репортаж, посвященный ему.
Время от времени его беспокоили корреспонденты, приезжавшие из разных стран. Они задавали ему одни и те же вопросы, снимали его в одних и тех же позах, поэтому он, зная, какую позу его попросят принять, заранее принимал ее.
Письма, которые он получал, были приблизительно одинакового содержания. Его неизменно просили об автографе, часто - на приложенной к письму фотографии, с тем чтобы вставить ее в альбом, присоединив к обычной коллекции, или же подписать почтовую открытку с портретом, из тех, что продавались в писчебумажных магазинах.
Шестнадцатилетняя девочка из Осло старательным почерком писала ему на плохом французском языке; она убедительно просила ответить на серию вопросов, оставляя место для ответов, и объясняла, что должна представить своему преподавателю сочинение по меньшей мере на шести страницах о карьере Премьер-министра.
Как в анкете для получения паспорта, там стояло:
Ваше место рождения?
Дата рождения?
Образование?
Она могла бы найти эти сведения в любой энциклопедии у себя на родине.
Что заставило вас выбрать политическую карьеру?
Кем из государственных деятелей в начале Вашей политической карьеры Вы восхищались больше всех?
Были ли у Вас в молодости определенные убеждения и взгляды и меняли ли Вы их в продолжение Вашей жизни?
Почему?
Каким спортом Вы занимались?
Каким спортом Вы занимаетесь до сих пор?
Довольны ли Вы своей жизнью?
Миллеран очень удивилась, когда он вполне серьезно ответил на все вопросы молодой особы, обещавшей стать в недалеком будущем прекрасной матерью семейства.
Чета стариков, но гораздо менее старых, чем он, простодушно просила его помочь им осуществить давнишнюю мечту и обеспечить их будущее, подарив домик в деревне неподалеку от Бержерака, где муж, почтальон, только что ушел на пенсию.
Многие считали его богатым и не могли понять, как человек, так часто и долго стоявший у кормила власти, живший в государственных дворцах среди официальной помпы, не имеет в восемьдесят два года никакого состояния.
Однако все было именно так, и хотя он не ходатайствовал об этом, палата депутатов назначила ему пенсию. Кроме того, государство выплачивало жалованье мадам Бланш, а с тех пор как Премьер-министр покинул Париж, также и Эмилю.
Возможно, это делалось только для того, чтобы позже никто не мог сказать, что Франция оставила умирать в нужде одного из своих великих людей.
Поэтому, даже уединившись в Эберге и отказавшись от политической деятельности, он вовсе не был материально независим и оставался как бы на жалованье.
- Содержание исторических памятников требует расходов! - шутил он порой.
Или же говорил, что закон запрещает владельцам исторических зданий, находящихся под охраной государства, вносить в их архитектуру малейшие изменения. А разве он не попадал под действие этого закона? Разве он имел право вести себя иначе, чем было принято писать о нем в учебниках истории?
О том, чтобы он был именно таким, каким его описывали, неусыпно изо дня в день заботились три полицейских агента, сменяя друг друга у его дверей. Он был уверен, что его телефонные разговоры прослушиваются, что корреспонденцию, особенно из-за границы, проверяют, прежде чем переслать ему. Если только не Миллеран взяла на себя обязанность давать отчет вышестоящим инстанциям обо всем, что он пишет и говорит?
"Господин Премьер-министр, я готовлюсь к серьезному исследованию о человеке, которого Вы хорошо знали. Разрешите мне просить Вас..."
Он не был ревнив, но все же писем подобного рода, право, было слишком уж много! Когда-то, в течение приблизительно двух десятилетий, их было пятеро, которых называли Великой Пятеркой. Каждый из них являлся более или менее бессменным представителем своей страны, и впятером они давали направление всей международной политике.
Они собирались периодически то на одном из континентов, то на другом, в большинстве случаев на курортах, и устраивали конференции, привлекавшие сотни журналистов и фотографов из всех стран мира.
Газеты подхватывали каждое их слово, и достаточно было одному из них слегка нахмурить брови при выходе из зала заседаний, чтобы депеши об этом печатались под крупными заголовками всей мировой прессой.
Порой им случалось ссориться, чтобы затем публично разыгрывать сцену примирения. Часто все это было попросту комедией, которую они играли для своего удовольствия. Некоторые их беседы, за которыми, затаив дыхание, наблюдал весь мир, в действительности касались очень незначительных тем.
Англичанин, самый забавный и циничный из них, иногда, если это происходило не в присутствии посторонних, смотрел на часы, когда являлся на совещание.
- Сколько часов нам полагается спорить, прежде чем мы придем к общему соглашению относительно этого коммюнике?
И вынимал из кармана уже заготовленный текст коммюнике.
- Если бы только нам любезно предоставили в распоряжение карты, мы могли бы сыграть в бридж...
Они все принадлежали к одному поколению, кроме американца; впрочем, тот умер раньше остальных еще молодым, всего шестидесяти семи лет. Они так часто мерились силами, что знали настоящую цену друг другу. Знали друг о друге буквально все.
- Господа, по чрезвычайно важным соображениям в связи с предстоящей избирательной кампанией я вынужден отбросить сегодня всякое стеснение, так, очевидно, напишут журналисты. Словом, мы сообщим, что я стукнул кулаком по столу и что мое упрямство завело конференцию в тупик.
Обычно тенистые парки окружали роскошные отели, отведенные для подобных совещаний, и стоило одному из них отважиться выйти погулять, как он становился жертвой репортеров и фотографов.
Все пятеро привыкли к власти и славе и все же злились и обменивались колкостями, когда им казалось, что печать уделяет одному из них больше внимания, чем другому, и очень часто эти убеленные сединами государственные деятели, чьи портреты гравировали для почтовых марок, были обидчивы и тщеславны, как актеры.
Премьер-министр сообщал на полях своей книги такого рода подробности, но не все, а лишь самые характерные, особенно те, которые имели общечеловеческое значение.
Но даже и теперь, когда, кроме сошедшего с ума Корнели, лишь он один из этой пятерки был еще жив, у него щемило сердце, если он получал письма с просьбой сообщить что-нибудь не о нем, а об одном из его старых прежних коллег.
В Лондоне, Нью-Йорке, Стокгольме - во всем мире продолжали выходить в свет книги о каждом из пятерых, но он во что бы то ни стало хотел дать их деятельности полную оценку.
- Я отвечу завтра. Напомните мне. Можете продолжать.
Какой-то неизвестный просил помочь ему получить место в тюремной администрации:
"Я из Эвре, как и Вы, и, когда был молод, мой дед часто говорил мне о Вас, так как Вы жили на одной с ним улице и он хорошо Вас знал..."
Миллеран украдкой наблюдала за ним, ей казалось, что он заснул, но он сделал жест своей белоснежной тонкой рукой, ставшей наконец прекрасной, как произведение искусства, давая понять, что она может продолжать чтение.
"Господин Премьер-министр, я обращался повсюду, стуча/гея во все двери, на Вас моя последняя надежда. Весь мир говорит о Вашей человечности, о Вашем глубоком знании человеческой души, и я не сомневаюсь, что именно Вы поймете..."
Профессиональный попрошайка.
- Дальше!
- Все, господин Премьер-министр.
- На сегодня у меня ни с кем не предполагалось свидания?
- С испанским генералом, но он предупредил, что задерживается в Сан-Себастьяне из-за гриппа...
Он знал одного генерала, который по долголетию превзошел их всех. Премьер-министр вспоминал о нем с некоторой долей зависти и смутным раздражением. Генералу было девяносто три года, и по четвергам он, бодрый и подвижный, присутствовал на заседаниях Французской Академии, членом которой состоял. Месяцем раньше в одном еженедельнике появился репортаж об этом генерале, иллюстрированный фотографией, на которой тот был изображен в коротких штанах, с обнаженным торсом, пока он делал гимнастику у себя в саду, его жена, сидя сзади него на скамейке, казалось, с нежностью наблюдает за ним, как за играющим ребенком.
Стоит ли печатать подобные репортажи?
В этот самый час в Эвре Ксавье Малата готовили в последний путь... Вот кто мог уже больше ни о чем не беспокоиться. Он покончил со всеми заботами земными.
Всю жизнь Ксавье обуревала мысль о чужих похоронах, но на его собственных не будет ни единой души, разве что какая-нибудь старая дева, как это порой бывает, безучастно побредет по улице за его гробом.
Было время, когда Премьер-министра не слишком волновала смерть его родственников или знакомых: они почти всегда были старше его, и он считал, что отжили свое, даже если уходили из жизни в пятьдесят лет.
Потом, когда начинали умирать люди приблизительно одного с ним возраста, ему случалось если не радоваться, то во всяком случае ощущать некое эгоистическое удовлетворение.
Еще один ушел, а он остался!
Мало-помалу, однако, круг его сверстников суживался все более. Пятеро Великих стали уходить один за другим, и каждый раз он с удивлением замечал, что ведет счет без грусти, но с таким чувством, будто бы впервые открыл, что однажды наступит его черед.
Никогда не присутствуя на похоронах, кроме тех исключительных случаев, когда должен был представлять правительство, он избегал этих последних прощаний, гражданских панихид, отпеваний в церкви, но не потому, что они производили на него сильное впечатление, а потому, что считал все эти пышные обряды проявлением дурного вкуса.
Он посылал либо свою визитную карточку, либо кого-нибудь из чиновников и никогда не составлял ни писем с соболезнованиями, ни телеграмм, предоставляя это сделать своему секретариату.
Смерть Ксавье Малата сегодня подействовала на него иначе, он затруднился бы только определить, как именно. Из-за лекарства мозг его работал замедленно, как в полусне, и между его сознанием и реальностью наступил разрыв.
Например, перед ним без конца возникал образ какой-то старой женщины с редкими волосами и длинными зубами. Бог знает откуда она появилась, и было совершенно невероятно, чтобы она походила на Эвелину Аршамбо, ведь в последний раз он видел ту маленькой девочкой.
И тем не менее был совершенно уверен, что это именно она, такая, какой стала теперь. В ее глазах сквозило выражение непонятной нежности, к которой примешивался укор.
Она молилась о нем всю жизнь, и, без сомнения, особенно о том, чтобы перед смертью он примирился с церковью, как будто слова, сказанные священнику, могли что-либо изменить! Она сидела в кресле, как и он, ноги были покрыты старым пледом, и от нее пахло чем-то приторным.
Он понял в конце концов, что плед был тот самый, который покрывал ноги его матери в последние недели ее жизни. Но откуда взялось все остальное?
Если бы он не боялся показаться смешным, то попросил бы Миллеран снова позвонить в Эвре, например в мэрию, чтобы справиться об Эвелине: жива ли она, не больна ли, не нуждается ли в чем?
Он чувствовал себя очень усталым, но, сознавая, что это всего лишь следствие двойной дозы лекарства, тем не менее испытывал тягостное чувство бессилия и, если б имел на то право, отправился бы полежать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Но к чему волноваться из-за этого, пережевывать все те же опостылевшие подозрения и те же мелкие обиды? Он повторил, смиряясь:
- Читайте.
Все были уверены, что он получает массу писем, как и в прежние дни, когда был председателем Совета министров. В действительности же почтальон приносил по утрам лишь небольшую пачку. Исключением были те дни, когда накануне в журнале или в газете публиковали какой-нибудь репортаж, посвященный ему.
Время от времени его беспокоили корреспонденты, приезжавшие из разных стран. Они задавали ему одни и те же вопросы, снимали его в одних и тех же позах, поэтому он, зная, какую позу его попросят принять, заранее принимал ее.
Письма, которые он получал, были приблизительно одинакового содержания. Его неизменно просили об автографе, часто - на приложенной к письму фотографии, с тем чтобы вставить ее в альбом, присоединив к обычной коллекции, или же подписать почтовую открытку с портретом, из тех, что продавались в писчебумажных магазинах.
Шестнадцатилетняя девочка из Осло старательным почерком писала ему на плохом французском языке; она убедительно просила ответить на серию вопросов, оставляя место для ответов, и объясняла, что должна представить своему преподавателю сочинение по меньшей мере на шести страницах о карьере Премьер-министра.
Как в анкете для получения паспорта, там стояло:
Ваше место рождения?
Дата рождения?
Образование?
Она могла бы найти эти сведения в любой энциклопедии у себя на родине.
Что заставило вас выбрать политическую карьеру?
Кем из государственных деятелей в начале Вашей политической карьеры Вы восхищались больше всех?
Были ли у Вас в молодости определенные убеждения и взгляды и меняли ли Вы их в продолжение Вашей жизни?
Почему?
Каким спортом Вы занимались?
Каким спортом Вы занимаетесь до сих пор?
Довольны ли Вы своей жизнью?
Миллеран очень удивилась, когда он вполне серьезно ответил на все вопросы молодой особы, обещавшей стать в недалеком будущем прекрасной матерью семейства.
Чета стариков, но гораздо менее старых, чем он, простодушно просила его помочь им осуществить давнишнюю мечту и обеспечить их будущее, подарив домик в деревне неподалеку от Бержерака, где муж, почтальон, только что ушел на пенсию.
Многие считали его богатым и не могли понять, как человек, так часто и долго стоявший у кормила власти, живший в государственных дворцах среди официальной помпы, не имеет в восемьдесят два года никакого состояния.
Однако все было именно так, и хотя он не ходатайствовал об этом, палата депутатов назначила ему пенсию. Кроме того, государство выплачивало жалованье мадам Бланш, а с тех пор как Премьер-министр покинул Париж, также и Эмилю.
Возможно, это делалось только для того, чтобы позже никто не мог сказать, что Франция оставила умирать в нужде одного из своих великих людей.
Поэтому, даже уединившись в Эберге и отказавшись от политической деятельности, он вовсе не был материально независим и оставался как бы на жалованье.
- Содержание исторических памятников требует расходов! - шутил он порой.
Или же говорил, что закон запрещает владельцам исторических зданий, находящихся под охраной государства, вносить в их архитектуру малейшие изменения. А разве он не попадал под действие этого закона? Разве он имел право вести себя иначе, чем было принято писать о нем в учебниках истории?
О том, чтобы он был именно таким, каким его описывали, неусыпно изо дня в день заботились три полицейских агента, сменяя друг друга у его дверей. Он был уверен, что его телефонные разговоры прослушиваются, что корреспонденцию, особенно из-за границы, проверяют, прежде чем переслать ему. Если только не Миллеран взяла на себя обязанность давать отчет вышестоящим инстанциям обо всем, что он пишет и говорит?
"Господин Премьер-министр, я готовлюсь к серьезному исследованию о человеке, которого Вы хорошо знали. Разрешите мне просить Вас..."
Он не был ревнив, но все же писем подобного рода, право, было слишком уж много! Когда-то, в течение приблизительно двух десятилетий, их было пятеро, которых называли Великой Пятеркой. Каждый из них являлся более или менее бессменным представителем своей страны, и впятером они давали направление всей международной политике.
Они собирались периодически то на одном из континентов, то на другом, в большинстве случаев на курортах, и устраивали конференции, привлекавшие сотни журналистов и фотографов из всех стран мира.
Газеты подхватывали каждое их слово, и достаточно было одному из них слегка нахмурить брови при выходе из зала заседаний, чтобы депеши об этом печатались под крупными заголовками всей мировой прессой.
Порой им случалось ссориться, чтобы затем публично разыгрывать сцену примирения. Часто все это было попросту комедией, которую они играли для своего удовольствия. Некоторые их беседы, за которыми, затаив дыхание, наблюдал весь мир, в действительности касались очень незначительных тем.
Англичанин, самый забавный и циничный из них, иногда, если это происходило не в присутствии посторонних, смотрел на часы, когда являлся на совещание.
- Сколько часов нам полагается спорить, прежде чем мы придем к общему соглашению относительно этого коммюнике?
И вынимал из кармана уже заготовленный текст коммюнике.
- Если бы только нам любезно предоставили в распоряжение карты, мы могли бы сыграть в бридж...
Они все принадлежали к одному поколению, кроме американца; впрочем, тот умер раньше остальных еще молодым, всего шестидесяти семи лет. Они так часто мерились силами, что знали настоящую цену друг другу. Знали друг о друге буквально все.
- Господа, по чрезвычайно важным соображениям в связи с предстоящей избирательной кампанией я вынужден отбросить сегодня всякое стеснение, так, очевидно, напишут журналисты. Словом, мы сообщим, что я стукнул кулаком по столу и что мое упрямство завело конференцию в тупик.
Обычно тенистые парки окружали роскошные отели, отведенные для подобных совещаний, и стоило одному из них отважиться выйти погулять, как он становился жертвой репортеров и фотографов.
Все пятеро привыкли к власти и славе и все же злились и обменивались колкостями, когда им казалось, что печать уделяет одному из них больше внимания, чем другому, и очень часто эти убеленные сединами государственные деятели, чьи портреты гравировали для почтовых марок, были обидчивы и тщеславны, как актеры.
Премьер-министр сообщал на полях своей книги такого рода подробности, но не все, а лишь самые характерные, особенно те, которые имели общечеловеческое значение.
Но даже и теперь, когда, кроме сошедшего с ума Корнели, лишь он один из этой пятерки был еще жив, у него щемило сердце, если он получал письма с просьбой сообщить что-нибудь не о нем, а об одном из его старых прежних коллег.
В Лондоне, Нью-Йорке, Стокгольме - во всем мире продолжали выходить в свет книги о каждом из пятерых, но он во что бы то ни стало хотел дать их деятельности полную оценку.
- Я отвечу завтра. Напомните мне. Можете продолжать.
Какой-то неизвестный просил помочь ему получить место в тюремной администрации:
"Я из Эвре, как и Вы, и, когда был молод, мой дед часто говорил мне о Вас, так как Вы жили на одной с ним улице и он хорошо Вас знал..."
Миллеран украдкой наблюдала за ним, ей казалось, что он заснул, но он сделал жест своей белоснежной тонкой рукой, ставшей наконец прекрасной, как произведение искусства, давая понять, что она может продолжать чтение.
"Господин Премьер-министр, я обращался повсюду, стуча/гея во все двери, на Вас моя последняя надежда. Весь мир говорит о Вашей человечности, о Вашем глубоком знании человеческой души, и я не сомневаюсь, что именно Вы поймете..."
Профессиональный попрошайка.
- Дальше!
- Все, господин Премьер-министр.
- На сегодня у меня ни с кем не предполагалось свидания?
- С испанским генералом, но он предупредил, что задерживается в Сан-Себастьяне из-за гриппа...
Он знал одного генерала, который по долголетию превзошел их всех. Премьер-министр вспоминал о нем с некоторой долей зависти и смутным раздражением. Генералу было девяносто три года, и по четвергам он, бодрый и подвижный, присутствовал на заседаниях Французской Академии, членом которой состоял. Месяцем раньше в одном еженедельнике появился репортаж об этом генерале, иллюстрированный фотографией, на которой тот был изображен в коротких штанах, с обнаженным торсом, пока он делал гимнастику у себя в саду, его жена, сидя сзади него на скамейке, казалось, с нежностью наблюдает за ним, как за играющим ребенком.
Стоит ли печатать подобные репортажи?
В этот самый час в Эвре Ксавье Малата готовили в последний путь... Вот кто мог уже больше ни о чем не беспокоиться. Он покончил со всеми заботами земными.
Всю жизнь Ксавье обуревала мысль о чужих похоронах, но на его собственных не будет ни единой души, разве что какая-нибудь старая дева, как это порой бывает, безучастно побредет по улице за его гробом.
Было время, когда Премьер-министра не слишком волновала смерть его родственников или знакомых: они почти всегда были старше его, и он считал, что отжили свое, даже если уходили из жизни в пятьдесят лет.
Потом, когда начинали умирать люди приблизительно одного с ним возраста, ему случалось если не радоваться, то во всяком случае ощущать некое эгоистическое удовлетворение.
Еще один ушел, а он остался!
Мало-помалу, однако, круг его сверстников суживался все более. Пятеро Великих стали уходить один за другим, и каждый раз он с удивлением замечал, что ведет счет без грусти, но с таким чувством, будто бы впервые открыл, что однажды наступит его черед.
Никогда не присутствуя на похоронах, кроме тех исключительных случаев, когда должен был представлять правительство, он избегал этих последних прощаний, гражданских панихид, отпеваний в церкви, но не потому, что они производили на него сильное впечатление, а потому, что считал все эти пышные обряды проявлением дурного вкуса.
Он посылал либо свою визитную карточку, либо кого-нибудь из чиновников и никогда не составлял ни писем с соболезнованиями, ни телеграмм, предоставляя это сделать своему секретариату.
Смерть Ксавье Малата сегодня подействовала на него иначе, он затруднился бы только определить, как именно. Из-за лекарства мозг его работал замедленно, как в полусне, и между его сознанием и реальностью наступил разрыв.
Например, перед ним без конца возникал образ какой-то старой женщины с редкими волосами и длинными зубами. Бог знает откуда она появилась, и было совершенно невероятно, чтобы она походила на Эвелину Аршамбо, ведь в последний раз он видел ту маленькой девочкой.
И тем не менее был совершенно уверен, что это именно она, такая, какой стала теперь. В ее глазах сквозило выражение непонятной нежности, к которой примешивался укор.
Она молилась о нем всю жизнь, и, без сомнения, особенно о том, чтобы перед смертью он примирился с церковью, как будто слова, сказанные священнику, могли что-либо изменить! Она сидела в кресле, как и он, ноги были покрыты старым пледом, и от нее пахло чем-то приторным.
Он понял в конце концов, что плед был тот самый, который покрывал ноги его матери в последние недели ее жизни. Но откуда взялось все остальное?
Если бы он не боялся показаться смешным, то попросил бы Миллеран снова позвонить в Эвре, например в мэрию, чтобы справиться об Эвелине: жива ли она, не больна ли, не нуждается ли в чем?
Он чувствовал себя очень усталым, но, сознавая, что это всего лишь следствие двойной дозы лекарства, тем не менее испытывал тягостное чувство бессилия и, если б имел на то право, отправился бы полежать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20