И продолжал писать ему пространные, то пошлые, то душераздирающие письма.
Таких писем, написанных, за малым исключением, на бумаге с фирмой какого-нибудь кафе, Малат за последние двадцать лет отправил великое множество: иногда он менял адресатов, и порой это приносило ему успех. Но если он и в самом деле был когда-то женатым человеком и отцом семейства, то бросил жену и детей уже десять лет назад.
- Он опять явился, господин Премьер-министр, - докладывал время от времени курьер.
Малат пробовал применить другую тактику: стал бродить, жалкий и небритый, около министерства, в надежде разжалобить своего бывшего товарища.
В одно прекрасное утро тот подошел к нему и сухо сказал:
- Если я встречу вас еще раз в этом квартале, вас немедленно отправят в полицию.
За время своей деятельности ему не раз приходилось разбивать "надежды" подобного рода и со многими поступать безжалостно.
Но один Малат по-своему отомстил ему, и неприязнь его не смягчилась с годами.
Не достигала ли в какой-то степени цели его месть, раз Премьер-министр несколько раз обращался в "Сюрте Женераль", чтобы узнать, где находится Малат и что с ним?
"Я лежу в больнице в Дакаре, у меня приступ болотной лихорадки. Но не радуйся раньше времени. Я и на этот раз не сдохну, ведь я поклялся пойти на твои похороны".
Малат действительно был в Дакаре. Потом в бордоской тюрьме, где отбывал наказание за подделку чеков. Он написал на тюремном бланке:
"Забавная штука жизнь! Один становится министром, другой каторжником".
Слово "каторжник" звучало преувеличением, но зато драматично.
"И все же я пойду на твои похороны".
Звание председателя Совета министров не внушало Малату ни малейшей робости, именно с того времени он начал звонить в особняк Матиньон, выдавая себя то за политического деятеля, то за какое-нибудь известное лицо.
- Говорит Ксавье... Ну, как тебе живется? Каково быть государственным деятелем? Знаешь, это все равно не помешает мне пойти на твои...
Линию все еще не исправили, теперь керосиновая лампа горела и у Миллеран. Круги неяркого света в полумраке комнаты напоминали дни далекого детства и родной дом в Эвре. Премьер-министру даже показалось, что пахнуло вдруг тем особенным запахом, который приносил с собой его отец, городской врач, когда возвращался домой. От него пахло камфарой и карболкой. И красным вином.
- Позвоните по телефону, узнайте, как с повреждением...
Миллеран попыталась соединиться и через минуту сообщила:
- Телефон тоже не действует. Показалась Габриэла и доложила:
- Пожалуйте к столу, господин Премьер-министр.
- Сейчас иду.
Он не чувствовал за собой никакой вины перед Малатом. И если за что-то сердился на себя, так лишь за то, что угроза его старого однокашника, бесспорно, производила на него впечатление. Он, который ни во что не верил, кроме как в человеческое достоинство (хотя и не мог определить, в чем оно заключается), а также в свободу - во всяком случае, в определенную свободу мысли, дошел теперь до того, что чуть ли не приписывал Ксавье Малату некую сверхъестественную силу.
Сын типографщика из Эвре в течение сорока с лишним лет вел настолько неправедный образ жизни, что ему давно полагалось покоиться в могиле. Каждый год он ложился на более или менее продолжительный срок в какую-нибудь больницу. Как-то раз у него даже признали туберкулез и отправили в горный санаторий, где больные умирали еженедельно, а он вернулся оттуда выздоровевшим.
Он перенес три или четыре операции, из которых две последние были вызваны раком горла, и вот, как бы завершая круг земного существования, он снова оказался на том же месте, откуда ушел, - в Эвре, по-видимому решив окончить свои дни в родном городе.
- Миллеран!
- Да, господин Премьер-министр.
- Завтра позвоните в больницу в Эвре и попросите, чтобы вам зачитали историю болезни некоего Ксавье Малата.
Подобные поручения она исполняла не раз и поэтому ни о чем не спросила. За окном послышался шум мотора: это Эмиль подводил "роллс-ройс" к стене дома. Черный автомобиль со старомодными колесами прослужил более двадцати лет и, как многие предметы, находившиеся здесь, стал в некотором роде частью личности Премьер-министра. Этот "роллс-ройс" от имени жителей английской столицы преподнес ему когда-то вместе с ключами от города лорд-мэр Лондона.
Заложив руки за спину, Премьер-министр медленно направился по туннелю в столовую с низким потолком и почерневшими балками. Длинный узкий стол, какие встречаются обычно в древних монастырях, накрыли на одного человека.
Стены столовой были выбелены известью, как в самых бедных деревенских лачугах. На них не висело ни одной картины, ни одного украшения, а пол был выложен такими же серыми, стертыми от времени каменными плитами, что и на кухне.
Посреди стола стояла керосиновая лампа, и прислуживала ему не Габриэла, а Мари. Ее наняли два года назад, когда ей исполнилось всего шестнадцать лет.
В первый же день он услышал, как она громко спросила Габриэлу:
- В котором часу обедает старик?
Он всегда будет для нее лишь "стариком"... Мари туго затягивалась в платье, из которого выпирали ее большие груди, и раз в неделю, в выходной день, мазалась, как девка из публичного дома. Однажды вечером Премьер-министр увидел из окна, как, держась обеими руками за ствол дерева и подняв юбки до пояса, она благодушно предавалась плотским утехам с одним из полицейских агентов. Должно быть, ее расположением пользовался не он один. В жарко натопленных комнатах Эберга от нее исходил крепкий запах здорового женского тела.
- Правильно ли вы делаете, господин Премьер-министр, что держите у себя такую девушку?
На это он ответил Габриэле не без некоторой грусти:
- А почему бы нет?
Разве не случалось ему в прежние дни заставать ту же Габриэлу в интимной позе с каким-нибудь курьером или рассыльным, а как-то раз даже в объятиях полицейского?
- Не понимаю вас. Вы все ей прощаете. Ей одной в этом доме все с рук сходит!
Может быть, так оно и было, но лишь потому, что он не ожидал от Мари ни привязанности, ни преданности и требовал только, чтобы она исполняла ту работу, для которой ее наняли. А может быть, и потому, что ей было всего восемнадцать лет, и она была самой обыкновенной, здоровой, крепкой и вульгарной девицей, но главное - оттого, что именно подобный персонаж ему было дано наблюдать под конец жизни?
Она была представительницей неизвестного ему поколения, для которого он был и останется лишь "стариком".
На обед ему подавали неизменно одно и то же, строго по предписанию профессора Фюмэ, что до сих пор повергало Мари в изумление: яйцо, сваренное в мешочек, на ломтике поджаренного хлеба без масла, стакан молока, кусок нежирного сыра и фрукты.
Такая диета давно перестала быть для него лишением. Он даже испытывал удивление, если не отвращение, видя, как умные люди, ежедневно занятые серьезными проблемами, придавали еде большое значение, а, находясь в обществе красивых женщин, делали из обсуждения очередного меню излюбленный предмет беседы.
Однажды, гуляя по улицам Руана в сопровождении Эмиля, он остановился как вкопанный перед витриной гастрономического магазина и долго рассматривал всевозможные деликатесы: жареных цыплят, фазана с хвостом из ярких перьев, покоящегося в желе, молодого барашка на подстилке из нежной изумрудной зелени.
- Что ты об этом думаешь, Эмиль?
- Этот магазин считается лучшим в Руане. Но он говорил скорее с самим собой, нежели с Эмилем:
- Из всех живых существ только человек испытывает потребность украшать трупы своих жертв для возбуждения аппетита. Посмотри-ка на эти круглые ломтики трюфелей, образующих симметричные узоры под кожей куропаток, на этого аппетитного фазана, которому так искусно приделали клюв и хвост...
Двадцать пять лет назад он выкурил свою последнюю сигарету, и теперь ему лишь изредка позволяли выпить бокал шампанского.
Он не восставал против этого, не ожесточался, не раздражался. И если слушался предписаний докторов, то вовсе не потому, что боялся умереть, ибо смерть давно его не страшила. Он жил в постоянной близости со смертью, что, конечно, не могло его радовать, но он безропотно покорялся неизбежному.
Если только за последний год не умерла Эвелина, значит, он ошибся, когда подумал, что Ксавье Малат и он - последние из сверстников, которые еще оставались в живых. Эвелина была полной противоположностью Ксавье Малату. Премьер-министр хранил о ней довольно неясное воспоминание, несмотря на то, что двенадцатилетним мальчиком был в нее влюблен.
Ее отец был жестянщиком на улице Сен-Луи, его мастерская помещалась почти напротив школы. Эвелина была на два-три года старше Премьер-министра, и теперь ей было около восьмидесяти пяти лет.
Говорил ли он с ней когда-нибудь? Возможно. Во всяком случае, раза два-три, не более. Да еще не был уверен, что не путает ее с сестрой или с другими девочками своего квартала. Зато был уверен, что это была огненно-рыжая, худая, высокая девочка, две длинные косы болтались у нее за спиной, и она носила передник в мелкую красную клетку.
Она дождалась, пока он стал не только министром, но и председателем Совета министров, и лишь тогда решилась написать ему. Это было как раз накануне чрезвычайно важной международной конференции, на которой - как принято считать во время всех таких конференций - решалась судьба Франции. Он и сам так считал в те дни.
Эвелина ничего у него не просила, она посылала ему маленький, освященный в Лурде образок с запиской:
"Молю Бога об успехе вашей миссии, этот образок поможет Вам спасти родину. Девочка с улицы Сен-Луи- Эвелина Аршамбо".
Она, очевидно, не вышла замуж, так как на фирменном бланке мастерской жестяных изделий по-прежнему стояла фамилия Аршамбо. В ту пору, когда она прислала ему это письмо, ей было далеко за пятьдесят, а адрес на конверте говорил о том, что она живет все на той же улице и в том же доме.
Вся ее жизнь протекла там. Иногда перед его мысленным взором возникала маленькая старушка, вся в черном: пробираясь вдоль стен, хмурым сереньким утром она шла к ранней мессе.
После того как Эвелина прислала ему образок, она взяла за правило ежегодно поздравлять его с днем рождения и обязательно посылала в конверте то ладанку, то образок, то крестик.
Из сведений, полученных через префектуру, он убедился, что она ни в чем не нуждается, и в свою очередь послал ей фотографию с надписью.
На застекленной двери, которая вела из столовой в кухню, висела красная клетчатая занавеска, как в деревенских тавернах. Он различал за ней мелькавшую тень Габриэлы. Мадам Бланш уже ушла. Готовить Премьер-министра ко сну лежало на обязанности Эмиля. В дом на окраине деревни, где мадам Бланш снимала себе комнату, провели телефон. Она обедала и ужинала в старой таверне Биньон. Теперь таверну называли "Отель Биньон", там жили полицейские агенты.
Он услыхал голос Эмиля, потом увидел через занавеску его силуэт. Эмиль вошел со двора в кухню и громко воскликнул:
- Все в порядке! Заработало.
- Что заработало?-проворчала Габриэла.
- Радио.
Но радио не интересовало старую кухарку, она жарила над очагом селедку для прислуги, а Эмиль грузно опустился на скамью и налил себе стакан сидра.
Премьер-министр с пяти часов не разрешал себе думать о Шаламоне, о котором шла речь в передаче из Парижа, и телефонный звонок был для него спасением, так как резко изменил ход его мыслей. Кстати, он теперь умел безо всяких усилий направлять свои мысли по желаемому руслу и уже не уклоняться от него
Думать о Филиппе Шаламоне было рано; пока что передавали только непроверенные слухи, и, даже если президент республики предложит ему сформировать кабинет, не было никаких оснований предполагать, что Шаламон на это согласится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Таких писем, написанных, за малым исключением, на бумаге с фирмой какого-нибудь кафе, Малат за последние двадцать лет отправил великое множество: иногда он менял адресатов, и порой это приносило ему успех. Но если он и в самом деле был когда-то женатым человеком и отцом семейства, то бросил жену и детей уже десять лет назад.
- Он опять явился, господин Премьер-министр, - докладывал время от времени курьер.
Малат пробовал применить другую тактику: стал бродить, жалкий и небритый, около министерства, в надежде разжалобить своего бывшего товарища.
В одно прекрасное утро тот подошел к нему и сухо сказал:
- Если я встречу вас еще раз в этом квартале, вас немедленно отправят в полицию.
За время своей деятельности ему не раз приходилось разбивать "надежды" подобного рода и со многими поступать безжалостно.
Но один Малат по-своему отомстил ему, и неприязнь его не смягчилась с годами.
Не достигала ли в какой-то степени цели его месть, раз Премьер-министр несколько раз обращался в "Сюрте Женераль", чтобы узнать, где находится Малат и что с ним?
"Я лежу в больнице в Дакаре, у меня приступ болотной лихорадки. Но не радуйся раньше времени. Я и на этот раз не сдохну, ведь я поклялся пойти на твои похороны".
Малат действительно был в Дакаре. Потом в бордоской тюрьме, где отбывал наказание за подделку чеков. Он написал на тюремном бланке:
"Забавная штука жизнь! Один становится министром, другой каторжником".
Слово "каторжник" звучало преувеличением, но зато драматично.
"И все же я пойду на твои похороны".
Звание председателя Совета министров не внушало Малату ни малейшей робости, именно с того времени он начал звонить в особняк Матиньон, выдавая себя то за политического деятеля, то за какое-нибудь известное лицо.
- Говорит Ксавье... Ну, как тебе живется? Каково быть государственным деятелем? Знаешь, это все равно не помешает мне пойти на твои...
Линию все еще не исправили, теперь керосиновая лампа горела и у Миллеран. Круги неяркого света в полумраке комнаты напоминали дни далекого детства и родной дом в Эвре. Премьер-министру даже показалось, что пахнуло вдруг тем особенным запахом, который приносил с собой его отец, городской врач, когда возвращался домой. От него пахло камфарой и карболкой. И красным вином.
- Позвоните по телефону, узнайте, как с повреждением...
Миллеран попыталась соединиться и через минуту сообщила:
- Телефон тоже не действует. Показалась Габриэла и доложила:
- Пожалуйте к столу, господин Премьер-министр.
- Сейчас иду.
Он не чувствовал за собой никакой вины перед Малатом. И если за что-то сердился на себя, так лишь за то, что угроза его старого однокашника, бесспорно, производила на него впечатление. Он, который ни во что не верил, кроме как в человеческое достоинство (хотя и не мог определить, в чем оно заключается), а также в свободу - во всяком случае, в определенную свободу мысли, дошел теперь до того, что чуть ли не приписывал Ксавье Малату некую сверхъестественную силу.
Сын типографщика из Эвре в течение сорока с лишним лет вел настолько неправедный образ жизни, что ему давно полагалось покоиться в могиле. Каждый год он ложился на более или менее продолжительный срок в какую-нибудь больницу. Как-то раз у него даже признали туберкулез и отправили в горный санаторий, где больные умирали еженедельно, а он вернулся оттуда выздоровевшим.
Он перенес три или четыре операции, из которых две последние были вызваны раком горла, и вот, как бы завершая круг земного существования, он снова оказался на том же месте, откуда ушел, - в Эвре, по-видимому решив окончить свои дни в родном городе.
- Миллеран!
- Да, господин Премьер-министр.
- Завтра позвоните в больницу в Эвре и попросите, чтобы вам зачитали историю болезни некоего Ксавье Малата.
Подобные поручения она исполняла не раз и поэтому ни о чем не спросила. За окном послышался шум мотора: это Эмиль подводил "роллс-ройс" к стене дома. Черный автомобиль со старомодными колесами прослужил более двадцати лет и, как многие предметы, находившиеся здесь, стал в некотором роде частью личности Премьер-министра. Этот "роллс-ройс" от имени жителей английской столицы преподнес ему когда-то вместе с ключами от города лорд-мэр Лондона.
Заложив руки за спину, Премьер-министр медленно направился по туннелю в столовую с низким потолком и почерневшими балками. Длинный узкий стол, какие встречаются обычно в древних монастырях, накрыли на одного человека.
Стены столовой были выбелены известью, как в самых бедных деревенских лачугах. На них не висело ни одной картины, ни одного украшения, а пол был выложен такими же серыми, стертыми от времени каменными плитами, что и на кухне.
Посреди стола стояла керосиновая лампа, и прислуживала ему не Габриэла, а Мари. Ее наняли два года назад, когда ей исполнилось всего шестнадцать лет.
В первый же день он услышал, как она громко спросила Габриэлу:
- В котором часу обедает старик?
Он всегда будет для нее лишь "стариком"... Мари туго затягивалась в платье, из которого выпирали ее большие груди, и раз в неделю, в выходной день, мазалась, как девка из публичного дома. Однажды вечером Премьер-министр увидел из окна, как, держась обеими руками за ствол дерева и подняв юбки до пояса, она благодушно предавалась плотским утехам с одним из полицейских агентов. Должно быть, ее расположением пользовался не он один. В жарко натопленных комнатах Эберга от нее исходил крепкий запах здорового женского тела.
- Правильно ли вы делаете, господин Премьер-министр, что держите у себя такую девушку?
На это он ответил Габриэле не без некоторой грусти:
- А почему бы нет?
Разве не случалось ему в прежние дни заставать ту же Габриэлу в интимной позе с каким-нибудь курьером или рассыльным, а как-то раз даже в объятиях полицейского?
- Не понимаю вас. Вы все ей прощаете. Ей одной в этом доме все с рук сходит!
Может быть, так оно и было, но лишь потому, что он не ожидал от Мари ни привязанности, ни преданности и требовал только, чтобы она исполняла ту работу, для которой ее наняли. А может быть, и потому, что ей было всего восемнадцать лет, и она была самой обыкновенной, здоровой, крепкой и вульгарной девицей, но главное - оттого, что именно подобный персонаж ему было дано наблюдать под конец жизни?
Она была представительницей неизвестного ему поколения, для которого он был и останется лишь "стариком".
На обед ему подавали неизменно одно и то же, строго по предписанию профессора Фюмэ, что до сих пор повергало Мари в изумление: яйцо, сваренное в мешочек, на ломтике поджаренного хлеба без масла, стакан молока, кусок нежирного сыра и фрукты.
Такая диета давно перестала быть для него лишением. Он даже испытывал удивление, если не отвращение, видя, как умные люди, ежедневно занятые серьезными проблемами, придавали еде большое значение, а, находясь в обществе красивых женщин, делали из обсуждения очередного меню излюбленный предмет беседы.
Однажды, гуляя по улицам Руана в сопровождении Эмиля, он остановился как вкопанный перед витриной гастрономического магазина и долго рассматривал всевозможные деликатесы: жареных цыплят, фазана с хвостом из ярких перьев, покоящегося в желе, молодого барашка на подстилке из нежной изумрудной зелени.
- Что ты об этом думаешь, Эмиль?
- Этот магазин считается лучшим в Руане. Но он говорил скорее с самим собой, нежели с Эмилем:
- Из всех живых существ только человек испытывает потребность украшать трупы своих жертв для возбуждения аппетита. Посмотри-ка на эти круглые ломтики трюфелей, образующих симметричные узоры под кожей куропаток, на этого аппетитного фазана, которому так искусно приделали клюв и хвост...
Двадцать пять лет назад он выкурил свою последнюю сигарету, и теперь ему лишь изредка позволяли выпить бокал шампанского.
Он не восставал против этого, не ожесточался, не раздражался. И если слушался предписаний докторов, то вовсе не потому, что боялся умереть, ибо смерть давно его не страшила. Он жил в постоянной близости со смертью, что, конечно, не могло его радовать, но он безропотно покорялся неизбежному.
Если только за последний год не умерла Эвелина, значит, он ошибся, когда подумал, что Ксавье Малат и он - последние из сверстников, которые еще оставались в живых. Эвелина была полной противоположностью Ксавье Малату. Премьер-министр хранил о ней довольно неясное воспоминание, несмотря на то, что двенадцатилетним мальчиком был в нее влюблен.
Ее отец был жестянщиком на улице Сен-Луи, его мастерская помещалась почти напротив школы. Эвелина была на два-три года старше Премьер-министра, и теперь ей было около восьмидесяти пяти лет.
Говорил ли он с ней когда-нибудь? Возможно. Во всяком случае, раза два-три, не более. Да еще не был уверен, что не путает ее с сестрой или с другими девочками своего квартала. Зато был уверен, что это была огненно-рыжая, худая, высокая девочка, две длинные косы болтались у нее за спиной, и она носила передник в мелкую красную клетку.
Она дождалась, пока он стал не только министром, но и председателем Совета министров, и лишь тогда решилась написать ему. Это было как раз накануне чрезвычайно важной международной конференции, на которой - как принято считать во время всех таких конференций - решалась судьба Франции. Он и сам так считал в те дни.
Эвелина ничего у него не просила, она посылала ему маленький, освященный в Лурде образок с запиской:
"Молю Бога об успехе вашей миссии, этот образок поможет Вам спасти родину. Девочка с улицы Сен-Луи- Эвелина Аршамбо".
Она, очевидно, не вышла замуж, так как на фирменном бланке мастерской жестяных изделий по-прежнему стояла фамилия Аршамбо. В ту пору, когда она прислала ему это письмо, ей было далеко за пятьдесят, а адрес на конверте говорил о том, что она живет все на той же улице и в том же доме.
Вся ее жизнь протекла там. Иногда перед его мысленным взором возникала маленькая старушка, вся в черном: пробираясь вдоль стен, хмурым сереньким утром она шла к ранней мессе.
После того как Эвелина прислала ему образок, она взяла за правило ежегодно поздравлять его с днем рождения и обязательно посылала в конверте то ладанку, то образок, то крестик.
Из сведений, полученных через префектуру, он убедился, что она ни в чем не нуждается, и в свою очередь послал ей фотографию с надписью.
На застекленной двери, которая вела из столовой в кухню, висела красная клетчатая занавеска, как в деревенских тавернах. Он различал за ней мелькавшую тень Габриэлы. Мадам Бланш уже ушла. Готовить Премьер-министра ко сну лежало на обязанности Эмиля. В дом на окраине деревни, где мадам Бланш снимала себе комнату, провели телефон. Она обедала и ужинала в старой таверне Биньон. Теперь таверну называли "Отель Биньон", там жили полицейские агенты.
Он услыхал голос Эмиля, потом увидел через занавеску его силуэт. Эмиль вошел со двора в кухню и громко воскликнул:
- Все в порядке! Заработало.
- Что заработало?-проворчала Габриэла.
- Радио.
Но радио не интересовало старую кухарку, она жарила над очагом селедку для прислуги, а Эмиль грузно опустился на скамью и налил себе стакан сидра.
Премьер-министр с пяти часов не разрешал себе думать о Шаламоне, о котором шла речь в передаче из Парижа, и телефонный звонок был для него спасением, так как резко изменил ход его мыслей. Кстати, он теперь умел безо всяких усилий направлять свои мысли по желаемому руслу и уже не уклоняться от него
Думать о Филиппе Шаламоне было рано; пока что передавали только непроверенные слухи, и, даже если президент республики предложит ему сформировать кабинет, не было никаких оснований предполагать, что Шаламон на это согласится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20