Мари, стоя за ним, рассеянно наблюдала, как он ест. Было ясно, что она никогда не научится вести себя, как подобает приличной горничной, и в один прекрасный день займет свое настоящее место официантки в каком-нибудь портовом кабачке в Фекане иди Гавре.
- Господин Премьер-министр выпьет липового чаю?
- Я всегда пью липовый чай.
Он удалился, сгорбленный, не зная, что делать с руками: по мере того как тело его оседало, они становились чересчур длинными. Иногда он говорил о самом себе:
- Если человек действительно происходит от обезьяны, я возвращаюсь к своим предкам - становлюсь все более и более похожим на гориллу.
Эмиль поставил на стол приемник - провод шел через окно к приемнику в автомобиле. Когда наступит время передачи последних известий, шоферу достаточно будет повернуь ручку. Это придумал Эмиль в первый же год их жизни в Эберге. В такую же бурную ночь, как сегодня, свет вдруг погас как раз во время небывало яростных дебатов в Организации Объединенных Наций.
Разгневанный Премьер-министр ходил из угла в угол по кабинету, освещенному, как сегодня, керосиновой лампой, с той только разницей, что тогда на ней не было абажура, и вдруг Эмиль постучал в дверь.
- Если господин Премьер-министр разрешит, я хочу внести предложение. Помнит ли господин Премьер-министр о приемнике в нашей машине?
В ту же ночь, закутанный в плед из меха дикой кошки - подарок канадцев, он устроился в "роллс-ройсе" и просидел в нем при тусклом свете радиолампочки до начала полуночной передачи.
С тех пор Эмиль, охотно выполнявший разные мелкие работы по дому, усовершенствовал свое изобретение, купил второй динамик и подключил его к приемнику в автомобиле.
Там, в Париже, не было никаких аварий с освещением, и, конечно, они не подозревали, что в Нормандии ураган вырывал с корнем деревья, валил на землю телеграфные столбы, срывал с крыш печные трубы. Журналисты и фотографы дежурили во дворе Елисейского дворца. Шел дождь. В кулуарах палаты и в буфете у окон толпились группы возбужденных дещ хзтов.
Тревожное молчание царило, должно быть, в министерствах, где падение каждого кабинета кому-то сулило продвижение, кому-то грозило отставкой. В своих департаментах префекты ждали с неменьшим волнением радиопередачи в 7 часов 15 минут вечера.
В течение сорока лет при подобных обстоятельствах в конце концов произносили одно и то же имя - его имя. Оно было якорем спасения. Чаще всего он сидел запершись в своей квартире на набережной Малакэ, в той самой квартире, которую занимал, когда стажером записался в сословие адвокатов.
Миллеран еще не служила у него в те времена. Она была тогда, вероятно, совсем маленькой девочкой, а вместо нее в одном с ним кабинете в молчаливом ожидании стоял у телефона, готовый схватить трубку при первом же звонке, нескладный молодой человек по фамилии Шаламон.
Между ними было двадцать лет разницы. И было любопытно наблюдать, как секретарь подражал походке, голосу и манерам своего шефа. Он перенял у него даже нервный тик, а по телефону отвечал так, что большинство людей по ошибке обращались к нему как к самому "господину министру". Но еще удивительнее было видеть на лице двадцатипятилетнего секретаря бесстрастное выражение, присущее зрелому человеку, чья душа зачерствела в течение долгих лет.
Не из-за этого ли подобострастного желания во всем ему подражать, не из-за постоянного ли поклонения, бесспорно искреннего и трепетного, которым секретарь его окружал, Премьер-министр приблизил Ша-ламона к себе и брал с собой из министерства в министерство - то в качестве чиновника по особым поручениям, то личным секретарем, то, наконец, начальником своей канцелярии.
Теперь Шаламон стал депутатом от Шестнадцатого округа и жил с женой, за которой получил солидное приданое, в роскошной квартире у самого Булонского леса. Как средство к существованию политика была ему вовсе не нужна, но он продолжал заниматься ею ради удовольствия. Кое-кто говорил даже, что политическая деятельность стала его пороком, ибо он отдавался ей с каким-то неистовым увлечением.
Однако, несмотря на то, что Шаламон являлся лидером одной из довольно значительных группировок, министром он был лишь раз, да и то всего три дня.
Он выбрал себе тогда министерство внутренних дел, которое располагает секретными сведениями о многих лицах. Не изобличало ли это в какой-то мере его подлинный характер?
Но общественность и большинство политических деятелей и не подозревали, что в течение этих трех дней телефонные разговоры между Эбергом и Парижем не прекращались и что непривычно большой поток автомобилей с номерами департамента Сены мчался через Бенувиль к дому, прилепившемуся к прибрежной скале.
В то утро, когда новое правительство предстало перед палатой депутатов, с электричеством было все в порядке, и старый человек в Эберге слушал радио. По мере того как разгорались прения, все ярче и веселее блестели его глаза.
Прения длились целых три часа, и правительство, едва родившись, было свергнуто, а Шаламону так и не удалось водвориться в министерстве внутренних дел на площади Бово.
Обладал ли еще Премьер-министр прежней властью? Или государственный деятель, с презрением отстранившийся от политики и уединившийся на нормандском побережье, был постепенно забыт, а дети, встречая его имя в учебниках, считали давно умершим?..
- Можно мне пойти пообедать, господин Премьер-министр?
- Приятного аппетита, Миллеран. Скажите Эмилю, чтобы он включил радио в семь часов десять минут.
- Я вам еще понадоблюсь?
- Сегодня вечером - нет. Спокойной ночи.
Она занимала комнату над кухней, там же жили Га-бриэла и Эмиль, а Мари спала в комнатушке внизу, в бывшей кладовой, в стене которой прорубили окно.
Оставшись один в своих заставленных книгами комнатах, из которых только две в этот вечер были освещены, Премьер-министр медленно ходил из одной комна-гы в другую, разглядывал книжные полки, переплеты некоторых книг и иногда проводил пальцем по корешкам. Однажды Мари, застав его, когда он с придирчивым видом как бы проверял, все ли книги на месте, спросила:
- Я плохо вытерла пыль?
Он не спеша повернулся к ней. Посмотрел на нее долгим, пытливым взглядом и отрезал:
- Нет.
Может быть, она, может быть, Миллеран или даже Эмиль... Оснований для того, чтобы подозревать кого-то одного из них больше, чем остальных, у него не было. Вот уже несколько месяцев, как он все понял, и был убежден, что поисками заняты, по крайней мере, двое: кто-то из домашних и кто-то со стороны - возможно, один из полицейских агентов?
Его это не удивило, не разгневало, вначале даже позабавило.
Для человека, которому оставалось только достойно умереть в соответствии со своей легендой, это было неожиданным развлечением.
Но кто? Кто рылся в его книгах и бумагах и что именно искал?
А главное - для кого!
Он тоже когда-то царствовал на площади Бово, но не один раз, а многократно, и не три дня, а по нескольку месяцев, однажды даже в течение целых двух лет. Вот почему он знал методы работы "Сюртэ Женераль" так же хорошо, как и те секретные документы, которые манили Шаламона.
Почти каждый вечер, с тех пор как догадался об этих поисках, он расставлял во всех четырех комнатах ловушки, которые про себя называл "свидетелями". Обычно это был кусочек нитки, или волосок, или едва приметный клочок бумаги, а иногда книга, задвинутая чуть-чуть поглубже, чем остальные.
Утром он делал обход, как рыболов, проверяющий свои верши, и ни при каких обстоятельствах не позволял кому бы то ни было заходить в комнаты раньше себя. Уборка начиналась только после того, как он вставал, но не с помощью пылесоса, потому что не переносил его шума, а половой щеткой и метелкой из перьев.
Почему они раньше всего обратили внимание на Сен-Симона? Однажды утром он заметил, что томик его мемуаров стоит вровень с другими книгами, между тем как накануне он задвинул его на полсантиметра вглубь. Не полицейские же агенты, живущие в таверне Бенувиля, догадались, что всю жизнь он читает на ночь мемуары Сен-Симона!
Массивный фолиант Овидия в толстом кожаном переплете, представлявший собой идеальный тайник, тоже привлек чье-то внимание. Затем, несколькими неделями позже, у кого-то вызвали интерес альбомы с репродукциями картин, которые хранились большей частью в картонных футлярах.
Поиски начались приблизительно с того дня, как он поведал одному иностранному журналисту, что пишет мемуары.
- Но, господин Премьер-министр, ведь вы их уже опубликовали, и они даже печатались в самом популярном журнале нашей страны.
В тот день он был в прекрасном настроении. Этот журналист ему нравился. Премьер-министра забавляло, что он сообщает ему сенсационную новость хотя бы для того, чтобы позлить тех журналистов, которых всегда терпеть не мог.
Он возразил:
- Напечатаны лишь мои официальные мемуары.
- Значит, в них вы сказали не всю правду?
- Может быть, и не всю...
- А теперь скажете? В самом деле?
Тогда он еще не был в этом уверен. Его слова были скорее шуткой. Однако он действительно начал делать заметки о событиях, к которым был причастен и о некоторых побочных обстоятельствах которых знал лишь один.
Это стало для него как бы тайной игрой, и даже теперь он иногда усмехался про себя, размышляя над тем, кто же в конце концов найдет эти заметки и каким образом это произойдет. Их уже искали. Но пока что не в нужном месте.
Вся пресса не замедлила, конечно, опубликовать его слова по поводу "секретных записных книжек", как их окрестили, и журналисты стали гораздо чаще наведываться в Эберг. Все они задавали ему один и тот же вопрос:
- Вы намерены напечатать эти документы при жизни? А может быть, они, подобно дневникам братьев Гонкур, увидят свет лишь спустя несколько лет после вашей смерти? Вы разоблачаете закулисную сторону современной политики как внутренней, так и внешней? Пишете ли вы также и об иностранных государственных деятелях, с которыми были знакомы?
Он отделывался уклончивыми ответами. Заинтересовались этими пресловутыми мемуарами не только журналисты, но и кое-какие важные лица, в том числе два генерала, которых он не видел много лет, но которые в то лето как бы случайно оказались на нормандском побережье и почли своим долгом навестить его.
Увидев, как они устраиваются в его кабинете, он уже спрашивал себя, когда последует вопрос. Оба генерала одинаково равнодушным и небрежным тоном интересовались:
- Кстати, вы в самом деле упоминаете обо мне в своих секретных записках?
Он довольствовался тем, что отвечал:
- Пресса сильно преувеличивает. Я кое-что набросал вчерне, но еще не уверен, получится ли из этого что-нибудь путное...
- Мне хорошо известно, что кое-кто уже дрожит...
- Ну да! - воскликнул он с наивным видом. Ему прекрасно было известно, о чем шептались за его спиной и что осмелились даже напечатать в двух ежемесячных журналах: будто бы раздосадованный тем, что его окружили стеной молчания, что его забыли, он мстит некоторым людям, занимающим видные посты, держа их под неопределенной, но постоянной угрозой.
Он сам несколько дней подряд настойчиво спрашивал себя, не заключается ли в этом доля правды, и совесть его была не совсем спокойна.
Но ведь если б это действительно было так, он не стал бы продолжать делать свои заметки, и, дожив до того преклонного возраста, когда уже нельзя быть нечестным с самим собой, у него хватило бы совести уничтожить все, что было им до сих пор написано.
Не отступать от своего намерения он решил именно из-за Шаламона, своего бывшего секретаря, о котором только что передавали по радио, и вовсе не потому, что личность Шаламона была незаурядной, а потому, что тот представлял типичный случай.
Неужели, как на это сейчас намекали в передаче, президент республики поручит Шаламону формирование нового правительства?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20