В палате депутатов он выступал крайне редко, только во время ночных заседаний, да и то, как правило, при полупустом зале.
Предчувствовал ли Курно, когда выбирал этот незаметный путь, что он приведет его в Елисейский дворец, куда вместе с ним въехали две его дочери со своими детьми и мужьями?
Прищурив один глаз, скрестив руки на животе и выпрямившись в кресле "Луи-Филипп", он следил за часовой стрелкой, как, вероятно, и его секретарша в комнате рядом. Эти часы подарил ему президент Соединенных Штатов к концу чрезвычайно успешной поездки в Вашингтон - они считались историческими и в один прекрасный день отправятся в какой-нибудь музей.
Если только весь Эберг не станет музеем, как предсказывают некоторые; тогда все вещи останутся на своих местах, а Эмиль получит должность хранителя музея.
Он был убежден, что Эмиль многие годы подумывал об этом, как некоторые подумывают об уходе на пенсию.
Не казалось ли порой Эмилю, что ждать приходится слишком долго? Наверное, он представлял себе, как будет обращаться с речью к посетителям музея, как будут совать в руку чаевые, и может быть, о продаже открыток "на память" с видами Эберга.
Без двух минут пять Премьер-министр, опасаясь, что Миллеран его опередит, протянул руку и торопливым жестом включил радио. Шкала осветилась, но радио молчало еще несколько секунд. В соседней комнате, которая не отделялась от кабинета дверью, секретарша встала со стула, но как раз в это время послышалась музыка; звуки джаза, казалось, силились перекрыть шум бури.
- Простите... - пробормотала она, входя.
- Как видите, я не спал!
- Я знаю.
По лицу мадам Бланш в подобном случае, наверное, скользнула бы ироническая или недоверчивая улыбка. Но Миллеран просто исчезла в своей комнате, как бы растворившись в воздухе.
- Третий короткий сигнал дается ровно...
Это еще не были новости дня, их он услышит в четверть восьмого, а пока между двумя музыкальными программами передали краткий обзор последних известий.
- Говорит Париж... Господин Франсуа Бурдье, лидер социалистической группы, провел всю ночь и утро в совещаниях; в три часа дня он был принят президентом республики и заявил, что отказывается формировать кабинет...
На лице Премьер-министра, как всегда неподвижно сидевшего в кресле, не отразилось ровно ничего, ни малейших переживаний, но пальцы его судорожно сжались, и кончики их побелели.
Простуженный диктор дважды кашлянул. Послышалось шуршание бумаги, затем:
- В кулуарах палаты депутатов ходят непроверенные слухи, будто господин Курно вызвал к концу дня господина Филиппа Шаламона, лидера группы независимых левых, чтобы поручить ему образовать коалиционное правительство... Аргентина... Всеобщая забастовка разразилась вчера в Буэнос-Айресе, в ней принимают участие семьдесят процентов рабочих и служащих...
Голос диктора вдруг оборвался на полуслове, и в ту же секунду в кабинете и в соседних комнатах погас свет. Слышался лишь шум ветра, да пламя танцевало в камине.
Он не пошевелился. В соседней комнате Миллеран чиркнула спичкой, открыла шкаф, где держала наготове свечи, так как подобные происшествия случались не раз.
Внезапно на мгновение свет зажегся снова, но лампочки казались матовыми, как ночники в вагоне; потом они стали медленно гаснуть, и снова наступила полная тьма.
- Я сейчас принесу вам свечу...
Не успела Миллеран вставить свечу в фаянсовый подсвечник, как в проходе, соединявшем бывшие стойла с кухней и остальными комнатами, показался свет. Этого прохода, называвшегося туннелем, прежде не было, его сделали по указанию Премьер-министра.
По туннелю шла Габриэла, старая кухарка, она несла большую круглую керосиновую лампу, разрисованную розовыми цветами.
- Молодой доктор только что приехал, господин Премьер-министр,доложила Габриэла - она называла так доктора Гаффе, которому в отличие от доктора Лалинда было всего тридцать два года.
- Где он?
- На кухне с мадам Бланш.
Внезапно им овладел гнев, может быть, из-за фамилии, услышанной по радио, и тех новостей, которые только что передавали.
- Почему он вошел через кухню?
- Право, я его не спрашивала.
- Что они там делают?
- Разговаривают, покуда доктор греет руки у печи. Не может же он выстукивать вас ледяными руками.
Он терпеть не мог, когда его не держали в курсе всего, что делается в доме.
- Я сто раз повторял...
- Знаю! Знаю! Только не мне это надо говорить, а тем, кто к вам приезжает. Не могу же я захлопывать перед их носом дверь в кухню!
В доме был главный вход, и провожать через него посетителей входило в обязанность Миллеран. Он был достаточно заметен, ибо освещался фонарем. Но почему-то многие предпочитали проходить через кухню. Иногда оттуда доносился приглушенный шепот незнакомых голосов.
- Скажите доктору, что я его жду... Потом он позвал:
- Миллеран!
- Да, господин Премьер-министр.
- Телефон работает? Она сняла трубку.
- Да. Я слышу щелчок...
- Спросите электрическую компанию, сколько времени понадобится им для ремонта...
- Хорошо, господин Премьер-министр...
Он не улыбнулся доктору, не сказал ни слова приветствия, и поэтому застенчивый от природы Гаффе почувствовал себя еще более неловко.
- Мадам Бланш сказала, что сегодня утром вы ходили на прогулку.
Молодой врач произнес это нарочито небрежным тоном и открыл свой чемоданчик. Ответа не последовало.
- В такую погоду, - продолжал смущенно Гаффе, - это было, пожалуй, несколько опрометчиво...
Мадам Бланш подошла, чтобы помочь Премьер-министру снять пиджак. Он остановил ее взглядом, снял пиджак сам и засучил рукав рубашки. Из соседней комнаты доносился голос Миллеран, говорившей по телефону, затем она вошла доложить:
- Они еще не знают. Повреждена вся линия. Предполагают, что провод...
- Оставьте нас.
Доктор Гаффе являлся всегда в одно и то же время и почти ежедневно с серьезным видом измерял ему кровяное давление.
Однажды Премьер-министр спросил:
- Вы считаете это необходимым?
- Это прекрасная мера предосторожности.
- Вы на ней настаиваете?
Гаффе смутился. В свои годы он еще не разучился краснеть. Пациент внушал ему такое уважение, что когда однажды он вознамерился сделать ему укол, то стал действовать так неловко, что мадам Бланш пришлось отобрать у него шприц.
- Вы на ней настаиваете? - повторил Премьер-министр.
- Дело в том...
- В чем?
- Мне кажется, что профессор Фюмэ считает...
- Это он распорядился?
- Конечно.
- Он один?
К чему заставлять доктора лгать? Фюмэ, наверное, получил распоряжение свыше. И все оттого, что Премьер-министр считался еще при жизни исторической личностью и не имел права лечиться как ему вздумается. Все они только делали вид, что слушаются его. Но кто распоряжался ими на самом деле? Перед кем, Бог знает когда, Бог знает зачем, они отчитывались?
Не по распоряжению ли все тех же лиц посетители проходили через кухню, вместо того чтобы позвонить у главного входа?
Габриэла не солгала: у Гаффе все еще были холодные руки, и Премьер-министр решил про себя, что у него преглупый вид, когда он нажимает маленькую резиновую грушу и с серьезным лицом смотрит на круглый циферблат прибора.
Он был в скверном настроении, и поэтому нарочно не спросил доктора, как спрашивал обычно из вежливости: "Сколько?"
Но Гаффе все-таки пробормотал с удовлетворением, которое было не менее комичным, чем его серьезная мина:
- Сто семьдесят.
Как и накануне, и за день до этого, как ежедневно в течение многих месяцев!
- Никаких болей, никакого недомогания минувшей ночью?
- Ничего.
- А нога?
Гаффе считал его пульс, и Премьер-министр невольно задержал на докторе неприязненный взгляд.
- Никаких затруднений с дыханием?
- Никаких затруднений с дыханием,- сухо ответил он,- могу также сказать вам, что мочусь нормально.
Он заранее знал, что тот спросит его об этом.
- Мне думается, неисправность линии,- пробормотал Гаффе.
Не слушая его, Премьер-министр стал надевать пиджак все с тем же недовольным видом, стараясь не встречаться взглядом с мадам Бланш, так как не хотел окончательно выйти из себя.
По всей вероятности, оттого, что линия была повреждена и радио, которое являлось единственной его связью с внешним миром, безмолвствовало, он чувствовал себя в этом домике, приютившемся над скалами на полпути меж черной пропастью моря и чернотой сельских просторов, где больше не мерцал ни один огонек, где не было ни малейшего признака жизни, как в тюрьме.
Керосиновая лампа в его кабинете, свеча, пламя которой колебалось при малейшем сквозняке в комнате Миллеран, напоминали ему о самых унылых вечерах его детства, когда в домах еще не было электричества, а газ в Эвре еще не провели.
Кажется, Гаффе только что спрашивал, не задыхается ли он. Он мог бы ему ответить, что внезапно, не только физически, но и морально, ощутил какое-то удушье.
Его засадили в Эберг, и те несколько человек, которые его окружали, вольно или невольно стали его тюремщиками.
Он забыл, что сам добровольно покинул Париж, театрально поклявшись в минуту раздражения, что ноги его там больше не будет. Потому что... Но это была уже совсем другая история. Причины, побудившие его так поступить, никого не касались, и все, решительно все - и журналисты, и политические деятели-давали его уходу совершенно ошибочное толкование.
Разве он когда-нибудь требовал, чтобы молодой врач, приятный, но нелепый человек с манерами застенчивого мальчишки, приезжал ежедневно из Гавра мерить ему кровяное давление и задавать всегда одни и те же дурацкие вопросы? Разве он заставлял двух бедных малых - этих несчастных полицейских агентов - жить на постоялом дворе в Бенувиле, а третьего поселиться в Гавре с женой и детьми, для того чтобы торчать на сторожевом посту под вязом у калитки?!
Он был сегодня в дурном настроении, допустим. Подобные приступы случались с ним всю жизнь так же, как у других, например, кровь приливает к голове, или как некоторые женщины впадают в меланхолию.
В течение сорока лет его гнев заставлял дрожать не только ближайших сотрудников, но и многих высокопоставленных лиц и государственных деятелей.
Гнев действовал на него подобно тому, как на других действует алкоголь, который не всегда затемняет рассудок, но иногда его окрыляет. В гневе он вовсе не терял головы. Напротив!
Электрический свет теперь еще долго не загорится. Он не стал бы утверждать, что аварию подстроили нарочно, хотя, конечно, и это было вполне возможно.
- До завтра... я приеду к обычному часу, господин
Премьер-министр,- запинаясь, проговорил доктор, которого мадам Бланш приготовилась вывести через туннель.
- Не сюда! - сухо сказал Премьер-министр. - Через парадную дверь, пожалуйста.
- Прошу прощения...
- Ничего.
Он сам подошел к туннелю и позвал:
- Эмиль!
- Да, господин Премьер-министр?
- Поставь машину под окном и сделай, как в прошлый раз. Сможешь?
- Конечно.
- Постарайся, чтоб в семь часов оно работало, если повреждение еще не исправят.
- Я сейчас же займусь этим. В ту же минуту раздался телефонный звонок, и послышался монотонный голос Миллеран:
- Да, Эберг слушает... Кто говорит? Из Елисейского дворца? Одну минуту, пожалуйста... подождите... не кладите трубку...
Он не остерегся и, как всегда, попал в ловушку.
- Слушаю...
Как только он услышал, кто говорит, он все понял, но тем не менее выслушал до конца.
- Это ты, Огюстен? Минутная пауза, как обычно.
- Говорит Ксавье... Пора поторопиться, старина... Не забудь, я поклялся пойти на твои похороны, а сам снова угодил в больницу...
Слабый дребезжащий смех. Молчание. Наконец трубку положили.
Миллеран поняла.
- Простите меня... - пролепетала она виновато и растворилась в полумраке соседней комнаты.
II
Книга "Мемуары Сюлли" * лежала у него на коленях, но он не переворачивал страниц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Предчувствовал ли Курно, когда выбирал этот незаметный путь, что он приведет его в Елисейский дворец, куда вместе с ним въехали две его дочери со своими детьми и мужьями?
Прищурив один глаз, скрестив руки на животе и выпрямившись в кресле "Луи-Филипп", он следил за часовой стрелкой, как, вероятно, и его секретарша в комнате рядом. Эти часы подарил ему президент Соединенных Штатов к концу чрезвычайно успешной поездки в Вашингтон - они считались историческими и в один прекрасный день отправятся в какой-нибудь музей.
Если только весь Эберг не станет музеем, как предсказывают некоторые; тогда все вещи останутся на своих местах, а Эмиль получит должность хранителя музея.
Он был убежден, что Эмиль многие годы подумывал об этом, как некоторые подумывают об уходе на пенсию.
Не казалось ли порой Эмилю, что ждать приходится слишком долго? Наверное, он представлял себе, как будет обращаться с речью к посетителям музея, как будут совать в руку чаевые, и может быть, о продаже открыток "на память" с видами Эберга.
Без двух минут пять Премьер-министр, опасаясь, что Миллеран его опередит, протянул руку и торопливым жестом включил радио. Шкала осветилась, но радио молчало еще несколько секунд. В соседней комнате, которая не отделялась от кабинета дверью, секретарша встала со стула, но как раз в это время послышалась музыка; звуки джаза, казалось, силились перекрыть шум бури.
- Простите... - пробормотала она, входя.
- Как видите, я не спал!
- Я знаю.
По лицу мадам Бланш в подобном случае, наверное, скользнула бы ироническая или недоверчивая улыбка. Но Миллеран просто исчезла в своей комнате, как бы растворившись в воздухе.
- Третий короткий сигнал дается ровно...
Это еще не были новости дня, их он услышит в четверть восьмого, а пока между двумя музыкальными программами передали краткий обзор последних известий.
- Говорит Париж... Господин Франсуа Бурдье, лидер социалистической группы, провел всю ночь и утро в совещаниях; в три часа дня он был принят президентом республики и заявил, что отказывается формировать кабинет...
На лице Премьер-министра, как всегда неподвижно сидевшего в кресле, не отразилось ровно ничего, ни малейших переживаний, но пальцы его судорожно сжались, и кончики их побелели.
Простуженный диктор дважды кашлянул. Послышалось шуршание бумаги, затем:
- В кулуарах палаты депутатов ходят непроверенные слухи, будто господин Курно вызвал к концу дня господина Филиппа Шаламона, лидера группы независимых левых, чтобы поручить ему образовать коалиционное правительство... Аргентина... Всеобщая забастовка разразилась вчера в Буэнос-Айресе, в ней принимают участие семьдесят процентов рабочих и служащих...
Голос диктора вдруг оборвался на полуслове, и в ту же секунду в кабинете и в соседних комнатах погас свет. Слышался лишь шум ветра, да пламя танцевало в камине.
Он не пошевелился. В соседней комнате Миллеран чиркнула спичкой, открыла шкаф, где держала наготове свечи, так как подобные происшествия случались не раз.
Внезапно на мгновение свет зажегся снова, но лампочки казались матовыми, как ночники в вагоне; потом они стали медленно гаснуть, и снова наступила полная тьма.
- Я сейчас принесу вам свечу...
Не успела Миллеран вставить свечу в фаянсовый подсвечник, как в проходе, соединявшем бывшие стойла с кухней и остальными комнатами, показался свет. Этого прохода, называвшегося туннелем, прежде не было, его сделали по указанию Премьер-министра.
По туннелю шла Габриэла, старая кухарка, она несла большую круглую керосиновую лампу, разрисованную розовыми цветами.
- Молодой доктор только что приехал, господин Премьер-министр,доложила Габриэла - она называла так доктора Гаффе, которому в отличие от доктора Лалинда было всего тридцать два года.
- Где он?
- На кухне с мадам Бланш.
Внезапно им овладел гнев, может быть, из-за фамилии, услышанной по радио, и тех новостей, которые только что передавали.
- Почему он вошел через кухню?
- Право, я его не спрашивала.
- Что они там делают?
- Разговаривают, покуда доктор греет руки у печи. Не может же он выстукивать вас ледяными руками.
Он терпеть не мог, когда его не держали в курсе всего, что делается в доме.
- Я сто раз повторял...
- Знаю! Знаю! Только не мне это надо говорить, а тем, кто к вам приезжает. Не могу же я захлопывать перед их носом дверь в кухню!
В доме был главный вход, и провожать через него посетителей входило в обязанность Миллеран. Он был достаточно заметен, ибо освещался фонарем. Но почему-то многие предпочитали проходить через кухню. Иногда оттуда доносился приглушенный шепот незнакомых голосов.
- Скажите доктору, что я его жду... Потом он позвал:
- Миллеран!
- Да, господин Премьер-министр.
- Телефон работает? Она сняла трубку.
- Да. Я слышу щелчок...
- Спросите электрическую компанию, сколько времени понадобится им для ремонта...
- Хорошо, господин Премьер-министр...
Он не улыбнулся доктору, не сказал ни слова приветствия, и поэтому застенчивый от природы Гаффе почувствовал себя еще более неловко.
- Мадам Бланш сказала, что сегодня утром вы ходили на прогулку.
Молодой врач произнес это нарочито небрежным тоном и открыл свой чемоданчик. Ответа не последовало.
- В такую погоду, - продолжал смущенно Гаффе, - это было, пожалуй, несколько опрометчиво...
Мадам Бланш подошла, чтобы помочь Премьер-министру снять пиджак. Он остановил ее взглядом, снял пиджак сам и засучил рукав рубашки. Из соседней комнаты доносился голос Миллеран, говорившей по телефону, затем она вошла доложить:
- Они еще не знают. Повреждена вся линия. Предполагают, что провод...
- Оставьте нас.
Доктор Гаффе являлся всегда в одно и то же время и почти ежедневно с серьезным видом измерял ему кровяное давление.
Однажды Премьер-министр спросил:
- Вы считаете это необходимым?
- Это прекрасная мера предосторожности.
- Вы на ней настаиваете?
Гаффе смутился. В свои годы он еще не разучился краснеть. Пациент внушал ему такое уважение, что когда однажды он вознамерился сделать ему укол, то стал действовать так неловко, что мадам Бланш пришлось отобрать у него шприц.
- Вы на ней настаиваете? - повторил Премьер-министр.
- Дело в том...
- В чем?
- Мне кажется, что профессор Фюмэ считает...
- Это он распорядился?
- Конечно.
- Он один?
К чему заставлять доктора лгать? Фюмэ, наверное, получил распоряжение свыше. И все оттого, что Премьер-министр считался еще при жизни исторической личностью и не имел права лечиться как ему вздумается. Все они только делали вид, что слушаются его. Но кто распоряжался ими на самом деле? Перед кем, Бог знает когда, Бог знает зачем, они отчитывались?
Не по распоряжению ли все тех же лиц посетители проходили через кухню, вместо того чтобы позвонить у главного входа?
Габриэла не солгала: у Гаффе все еще были холодные руки, и Премьер-министр решил про себя, что у него преглупый вид, когда он нажимает маленькую резиновую грушу и с серьезным лицом смотрит на круглый циферблат прибора.
Он был в скверном настроении, и поэтому нарочно не спросил доктора, как спрашивал обычно из вежливости: "Сколько?"
Но Гаффе все-таки пробормотал с удовлетворением, которое было не менее комичным, чем его серьезная мина:
- Сто семьдесят.
Как и накануне, и за день до этого, как ежедневно в течение многих месяцев!
- Никаких болей, никакого недомогания минувшей ночью?
- Ничего.
- А нога?
Гаффе считал его пульс, и Премьер-министр невольно задержал на докторе неприязненный взгляд.
- Никаких затруднений с дыханием?
- Никаких затруднений с дыханием,- сухо ответил он,- могу также сказать вам, что мочусь нормально.
Он заранее знал, что тот спросит его об этом.
- Мне думается, неисправность линии,- пробормотал Гаффе.
Не слушая его, Премьер-министр стал надевать пиджак все с тем же недовольным видом, стараясь не встречаться взглядом с мадам Бланш, так как не хотел окончательно выйти из себя.
По всей вероятности, оттого, что линия была повреждена и радио, которое являлось единственной его связью с внешним миром, безмолвствовало, он чувствовал себя в этом домике, приютившемся над скалами на полпути меж черной пропастью моря и чернотой сельских просторов, где больше не мерцал ни один огонек, где не было ни малейшего признака жизни, как в тюрьме.
Керосиновая лампа в его кабинете, свеча, пламя которой колебалось при малейшем сквозняке в комнате Миллеран, напоминали ему о самых унылых вечерах его детства, когда в домах еще не было электричества, а газ в Эвре еще не провели.
Кажется, Гаффе только что спрашивал, не задыхается ли он. Он мог бы ему ответить, что внезапно, не только физически, но и морально, ощутил какое-то удушье.
Его засадили в Эберг, и те несколько человек, которые его окружали, вольно или невольно стали его тюремщиками.
Он забыл, что сам добровольно покинул Париж, театрально поклявшись в минуту раздражения, что ноги его там больше не будет. Потому что... Но это была уже совсем другая история. Причины, побудившие его так поступить, никого не касались, и все, решительно все - и журналисты, и политические деятели-давали его уходу совершенно ошибочное толкование.
Разве он когда-нибудь требовал, чтобы молодой врач, приятный, но нелепый человек с манерами застенчивого мальчишки, приезжал ежедневно из Гавра мерить ему кровяное давление и задавать всегда одни и те же дурацкие вопросы? Разве он заставлял двух бедных малых - этих несчастных полицейских агентов - жить на постоялом дворе в Бенувиле, а третьего поселиться в Гавре с женой и детьми, для того чтобы торчать на сторожевом посту под вязом у калитки?!
Он был сегодня в дурном настроении, допустим. Подобные приступы случались с ним всю жизнь так же, как у других, например, кровь приливает к голове, или как некоторые женщины впадают в меланхолию.
В течение сорока лет его гнев заставлял дрожать не только ближайших сотрудников, но и многих высокопоставленных лиц и государственных деятелей.
Гнев действовал на него подобно тому, как на других действует алкоголь, который не всегда затемняет рассудок, но иногда его окрыляет. В гневе он вовсе не терял головы. Напротив!
Электрический свет теперь еще долго не загорится. Он не стал бы утверждать, что аварию подстроили нарочно, хотя, конечно, и это было вполне возможно.
- До завтра... я приеду к обычному часу, господин
Премьер-министр,- запинаясь, проговорил доктор, которого мадам Бланш приготовилась вывести через туннель.
- Не сюда! - сухо сказал Премьер-министр. - Через парадную дверь, пожалуйста.
- Прошу прощения...
- Ничего.
Он сам подошел к туннелю и позвал:
- Эмиль!
- Да, господин Премьер-министр?
- Поставь машину под окном и сделай, как в прошлый раз. Сможешь?
- Конечно.
- Постарайся, чтоб в семь часов оно работало, если повреждение еще не исправят.
- Я сейчас же займусь этим. В ту же минуту раздался телефонный звонок, и послышался монотонный голос Миллеран:
- Да, Эберг слушает... Кто говорит? Из Елисейского дворца? Одну минуту, пожалуйста... подождите... не кладите трубку...
Он не остерегся и, как всегда, попал в ловушку.
- Слушаю...
Как только он услышал, кто говорит, он все понял, но тем не менее выслушал до конца.
- Это ты, Огюстен? Минутная пауза, как обычно.
- Говорит Ксавье... Пора поторопиться, старина... Не забудь, я поклялся пойти на твои похороны, а сам снова угодил в больницу...
Слабый дребезжащий смех. Молчание. Наконец трубку положили.
Миллеран поняла.
- Простите меня... - пролепетала она виновато и растворилась в полумраке соседней комнаты.
II
Книга "Мемуары Сюлли" * лежала у него на коленях, но он не переворачивал страниц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20