Он хотел убить Михаэля тихо, но оказался недостаточно ловок и умен. Когда я увидел их, Ангелос встал и собирался найти пистолет, но на него напала моя собака, и все, что он мог сделать — это смыться. Без пистолета он не годился больше ни на что. — Он вытер рот тыльной стороной ладони. — Я отнес твоего брата в Дельфы, ближе было некуда. Это все.
— Он не говорил?
Стефанос заколебался, и взгляд Саймона напрягся. Старик покачал головой.
— Да ерунда, кирие. Если бы в этом был смысл, я бы рассказал в письме. Он сказал: «Возничий». Это название знаменитой бронзовой статуи в Дельфийском музее знаю даже я — юноша в свободной одежде, в руках вожжи от исчезнувших лошадей.
— Не совсем уверен. Я несся по тропинке к подножию скалы, задыхался и был вообще не в себе. Он прожил секунды, но узнал меня. Чего говорить про статую, не знаю, если он действительно именно это и прошептал.
— Почему вы не написали про Ангелоса?
— Все закончилось, отцу Михаэля лучше было думать, что он погиб в бою, а не от руки предателя. И стыдно.
— До такой степени закончилось, что, когда брат Михаэля приезжает в Арахову, мужчины отворачиваются, а хозяин не подает руки.
Старик улыбнулся.
— Ну хорошо, не закончилось. Стыд остался.
— Он не на вас.
— На Греции.
— Моя страна тоже кое-что делала, чтобы уравнять счет.
— Политика!
Стефанос жестами очень выразительно объяснил, что, по его мнению, нужно сделать со всеми политиками, и Саймон засмеялся.
Как по сигналу, старая женщина встала, отодвинула голубую занавеску и вытащила большой каменный кувшин. Она поставила на стол стаканы и налила темного сладкого вина.
Стефанос спросил:
— Значит, ты выпьешь с нами?
— С огромным удовольствием.
Женщина вручила стакан Саймону, потом Стефаносу, Нико и, наконец, мне. Себе она не взяла, а стояла и смотрела на нас со скромной гордостью. Очень хорошее вино, немного отдавало вишнями.
Я улыбнулась ей и сказала неуверенно по-гречески:
— Очень хорошо.
Ее лицо расколола широкая улыбка.
Она наклонила голову и повторила с удовольствием:
— Очень хорошо, очень хорошо, — а Нико повернулся на кровати и сказал по-английски с американским акцентом:
— Говорите по-гречески, мисс?
— Нет, только несколько слов.
Он повернулся к Саймону:
— А почему вы хорошо говорите по-гречески, а?
— Брат научил меня, когда я был еще моложе тебя. И я продолжал учить его потом, был уверен, что приеду сюда когда-нибудь.
— Почему ты не приехал раньше?
— Это слишком дорого, Нико.
— А теперь ты разбогател?
— Мне хватает.
— Понял. Теперь ты пришел, знаешь об Ангелосе и своем брате, а что ты скажешь, если узнаешь кое-что еще? Что если Ангелос жив?
— Ты говоришь мне это, Нико?
— Его недавно видели рядом с Дельфами на горе. Но, может, это призрак, — мальчик улыбнулся, — на Парнасе есть призраки, огоньки двигаются и голоса разносятся над скалами. Некоторые видели разные вещи, я — нет. Это старые боги, нет?
— Возможно. Это правда, Нико, что Ангелоса видели?
Нико пожал плечами.
— Откуда я знаю. Его видел Янис, а Янис… — он со значением повертел рукой у головы. — Ангелос убил его мать, сжег дом отца, и с тех пор Янис тронулся, он видел Ангелоса много раз. Но вот Димитриос Драгумис задавал много вопросов о твоем приезде. Все мужчины в Арахове про тебя знали и разговаривали, но Димитриос специально расспрашивал — и здесь, и в Дельфах, очень суетился.
— Какой он?
— Немного похож на брата, не лицом, а фигурой. Ну и не духом. Ты, может, и встретишь его, — сказал Нико с невинным видом, — но не бойся. И не беспокойся об Ангелосе, кирие Саймон.
Саймон фыркнул:
— А что, похоже, что я беспокоюсь?
— Да нет, но он умер. А если не умер… Ты всего лишь англичанин, нет?
— И что?
Нико очаровательно хихикнул и скатился с кровати.
Стефанос вдруг сказал очень строго:
— Веди себя прилично. Что он говорит, кирие Саймон?
— Он думает, что я не могу справиться с Ангелосом, — сказал Саймон лениво. — На, Нико, лови.
Он бросил мальчику сигарету, тот поймал ее крайне грациозно и продолжал смеяться. Саймон повернулся к старику.
— Вы думаете, правда, что его здесь видели?
Пастух бросил пламенный взгляд на внука из-под белых бровей.
— Рассказал, значит, сказочку? Слухи пустил идиот, который видел его не меньше двенадцати раз с конца войны. И немцев несколько раз. Не обращай внимания.
— И на огни и голоса на Парнасе?
— Если человек идет на Парнас после захода солнца, почему бы ему не увидеть странные вещи? Боги еще ходят там, и человек, неосторожный в стране богов, — дурак. — Еще один взгляд на мальчика. — Ужасных глупостей ты набрался в Афинах. И это — отвратительная рубашка.
Нико выпрямился.
— Нет! Она американская!
Старик зарычал, а Саймон спросил:
— Помощь?
Старик коротко засмеялся.
— Знаешь, он неплохой мальчик, хоть Афины его и испортили. Но я сделаю из него мужчину. Дай кирие Саймону еще вина, — это жене, которая уже спешила с кувшином.
— Спасибо. А правда, что Драгумис задавал обо мне вопросы?
— Да — когда, на сколько, зачем и много еще всего. Но он не имеет отношения к смерти Михаэля — с этим мы разобрались. Иначе он бы побоялся вернуться. И он ничего не знает. Однажды — год, нет, одиннадцать месяцев назад — он подошел ко мне и спросил, что случилось, и где Михаэль убит. Он стыдился и хорошо говорил о нем, но я не обсуждаю своих сыновей с первым встречным и отказался разговаривать. А больше никто не знал всей правды, кроме священника в Дельфах, который уже умер, и моего брата Алкиса, убитого во время войны.
— И теперь меня.
— И теперь тебя. Я отведу тебя туда завтра и покажу это место. Твое право.
Он посмотрел на Саймона исподлобья, потом сказал медленно.
— Я думаю, кирие Саймон, ты очень похож на Михаэля. А Нико — еще больше дурак, чем я думал.
7
По дороге в Дельфы Саймон молчал, а я тихо сидела рядом и размышляла, что, интересно, могли рассказать этот гомерического вида старик и юноша, похожий на античную черно-красную вазу, несмотря на дешевую американскую упаковку. Когда мы подъехали к Дельфам, и деревья сгрудились над дорогой, закрывая звездный свет, Саймон свернул, остановился у воды, и выключил двигатель. Звук бегущей воды заполнил воздух. Он выключил свет, и деревья подступили ближе. Пахло соснами и прохладой. Горы больше не светились, стояли дворцами и башнями непроглядного мрака. Саймон вытащил сигареты и предложил мне.
— Ну и что вы поняли?
— Почти ничего. Теперь ясно, почему вы не побоялись взять меня с собой и впутать в свои личные дела.
— Они приняли неожиданный оборот. Я бы хотел рассказать, если можно.
— Конечно.
Мы сидели в машине и курили, и он подробно рассказывал мне все, что происходило в доме пастуха. Он говорил так живо, что все увязывалось с тем, что я видела, и стало понятно, какие жесты к чему относились. Когда он закончил, я не знала, как реагировать. Эти воды для меня слишком глубоки. Если я волновалась из-за машины, куда я гожусь теперь, когда речь пошла об убийстве брата. Неважно, что оно произошло четырнадцать лет назад, узнал-то он об этом только сейчас. Я недостаточно изучила Саймона, поэтому молчала. Он и сам не делал никаких комментариев, просто продекламировал все безразличным голосом, к которому я уже начала привыкать. Я подумала, скажет ли он еще что-нибудь про письмо брата или его находку, о которой он догадался… Но он не сказал ничего. Он бросил сигарету в пыль, а вместе с ней, казалось, и всю эту историю, поскольку резко поменял тему и интонацию.
— Пойдем через руины? Вы их еще не видели, а при свете звезд неплохо для начала.
Мы пошли по узкой тропинке между сосен по мягкому ковру иголок, перешагнули через узкий поток и выбрались на открытое пространство, где в тусклом свете темнели разрушенные стены.
— Тут торговали римляне, — сказал Саймон, — по местным стандартам совсем недавно, поэтому пойдем дальше… Вход на территорию храма. Ступеньки крутые, но дальше будет ровный проход между зданиями к самому храму. Видите?
Изумительное зрелище. Мощеная дорога зигзагами идет между разрушенными стенами сокровищниц и алтарей, колоннами, ступенями, пьедесталами. Бывшая Афинская сокровищница, камень, на котором сидела сивилла, предсказывая гражданскую войну… Обнаженный разрушенный пол храма удерживают на склоне остатки мощных стен и шесть великолепных колонн, возносящихся в заполненное звездами небо. Три тысячи лет войн, убийств, землетрясений, рабства, забвения не разрушили святого места, боги до сих пор ходят там, а люди с разумом и воображением могут узнать их и услышать шум колесниц. Это первое место в Греции, где мне это удалось. В Микенах есть призраки, но людей, не богов. Наверное, когда место две тысячи лет подряд является центром поклонения, камни что-то впитывают, меняется воздух. Ну еще и пейзаж идеален для святого места.
Мы осторожно прошли по огромным разбитым каменным блокам и встали около колонн. Далекую долину скрывала тьма, наполненная мелкими движениями ночного ветра, шумом сосен и олив. Сигарета моего спутника погасла. Он прислонился спиной к колонне и смотрел на гору за храмом, на густые тени деревьев и бледные образы камней.
— Что там?
— Там нашли Возничего.
Слово вернуло меня в настоящее, как электрический шок. Открывая для себя Дельфы, я совершенно забыла, что Саймону есть чем занять голову.
— Вы думаете, Стефанос правильно понял? И это имеет для вас какой-то смысл?
— Никакого, — сказал он жизнерадостно. — Почему бы вам не подняться в студию, не познакомиться с Нигелем и не попить кофе?
— С удовольствием, но, по-моему, ужасно поздно?
— Не для этой страны. Здесь если и ложатся в кровать, то только в полдень. В Греции… Вот вы устали?
— Ни капельки. Должна, наверное, но почему-то нет.
Он засмеялся.
— Это воздух, свет или просто опьянение Элладой. И это надолго. Значит, пойдете?
— С огромным удовольствием.
Мы пошли, и он вел меня под руку, будто имел какие-то права… Точно так же я дрейфовала за Филипом. Но все же не так. В чем разница, я не желала анализировать.
Я спросила:
— Мы не идем по дороге? Почему в эту сторону?
— Незачем идти вниз. Студия наверху.
— А машина?
— Вернусь за ней потом, когда отведу вас в отель. По дороге это совсем недалеко.
Ступени ведут к маленькому театру мимо штуки, которую соорудил Александр Великий после удачной охоты на львов. Театр меньше Афинского, но в темноте разбитая сцена кажется гладкой, ряды сидений поднимаются вверх и переходят в заросли остролиста и кипариса. Маленькая разбитая мраморная чаша. Неожиданно для себя я сказала:
— Вы, наверное, не согласитесь… Извините, конечно, нет.
— Что, по-вашему, я не соглашусь?
— Ничего. Это очень глупо в таких обстоятельствах.
— Обстоятельствах? А, это. Пусть это вас не беспокоит. Вы, наверное, хотите услышать здесь что-нибудь по-гречески, даже если просто «Таласса! Таласса!». Это? Что случилось?
— Ничего. Но если вы и дальше будете так же читать мои мысли, то станете очень неудобным компаньоном.
— Учитесь тоже.
— У меня нет таких талантов.
— Может, это и очень хорошо.
— Что вы имеете в виду?
Он засмеялся:
— Неважно. Я был прав?
— Да. Только, пожалуйста, не просто «Таласса!» Какие-нибудь стихи, если вам что-нибудь придет в голову. Я однажды слышала, как читали стихи в театре в Эпидаврусе, и это было, как чудо. Даже шепот долетал до верхних рядов.
— Здесь то же самое, только не так великолепно. Хорошо, раз вам хочется. — Говоря, он лазил по карманам. — Минуточку. Нужна зажигалка. Чтобы голос разносился правильно, надо найти точно центр сцены, он отмечен крестом.
Он вытащил ее из кармана, раздался звон, что-то упало. В слабом свете блеснула монета, я подняла ее, подала ему, оранжевое пламя ярко осветило оранжевый диск на моей ладони.
— Да это золото!
— Да, спасибо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
— Он не говорил?
Стефанос заколебался, и взгляд Саймона напрягся. Старик покачал головой.
— Да ерунда, кирие. Если бы в этом был смысл, я бы рассказал в письме. Он сказал: «Возничий». Это название знаменитой бронзовой статуи в Дельфийском музее знаю даже я — юноша в свободной одежде, в руках вожжи от исчезнувших лошадей.
— Не совсем уверен. Я несся по тропинке к подножию скалы, задыхался и был вообще не в себе. Он прожил секунды, но узнал меня. Чего говорить про статую, не знаю, если он действительно именно это и прошептал.
— Почему вы не написали про Ангелоса?
— Все закончилось, отцу Михаэля лучше было думать, что он погиб в бою, а не от руки предателя. И стыдно.
— До такой степени закончилось, что, когда брат Михаэля приезжает в Арахову, мужчины отворачиваются, а хозяин не подает руки.
Старик улыбнулся.
— Ну хорошо, не закончилось. Стыд остался.
— Он не на вас.
— На Греции.
— Моя страна тоже кое-что делала, чтобы уравнять счет.
— Политика!
Стефанос жестами очень выразительно объяснил, что, по его мнению, нужно сделать со всеми политиками, и Саймон засмеялся.
Как по сигналу, старая женщина встала, отодвинула голубую занавеску и вытащила большой каменный кувшин. Она поставила на стол стаканы и налила темного сладкого вина.
Стефанос спросил:
— Значит, ты выпьешь с нами?
— С огромным удовольствием.
Женщина вручила стакан Саймону, потом Стефаносу, Нико и, наконец, мне. Себе она не взяла, а стояла и смотрела на нас со скромной гордостью. Очень хорошее вино, немного отдавало вишнями.
Я улыбнулась ей и сказала неуверенно по-гречески:
— Очень хорошо.
Ее лицо расколола широкая улыбка.
Она наклонила голову и повторила с удовольствием:
— Очень хорошо, очень хорошо, — а Нико повернулся на кровати и сказал по-английски с американским акцентом:
— Говорите по-гречески, мисс?
— Нет, только несколько слов.
Он повернулся к Саймону:
— А почему вы хорошо говорите по-гречески, а?
— Брат научил меня, когда я был еще моложе тебя. И я продолжал учить его потом, был уверен, что приеду сюда когда-нибудь.
— Почему ты не приехал раньше?
— Это слишком дорого, Нико.
— А теперь ты разбогател?
— Мне хватает.
— Понял. Теперь ты пришел, знаешь об Ангелосе и своем брате, а что ты скажешь, если узнаешь кое-что еще? Что если Ангелос жив?
— Ты говоришь мне это, Нико?
— Его недавно видели рядом с Дельфами на горе. Но, может, это призрак, — мальчик улыбнулся, — на Парнасе есть призраки, огоньки двигаются и голоса разносятся над скалами. Некоторые видели разные вещи, я — нет. Это старые боги, нет?
— Возможно. Это правда, Нико, что Ангелоса видели?
Нико пожал плечами.
— Откуда я знаю. Его видел Янис, а Янис… — он со значением повертел рукой у головы. — Ангелос убил его мать, сжег дом отца, и с тех пор Янис тронулся, он видел Ангелоса много раз. Но вот Димитриос Драгумис задавал много вопросов о твоем приезде. Все мужчины в Арахове про тебя знали и разговаривали, но Димитриос специально расспрашивал — и здесь, и в Дельфах, очень суетился.
— Какой он?
— Немного похож на брата, не лицом, а фигурой. Ну и не духом. Ты, может, и встретишь его, — сказал Нико с невинным видом, — но не бойся. И не беспокойся об Ангелосе, кирие Саймон.
Саймон фыркнул:
— А что, похоже, что я беспокоюсь?
— Да нет, но он умер. А если не умер… Ты всего лишь англичанин, нет?
— И что?
Нико очаровательно хихикнул и скатился с кровати.
Стефанос вдруг сказал очень строго:
— Веди себя прилично. Что он говорит, кирие Саймон?
— Он думает, что я не могу справиться с Ангелосом, — сказал Саймон лениво. — На, Нико, лови.
Он бросил мальчику сигарету, тот поймал ее крайне грациозно и продолжал смеяться. Саймон повернулся к старику.
— Вы думаете, правда, что его здесь видели?
Пастух бросил пламенный взгляд на внука из-под белых бровей.
— Рассказал, значит, сказочку? Слухи пустил идиот, который видел его не меньше двенадцати раз с конца войны. И немцев несколько раз. Не обращай внимания.
— И на огни и голоса на Парнасе?
— Если человек идет на Парнас после захода солнца, почему бы ему не увидеть странные вещи? Боги еще ходят там, и человек, неосторожный в стране богов, — дурак. — Еще один взгляд на мальчика. — Ужасных глупостей ты набрался в Афинах. И это — отвратительная рубашка.
Нико выпрямился.
— Нет! Она американская!
Старик зарычал, а Саймон спросил:
— Помощь?
Старик коротко засмеялся.
— Знаешь, он неплохой мальчик, хоть Афины его и испортили. Но я сделаю из него мужчину. Дай кирие Саймону еще вина, — это жене, которая уже спешила с кувшином.
— Спасибо. А правда, что Драгумис задавал обо мне вопросы?
— Да — когда, на сколько, зачем и много еще всего. Но он не имеет отношения к смерти Михаэля — с этим мы разобрались. Иначе он бы побоялся вернуться. И он ничего не знает. Однажды — год, нет, одиннадцать месяцев назад — он подошел ко мне и спросил, что случилось, и где Михаэль убит. Он стыдился и хорошо говорил о нем, но я не обсуждаю своих сыновей с первым встречным и отказался разговаривать. А больше никто не знал всей правды, кроме священника в Дельфах, который уже умер, и моего брата Алкиса, убитого во время войны.
— И теперь меня.
— И теперь тебя. Я отведу тебя туда завтра и покажу это место. Твое право.
Он посмотрел на Саймона исподлобья, потом сказал медленно.
— Я думаю, кирие Саймон, ты очень похож на Михаэля. А Нико — еще больше дурак, чем я думал.
7
По дороге в Дельфы Саймон молчал, а я тихо сидела рядом и размышляла, что, интересно, могли рассказать этот гомерического вида старик и юноша, похожий на античную черно-красную вазу, несмотря на дешевую американскую упаковку. Когда мы подъехали к Дельфам, и деревья сгрудились над дорогой, закрывая звездный свет, Саймон свернул, остановился у воды, и выключил двигатель. Звук бегущей воды заполнил воздух. Он выключил свет, и деревья подступили ближе. Пахло соснами и прохладой. Горы больше не светились, стояли дворцами и башнями непроглядного мрака. Саймон вытащил сигареты и предложил мне.
— Ну и что вы поняли?
— Почти ничего. Теперь ясно, почему вы не побоялись взять меня с собой и впутать в свои личные дела.
— Они приняли неожиданный оборот. Я бы хотел рассказать, если можно.
— Конечно.
Мы сидели в машине и курили, и он подробно рассказывал мне все, что происходило в доме пастуха. Он говорил так живо, что все увязывалось с тем, что я видела, и стало понятно, какие жесты к чему относились. Когда он закончил, я не знала, как реагировать. Эти воды для меня слишком глубоки. Если я волновалась из-за машины, куда я гожусь теперь, когда речь пошла об убийстве брата. Неважно, что оно произошло четырнадцать лет назад, узнал-то он об этом только сейчас. Я недостаточно изучила Саймона, поэтому молчала. Он и сам не делал никаких комментариев, просто продекламировал все безразличным голосом, к которому я уже начала привыкать. Я подумала, скажет ли он еще что-нибудь про письмо брата или его находку, о которой он догадался… Но он не сказал ничего. Он бросил сигарету в пыль, а вместе с ней, казалось, и всю эту историю, поскольку резко поменял тему и интонацию.
— Пойдем через руины? Вы их еще не видели, а при свете звезд неплохо для начала.
Мы пошли по узкой тропинке между сосен по мягкому ковру иголок, перешагнули через узкий поток и выбрались на открытое пространство, где в тусклом свете темнели разрушенные стены.
— Тут торговали римляне, — сказал Саймон, — по местным стандартам совсем недавно, поэтому пойдем дальше… Вход на территорию храма. Ступеньки крутые, но дальше будет ровный проход между зданиями к самому храму. Видите?
Изумительное зрелище. Мощеная дорога зигзагами идет между разрушенными стенами сокровищниц и алтарей, колоннами, ступенями, пьедесталами. Бывшая Афинская сокровищница, камень, на котором сидела сивилла, предсказывая гражданскую войну… Обнаженный разрушенный пол храма удерживают на склоне остатки мощных стен и шесть великолепных колонн, возносящихся в заполненное звездами небо. Три тысячи лет войн, убийств, землетрясений, рабства, забвения не разрушили святого места, боги до сих пор ходят там, а люди с разумом и воображением могут узнать их и услышать шум колесниц. Это первое место в Греции, где мне это удалось. В Микенах есть призраки, но людей, не богов. Наверное, когда место две тысячи лет подряд является центром поклонения, камни что-то впитывают, меняется воздух. Ну еще и пейзаж идеален для святого места.
Мы осторожно прошли по огромным разбитым каменным блокам и встали около колонн. Далекую долину скрывала тьма, наполненная мелкими движениями ночного ветра, шумом сосен и олив. Сигарета моего спутника погасла. Он прислонился спиной к колонне и смотрел на гору за храмом, на густые тени деревьев и бледные образы камней.
— Что там?
— Там нашли Возничего.
Слово вернуло меня в настоящее, как электрический шок. Открывая для себя Дельфы, я совершенно забыла, что Саймону есть чем занять голову.
— Вы думаете, Стефанос правильно понял? И это имеет для вас какой-то смысл?
— Никакого, — сказал он жизнерадостно. — Почему бы вам не подняться в студию, не познакомиться с Нигелем и не попить кофе?
— С удовольствием, но, по-моему, ужасно поздно?
— Не для этой страны. Здесь если и ложатся в кровать, то только в полдень. В Греции… Вот вы устали?
— Ни капельки. Должна, наверное, но почему-то нет.
Он засмеялся.
— Это воздух, свет или просто опьянение Элладой. И это надолго. Значит, пойдете?
— С огромным удовольствием.
Мы пошли, и он вел меня под руку, будто имел какие-то права… Точно так же я дрейфовала за Филипом. Но все же не так. В чем разница, я не желала анализировать.
Я спросила:
— Мы не идем по дороге? Почему в эту сторону?
— Незачем идти вниз. Студия наверху.
— А машина?
— Вернусь за ней потом, когда отведу вас в отель. По дороге это совсем недалеко.
Ступени ведут к маленькому театру мимо штуки, которую соорудил Александр Великий после удачной охоты на львов. Театр меньше Афинского, но в темноте разбитая сцена кажется гладкой, ряды сидений поднимаются вверх и переходят в заросли остролиста и кипариса. Маленькая разбитая мраморная чаша. Неожиданно для себя я сказала:
— Вы, наверное, не согласитесь… Извините, конечно, нет.
— Что, по-вашему, я не соглашусь?
— Ничего. Это очень глупо в таких обстоятельствах.
— Обстоятельствах? А, это. Пусть это вас не беспокоит. Вы, наверное, хотите услышать здесь что-нибудь по-гречески, даже если просто «Таласса! Таласса!». Это? Что случилось?
— Ничего. Но если вы и дальше будете так же читать мои мысли, то станете очень неудобным компаньоном.
— Учитесь тоже.
— У меня нет таких талантов.
— Может, это и очень хорошо.
— Что вы имеете в виду?
Он засмеялся:
— Неважно. Я был прав?
— Да. Только, пожалуйста, не просто «Таласса!» Какие-нибудь стихи, если вам что-нибудь придет в голову. Я однажды слышала, как читали стихи в театре в Эпидаврусе, и это было, как чудо. Даже шепот долетал до верхних рядов.
— Здесь то же самое, только не так великолепно. Хорошо, раз вам хочется. — Говоря, он лазил по карманам. — Минуточку. Нужна зажигалка. Чтобы голос разносился правильно, надо найти точно центр сцены, он отмечен крестом.
Он вытащил ее из кармана, раздался звон, что-то упало. В слабом свете блеснула монета, я подняла ее, подала ему, оранжевое пламя ярко осветило оранжевый диск на моей ладони.
— Да это золото!
— Да, спасибо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24