Всякий мужчина поступил бы на его месте так же, вскоре уже поговаривали они. Легко ли вернуться домой и узнать, что твоя жена принесла тебе в подоле чужого ублюдка. Как тут не рассерчать? Ну а что до избиения младенцев, так король есть король, у него голова болит не только о своем ложе, но и троне. И кстати о делах королевских: разве Лот не по-королевски возместил нанесенный урон? Ибо у Лота действительно хватило соображения вознаградить пострадавших, так что женщины, хоть и продолжали горевать и плакать, но мужчины смирились и приняли Лотово золото как должное, а Лотово злодейство как вполне понятный поступок обманутого мужа и гневливого монарха.
А как же тогда Артур? – задал я однажды, словно бы невзначай, вопрос собравшимся в таверне говорунам. Если справедливы слухи о причастности Верховного короля к убийству, тогда, быть может, и его можно оправдать? Если младенец Мордред в самом деле его сын и был бы заложником у короля Лота (который не сказать, чтобы всегда верой и правдой служил Артуру), тогда разве политические соображения не оправдывают этого поступка? Разве для того, чтобы заручиться дружбой могучего короля лотианского, Артуру не вернее всего было бы убить кукушонка в гнезде и принять вину на себя?
Ответом мне было бормотание и качание голов, которое свелось в конце концов к согласию, хотя и с оговорками. Тогда я подкинул им другую мысль. Всякий знает, что в делах государственных – в вопросах высшей и тайной политики и сношений с таким соседом, как Лотиан, – всякий знает, что в таких делах решает не юный Артур, а его главный советник, Мерлин. Можно не сомневаться, что это было решением безжалостного и хитроумного интригана, а не храброго молодого воина, который все свои дни проводит на поле брани, сражаясь с врагами Британии, и которому недосуг заниматься постельной политикой, за исключением того, на что у каждого мужчины найдется время...
Так было посеяно семя и, как трава, взялось и распространилось по земле; к тому времени, когда пришло известие о новой победе Артура на бранном поле, избиение младенцев в городе Дунпелдире не служило больше главным предметом разговоров и вина за него, на кого бы ее ни возлагали: на Мерлина, Артура или Лота, – уже, можно сказать, была прощена. Всем было ясно, что Верховный король – да оборонит его господь от врагов – не имел к этому делу иного касательства, помимо того, что сознавал его необходимость. Притом же младенцы так или иначе почти все померли бы, не дожив до года, и не видать бы их отцам золота, которое они получили от короля Лота. А сверх всего, женщины вскоре уже снова понесли и волей-неволей забыли свое горе.
Забыла свое горе и королева. Король Лот, как теперь считалось, поступил воистину по-королевски. Примчался домой, объятый гневом, убрал бастарда (по Артурову ли приказу, по своей ли воле – неважно), зачал нового законного наследника на место убиенного и ускакал опять служить верой и правдой Верховному королю. И многие из пострадавших отцов, вступив в его войско, уехали вместе с ним. Моргауза же вовсе не казалась перепуганной яростью своего супруга и повелителя или устрашенной народным возмущением – раз или два, что я ее видел, она проезжала мимо гладкая, довольная, торжествующая. Что бы люди ни говорили о ее участии в убийстве детей, ей теперь все было прощено, ведь она, по слухам, носила в чреве законного наследника лотианского престола.
Об убитом же сыне она если и горевала, то виду не показывала. А это верный знак, говорили люди, что Артур взял ее силой и зачатый ею ребенок был ей не мил. Но для меня, выжидавшего в серой незаметности, это был знак, означавший, пожалуй, нечто иное. Я не верил, что младенец Мордред находился в той барке среди обреченных на гибель детей. Я помнил троих вооруженных мужчин, которые вошли в замок через задний вход незадолго до прибытия Лота – после того как прискакал по южной дороге королевин гонец. Помнил женщину Мачу, которая лежала в своем доме с перерезанным горлом у пустой колыбели. И помнил, как Линд под покровом ночи выбежала из замка без ведома и согласия Моргаузы, спеша предупредить Мачу и перенести младенца Мордреда в безопасное место.
И, сопоставив все это, я, кажется, понял, как в действительности было дело. Мача была избрана в мамки Мордреду, потому что родила от Лота мальчика. Моргаузе, наверно, даже приятно было наблюдать смерть этого ребенка, недаром же она смеялась, как рассказывала Линд. Спрятав Мордреда и подложив в колыбель подменыша на верную погибель, Моргауза спокойно ждала Лотова возвращения. Как только пришло известие, что король приближается, она послала троих воинов из замка переправить Мордреда в другое место, а Мачу убить, чтобы та, узнав о гибели своего ребенка, с горя не выдала королеву Моргаузу. Теперь Лот поостыл, горожане успокоились, и где-то в безопасности, я был уверен, рос мальчик – ее тайное орудие власти.
Когда Лот уехал, чтобы присоединиться к Артуру, я отправил Ульфина на юг, сам же еще остался в Лотиане выжидать и присматриваться. Теперь, когда Лот был далеко, я мог без опасений возвратиться в Дунпелдир и прилагал все старания к тому, чтобы найти какой-нибудь след, ведущий туда, где был спрятан Мордред. Что я должен был сделать, найдя его, я не имел понятия, но мне так и не пришлось принимать этого решения, бог не возложил на меня такого бремени. Я прожил в грязном северном городишке добрых четыре месяца, и, хотя ходил по берегу моря и при свете звезд, и при свете солнца и обращался к моему богу на всех известных мне языках и наречиях, я не увидел ничего ни среди бела дня, ни во сне, что могло бы привести меня к сыну Артура.
Постепенно я начал склоняться к мысли, что, наверно, я все же ошибался, что даже Моргауза не могла быть такой злодейкой и не иначе как Мордред утонул вместе с остальными младенцами в ночном море.
Итак, наконец, когда уже в осень закрались первые зимние морозы и стало известно о победном исходе битвы при Линнуисе, так что в городе снова ожидали скорого возвращения короля Лота, я с удовольствием покинул Дунпелдир. Артур на Рождество намерен был прибыть в Каэрлеон и ожидал меня там. На пути к югу я сделал только одну остановку – погостил день-другой в Нортумбрии у Блэза, рассказал ему все новости и отправился дальше, чтобы быть на месте ко дню возвращения короля.
* * *
Он возвратился на второй неделе декабря, когда землю уже убрал серебром мороз и дети рвали плющ и остролист для рождественских украшений. Артур умылся и переоделся с дороги и сразу же послал за мною. Принял он меня в той самой комнате, где мы с ним беседовали перед тем, как расстаться. На этот раз дверь в спальные покои была плотно закрыта и король был один.
Он сильно изменился за эти месяцы. Вырос, конечно, чуть не на полголовы – в этом возрасте юноши тянутся вверх, как ячмень на поле, – но и раздался вширь, и лицо сделалось жестким, потемнело и осунулось от солдатской жизни. Но главная перемена состояла не в этом. Главное – он стал властным. Он держался как человек, который знает, что делает, какой добивается цели.
Не считая этого, наш разговор был словно продолжением того разговора, что я вел с Артуром год назад, в ту ночь, когда был зачат Мордред.
– Люди говорят, что это злодейство совершено по моему велению! – воскликнул он вместо приветствия. Он расхаживал по комнате такими же сильными и легкими львиными шагами, только каждый шаг был теперь на добрую пядь длиннее. Комната стесняла его, как клетка благородного зверя. – А ведь ты же знаешь, помнишь, как я в этой самой комнате сказал тебе: нет! Пусть бог решит по своей воле! И вот – такое.
– Но ведь ты этого хотел, разве нет?
– Всех этих смертей? Неужели бы я распорядился так? Или ты, если на то пошло?
Вопрос не предполагал ответа, и ответа на него я не дал, а только сказал:
– Лот никогда не славился ни умом, ни сдержанностью, а тут он еще был в ярости. Правильно будет сказать, что такое решение было ему подсказано или по крайней мере поддержано со стороны.
Он бросил на меня быстрый горящий взгляд.
– Моргаузой? Это я слышал.
– Тебе, очевидно, все рассказал Ульфин. А о своем собственном участии в этом деле он не умолчал?
– О том, что он пытался отвести тебя от следа и предоставить року решение участи младенцев? Да, это я тоже знаю. – Он немного помолчал. – Поступок неправильный, я так и сказал, но трудно сердиться на человека за преданность. Он полагал – он знал, что мне будет легче в случае смерти этого ребенка. Но все остальные... Месяца не прошло, как я дал клятву защищать мой народ, и уже мое имя повторяют на улицах с проклятием...
– По-моему, ты можешь утешиться. Мало кто верит, что ты имел касательство к этому злодеянию.
– Неважно, – бросил он мне через плечо. – Кто-то верит, и этого достаточно. У Лота есть все-таки какое-то извинение, то есть извинение в глазах простолюдина. Но я? Что же мне, публично заявить: прорицатель Мерлин, мол, предсказал, что мне грозит опасность от этого младенца, и я повелел его убить, а заодно с ним и остальных, чтобы он не улизнул из сети? Какой же я тогда получаюсь король? Вроде Лота?
– Могу только повторить, что люди тебя не винят. Не забудь, придворные дамы Моргаузы находились поблизости и все слышали своими ушами, и стражники знают, от кого получили приказ. И в свите Лота тоже знали, что король мчался домой, пылая жаждой мести, да он и не из тех, кто стал бы молчать о своих намерениях. Не знаю, что рассказал тебе Ульфин, но, когда я покидал Дунпелдир, в городе говорили, что избиение младенцев было учинено по приказу Лота, а если кто и придерживается мнения, что приказ был дан тобой, то полагают, что ты действовал по моему совету.
– Вот как? – Тут он совсем рассвирепел. – Я, стало быть, такой король, который сам по себе ничего не решает? Если вина ложится на нас с тобой, то ее приму я, а не ты. Ты сам знаешь, что это справедливо, ты не хуже моего помнишь, какие именно слова здесь были сказаны.
На это тоже нечего было ответить, и я промолчал. А он походил взад-вперед по комнате, а потом продолжал:
– От кого бы ни исходил тот приказ, ты не ошибешься, если скажешь, что я чувствую свою вину. Но клянусь всеми богами небесными и подземными, я бы никогда не пошел на это. Подобные деяния остаются с человеком на всю жизнь и даже переживают его. Меня будут помнить не как воителя, изгнавшего саксов из пределов родной Британии, но как нового царя Ирода, устроившего в Дунпелдире избиение младенцев!.. Весело, нечего сказать!
– Я думаю, ты можешь не беспокоиться о своей посмертной славе.
– Это ты так думаешь.
– Да, я так думал. – То ли он заметил, что я говорю в прошедшем времени, то ли мой той его задел. Он посмотрел мне прямо в глаза – но я не отвел взгляд. – Так думал и так сказал я, Мерлин, когда сила моя была при мне, и, стало быть, это – правда. Ты прав, что негодуешь из-за совершенного злодеяния, и прав, что часть вины за него берешь на себя. Но даже если это событие войдет в историю как дело твоих рук, все равно тебя винить за него не будут. Поверь мне. То, что еще ждет тебя впереди, перечеркнет все твои прегрешения.
Гнев его улегся. Артур размышлял. Наконец он медленно произнес:
– То есть от рождения и гибели этого ребенка произойдет нечто ужасное? И люди буду думать, что убийство его было оправданно?
– Да нет, я совсем не это имел в виду...
– А ведь ты, вспомни, предрекал совсем другое. Ты намекал... даже не намекал, а прямо говорил, что от ребенка Моргаузы может произойти опасность для меня. Ну так вот. Ее ребенок теперь мертв. Может быть, именно эта опасность мне и грозила? Опасность запятнать свое имя? – Он замолчал, потрясенный новой мыслью. – Или же когда-нибудь в будущем один из отцов, чей сын был теперь убит, подстережет меня в темноте с ножом? Ты на это намекал своим пророчеством?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
А как же тогда Артур? – задал я однажды, словно бы невзначай, вопрос собравшимся в таверне говорунам. Если справедливы слухи о причастности Верховного короля к убийству, тогда, быть может, и его можно оправдать? Если младенец Мордред в самом деле его сын и был бы заложником у короля Лота (который не сказать, чтобы всегда верой и правдой служил Артуру), тогда разве политические соображения не оправдывают этого поступка? Разве для того, чтобы заручиться дружбой могучего короля лотианского, Артуру не вернее всего было бы убить кукушонка в гнезде и принять вину на себя?
Ответом мне было бормотание и качание голов, которое свелось в конце концов к согласию, хотя и с оговорками. Тогда я подкинул им другую мысль. Всякий знает, что в делах государственных – в вопросах высшей и тайной политики и сношений с таким соседом, как Лотиан, – всякий знает, что в таких делах решает не юный Артур, а его главный советник, Мерлин. Можно не сомневаться, что это было решением безжалостного и хитроумного интригана, а не храброго молодого воина, который все свои дни проводит на поле брани, сражаясь с врагами Британии, и которому недосуг заниматься постельной политикой, за исключением того, на что у каждого мужчины найдется время...
Так было посеяно семя и, как трава, взялось и распространилось по земле; к тому времени, когда пришло известие о новой победе Артура на бранном поле, избиение младенцев в городе Дунпелдире не служило больше главным предметом разговоров и вина за него, на кого бы ее ни возлагали: на Мерлина, Артура или Лота, – уже, можно сказать, была прощена. Всем было ясно, что Верховный король – да оборонит его господь от врагов – не имел к этому делу иного касательства, помимо того, что сознавал его необходимость. Притом же младенцы так или иначе почти все померли бы, не дожив до года, и не видать бы их отцам золота, которое они получили от короля Лота. А сверх всего, женщины вскоре уже снова понесли и волей-неволей забыли свое горе.
Забыла свое горе и королева. Король Лот, как теперь считалось, поступил воистину по-королевски. Примчался домой, объятый гневом, убрал бастарда (по Артурову ли приказу, по своей ли воле – неважно), зачал нового законного наследника на место убиенного и ускакал опять служить верой и правдой Верховному королю. И многие из пострадавших отцов, вступив в его войско, уехали вместе с ним. Моргауза же вовсе не казалась перепуганной яростью своего супруга и повелителя или устрашенной народным возмущением – раз или два, что я ее видел, она проезжала мимо гладкая, довольная, торжествующая. Что бы люди ни говорили о ее участии в убийстве детей, ей теперь все было прощено, ведь она, по слухам, носила в чреве законного наследника лотианского престола.
Об убитом же сыне она если и горевала, то виду не показывала. А это верный знак, говорили люди, что Артур взял ее силой и зачатый ею ребенок был ей не мил. Но для меня, выжидавшего в серой незаметности, это был знак, означавший, пожалуй, нечто иное. Я не верил, что младенец Мордред находился в той барке среди обреченных на гибель детей. Я помнил троих вооруженных мужчин, которые вошли в замок через задний вход незадолго до прибытия Лота – после того как прискакал по южной дороге королевин гонец. Помнил женщину Мачу, которая лежала в своем доме с перерезанным горлом у пустой колыбели. И помнил, как Линд под покровом ночи выбежала из замка без ведома и согласия Моргаузы, спеша предупредить Мачу и перенести младенца Мордреда в безопасное место.
И, сопоставив все это, я, кажется, понял, как в действительности было дело. Мача была избрана в мамки Мордреду, потому что родила от Лота мальчика. Моргаузе, наверно, даже приятно было наблюдать смерть этого ребенка, недаром же она смеялась, как рассказывала Линд. Спрятав Мордреда и подложив в колыбель подменыша на верную погибель, Моргауза спокойно ждала Лотова возвращения. Как только пришло известие, что король приближается, она послала троих воинов из замка переправить Мордреда в другое место, а Мачу убить, чтобы та, узнав о гибели своего ребенка, с горя не выдала королеву Моргаузу. Теперь Лот поостыл, горожане успокоились, и где-то в безопасности, я был уверен, рос мальчик – ее тайное орудие власти.
Когда Лот уехал, чтобы присоединиться к Артуру, я отправил Ульфина на юг, сам же еще остался в Лотиане выжидать и присматриваться. Теперь, когда Лот был далеко, я мог без опасений возвратиться в Дунпелдир и прилагал все старания к тому, чтобы найти какой-нибудь след, ведущий туда, где был спрятан Мордред. Что я должен был сделать, найдя его, я не имел понятия, но мне так и не пришлось принимать этого решения, бог не возложил на меня такого бремени. Я прожил в грязном северном городишке добрых четыре месяца, и, хотя ходил по берегу моря и при свете звезд, и при свете солнца и обращался к моему богу на всех известных мне языках и наречиях, я не увидел ничего ни среди бела дня, ни во сне, что могло бы привести меня к сыну Артура.
Постепенно я начал склоняться к мысли, что, наверно, я все же ошибался, что даже Моргауза не могла быть такой злодейкой и не иначе как Мордред утонул вместе с остальными младенцами в ночном море.
Итак, наконец, когда уже в осень закрались первые зимние морозы и стало известно о победном исходе битвы при Линнуисе, так что в городе снова ожидали скорого возвращения короля Лота, я с удовольствием покинул Дунпелдир. Артур на Рождество намерен был прибыть в Каэрлеон и ожидал меня там. На пути к югу я сделал только одну остановку – погостил день-другой в Нортумбрии у Блэза, рассказал ему все новости и отправился дальше, чтобы быть на месте ко дню возвращения короля.
* * *
Он возвратился на второй неделе декабря, когда землю уже убрал серебром мороз и дети рвали плющ и остролист для рождественских украшений. Артур умылся и переоделся с дороги и сразу же послал за мною. Принял он меня в той самой комнате, где мы с ним беседовали перед тем, как расстаться. На этот раз дверь в спальные покои была плотно закрыта и король был один.
Он сильно изменился за эти месяцы. Вырос, конечно, чуть не на полголовы – в этом возрасте юноши тянутся вверх, как ячмень на поле, – но и раздался вширь, и лицо сделалось жестким, потемнело и осунулось от солдатской жизни. Но главная перемена состояла не в этом. Главное – он стал властным. Он держался как человек, который знает, что делает, какой добивается цели.
Не считая этого, наш разговор был словно продолжением того разговора, что я вел с Артуром год назад, в ту ночь, когда был зачат Мордред.
– Люди говорят, что это злодейство совершено по моему велению! – воскликнул он вместо приветствия. Он расхаживал по комнате такими же сильными и легкими львиными шагами, только каждый шаг был теперь на добрую пядь длиннее. Комната стесняла его, как клетка благородного зверя. – А ведь ты же знаешь, помнишь, как я в этой самой комнате сказал тебе: нет! Пусть бог решит по своей воле! И вот – такое.
– Но ведь ты этого хотел, разве нет?
– Всех этих смертей? Неужели бы я распорядился так? Или ты, если на то пошло?
Вопрос не предполагал ответа, и ответа на него я не дал, а только сказал:
– Лот никогда не славился ни умом, ни сдержанностью, а тут он еще был в ярости. Правильно будет сказать, что такое решение было ему подсказано или по крайней мере поддержано со стороны.
Он бросил на меня быстрый горящий взгляд.
– Моргаузой? Это я слышал.
– Тебе, очевидно, все рассказал Ульфин. А о своем собственном участии в этом деле он не умолчал?
– О том, что он пытался отвести тебя от следа и предоставить року решение участи младенцев? Да, это я тоже знаю. – Он немного помолчал. – Поступок неправильный, я так и сказал, но трудно сердиться на человека за преданность. Он полагал – он знал, что мне будет легче в случае смерти этого ребенка. Но все остальные... Месяца не прошло, как я дал клятву защищать мой народ, и уже мое имя повторяют на улицах с проклятием...
– По-моему, ты можешь утешиться. Мало кто верит, что ты имел касательство к этому злодеянию.
– Неважно, – бросил он мне через плечо. – Кто-то верит, и этого достаточно. У Лота есть все-таки какое-то извинение, то есть извинение в глазах простолюдина. Но я? Что же мне, публично заявить: прорицатель Мерлин, мол, предсказал, что мне грозит опасность от этого младенца, и я повелел его убить, а заодно с ним и остальных, чтобы он не улизнул из сети? Какой же я тогда получаюсь король? Вроде Лота?
– Могу только повторить, что люди тебя не винят. Не забудь, придворные дамы Моргаузы находились поблизости и все слышали своими ушами, и стражники знают, от кого получили приказ. И в свите Лота тоже знали, что король мчался домой, пылая жаждой мести, да он и не из тех, кто стал бы молчать о своих намерениях. Не знаю, что рассказал тебе Ульфин, но, когда я покидал Дунпелдир, в городе говорили, что избиение младенцев было учинено по приказу Лота, а если кто и придерживается мнения, что приказ был дан тобой, то полагают, что ты действовал по моему совету.
– Вот как? – Тут он совсем рассвирепел. – Я, стало быть, такой король, который сам по себе ничего не решает? Если вина ложится на нас с тобой, то ее приму я, а не ты. Ты сам знаешь, что это справедливо, ты не хуже моего помнишь, какие именно слова здесь были сказаны.
На это тоже нечего было ответить, и я промолчал. А он походил взад-вперед по комнате, а потом продолжал:
– От кого бы ни исходил тот приказ, ты не ошибешься, если скажешь, что я чувствую свою вину. Но клянусь всеми богами небесными и подземными, я бы никогда не пошел на это. Подобные деяния остаются с человеком на всю жизнь и даже переживают его. Меня будут помнить не как воителя, изгнавшего саксов из пределов родной Британии, но как нового царя Ирода, устроившего в Дунпелдире избиение младенцев!.. Весело, нечего сказать!
– Я думаю, ты можешь не беспокоиться о своей посмертной славе.
– Это ты так думаешь.
– Да, я так думал. – То ли он заметил, что я говорю в прошедшем времени, то ли мой той его задел. Он посмотрел мне прямо в глаза – но я не отвел взгляд. – Так думал и так сказал я, Мерлин, когда сила моя была при мне, и, стало быть, это – правда. Ты прав, что негодуешь из-за совершенного злодеяния, и прав, что часть вины за него берешь на себя. Но даже если это событие войдет в историю как дело твоих рук, все равно тебя винить за него не будут. Поверь мне. То, что еще ждет тебя впереди, перечеркнет все твои прегрешения.
Гнев его улегся. Артур размышлял. Наконец он медленно произнес:
– То есть от рождения и гибели этого ребенка произойдет нечто ужасное? И люди буду думать, что убийство его было оправданно?
– Да нет, я совсем не это имел в виду...
– А ведь ты, вспомни, предрекал совсем другое. Ты намекал... даже не намекал, а прямо говорил, что от ребенка Моргаузы может произойти опасность для меня. Ну так вот. Ее ребенок теперь мертв. Может быть, именно эта опасность мне и грозила? Опасность запятнать свое имя? – Он замолчал, потрясенный новой мыслью. – Или же когда-нибудь в будущем один из отцов, чей сын был теперь убит, подстережет меня в темноте с ножом? Ты на это намекал своим пророчеством?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78