Так будет лучше всего. Они отстрадали. А если за кем-то и остался еще маленький долг – жизнь взыщет. Вот только за вас обидно. Не успел помочь. Даже не придумал еще, как помочь.
– Я сама справлюсь, – гордо ответила я. – Теперь у меня есть пистолет! Я найду его и так припугну, что не обрадуется!
– Вообще-то огнестрельное оружие следовало бы сдать в милицию… – неуверенно заметил Зелиал.
– Вот когда моя милиция будет меня беречь и защищать, я пойду и сдам пистолет, – пообещала я. – Честное слово!
И он понял, что это случится еще не скоро.
– Поосторожнее с ним все-таки, – попросил демон.
– Ничего, я умею. И ни один патрон даром не истрачу.
Зелиал улыбнулся, протянул тонкую, голубоватой бледности руку и вынул из моего узла свое черное перышко.
– Забираете? – растерялась я.
– Да в нем теперь, пожалуй, уже никакой колдовской силы не осталось, – усмехнулся демон. – Разве что оставить на память?
– Оставьте, – попросила я его. – Хоть такая память…
– Если вам угодно… – Он сунул перо обратно в узел и установил его там торчком, как у индейского вождя. Это прощальное веселье и баловство грустного демона очень мне не понравились. А когда он провел холодной ладонью по моему лбу и щеке, стало совсем странно. Как будто эта ласка разбудила меня спящую, и оборвался сонный бред, и вокруг был мой хороший утренний мир, и вообще все стало хорошо.
– Вот так, – непонятно почему удовлетворенным голосом сказал Зелиал. – А теперь я лечу. Мне нужно в строго определенную минуту уйти в иное пространство. Там все построено на игре совмещений, видите ли. Если я пропущу совмещение этой ночи, то другое долго рассчитывать придется. Удачи вам!
– И вам удачи! – воскликнула я, приподнимаясь по грудь из ванны. Я поняла, что если не обниму его сейчас, то удачи никакой не будет! Но он уже обратился в столб тумана и стал втягиваться в щель между вентиляционной трубой и стенкой.
Мне надо было в тот момент, когда его пальцы скользили по моему лицу, поцеловать его руку! Вот что я вдруг поняла, хотя еще не могла осознать, почему бы.
Уютная ванна потеряла для меня всю прелесть. Я встала и включила душ. Мне надо было смыть с себя что-то этакое – не грязь, разумеется, я вообще до жути чистоплотна, а как будто пленку. Взяв головку душа в руки, я лупила себя со всех сторон тугими струями, и уходило что-то надоевшее, застарелое, лет примерно восемь мешавшее мне жить.
Ощущение пробуждения – иначе я не могла назвать свое новое чувство. И это даже озадачило меня – пробуждение нашло когда являться, во втором часу ночи! И придется мне теперь ворочаться рядом с Сонькой. Я вообще не терплю посторонних в постели, разве что в исключительных случаях. А теперь все сложилось вместе – и прощай сон! До рассвета промучаюсь, не иначе.
Но вышло совсем не так.
Я легла. Сонька под своим одеялом была такая теплая, что я это резко ощутила и умилилась. Мне захотелось, чтобы рядом, и не за двумя одеялами, было живое тепло, к которому в любой миг можно приникнуть. И я удивилась – как же я жила все это время? А главное, зачем и почему я так жила? Заставили меня, что ли? Откуда взялось упрямство, породившее в недобрую минуту мое вечное заклинание: «Я никому не нужна, но и мне никто не нужен!»
Рядом была Сонька, всего лишь Сонька. Если бы рядом был пес или кот, я все равно бы задумалась о природе и свойствах живого тепла. И, возможно, додумалась бы до того, что самое сильное, мощное, густое тепло возникает под мужской ладонью на женской щеке. Даже если эта ладонь прохладна, как ночной ветер.
Но я неожиданно для себя уснула, привалившись к Сонькиному боку, а когда проснулась – она уже вылезла из постели, сидела на краю, кутаясь в одеяло, и с интересом на меня смотрела.
– Доброе утро, – сказала я.
– Доброе, – согласилась Соня. – Я сейчас на тебя смотрела и удивлялась, как человек во сне меняется. У тебя же вечно такое лицо, будто ты готова всех перекусать. А во сне – ну ни капельки.
– Это была не я, – странное подозрение смутило меня.
– Не просыпайся, – попросила Соня. – Я сама чай заварю и бутерброды намажу, ты только не просыпайся.
– Я уже проснулась.
– Тогда все это очень странно…
В Сонькиных словах вроде не было ничего удивительного – ей от меня немало доставалось, сперва на тренировках, потом за пределами зала. Я особа языкастая. Невзирая на это, она умудрилась понемногу привязать меня к себе. Видно, готова была терпеть мою кусачесть ради ощущения надежного, чуть ли не мужского плеча. Именно так я всегда понимала наши отношения.
Но сейчас они вдруг оказались совсем иными, и я даже не могла нашарить слов, чтобы объяснить их самой себе.
Я встала и подошла к зеркалу.
И мне не удалось сосредоточиться, чтобы встретить спокойный, уверенный и внимательный взгляд оттуда. А уж придавать лицу спокойствие я научилась вроде бы давным-давно.
Точно какую-то пленку унес на своих ладонях Зелиал. Мне не удавалось натянуть маску. Это раздражало. А когда я понемногу, словно сон из кусочков, сложила свой разговор с демоном, то стало мне совсем кисло. Я поняла, в чем дело, – это прощание выбило меня из колеи.
И потому я вся устремилась к единственному человеку, перед которым могу сейчас выговориться, – а такой потребности у меня не было, пожалуй, с юности. Меня понесло к бабе Стасе – причем я же совершенно не знала, где и как ее искать!
Спровадив Соньку, я устремилась туда, где меня ждали лишь по вторникам.
Анна Анатольевна открыла мне дверь, и я впервые увидела ее улыбающейся. Она была растрепана, в халате и босиком, даже без тапочек.
– Вы меня разбудили! – объявила она, хотя был уже одиннадцатый час. – Заходите! Завтракать будете?
Я хотела сказать ей, что уже скоро пора обедать, но тут окинула взглядом прихожую, случайно заглянула во все распахнутые двери – в ванную, кладовку, на кухню, – и все поняла. В прихожей стояли два чемодана, на вешалке висело летнее мужское пальто, в ванной на видном месте стоял таз с замоченными рубашками, а на разложенном диване, который я углядела через портьеры, спал высокий крупный мужчина, седой и с лысиной.
– Муж вернулся! – поймав мой взгляд, с гордостью сообщила Анна Анатольевна. – Выставила его молодая-то. Вот – жить будем…
Я спросила адрес бабы Стаси и быстренько исчезла.
Бабу Стасю я обнаружила на лавочке перед подъездом. Она читала соседкам письмо от дочери. Увидев меня, она быстренько свернула свой бенефис, сделала знак, и мы поднялись к ней в гости.
– Так и думала! – воскликнула она, когда я передала ей прощальные слова Зелиала. – Умница он и добрый. Где-то в глубине верила я, что он всех нас на свободу отпустит, да и карает не за грехи наши глупые, а за мысль – душу нечистому продать. Да за само желание душу свою навеки погубить уже карать надо!
– Так что, бабушка, – вернула я ее от философских мыслей на землю, – придется мне теперь без него разбираться со своим маньячком. Он это знает и не возражает. Ты все грозилась обучить меня глаза отводить – ну, давай, я готова.
Баба Стася задумалась.
– Я ведь не могу! – растерянно сказала она. – Ей-богу, не могу! Забыла! Словно и не умела никогда! Стой… Поняла! Это же он договор сжег, и все силу утратило – и наша купля-продажа, и плата за душу с ней вместе!
Тут и меня охватило отчаяние. Из этого следовало, что и я лишилась всех способностей! Хотя – проник же мой взгляд сегодня сквозь портьеры?
– Баба Стася, а перекидываться?
Она неуверенно провела по себе руками.
– Перо! – вдруг воскликнула она, шаря в волосах. Но пера не было.
– И такой памятки не оставил… – пригорюнилась баба Стася.
– Мне оставил, – и я достала из узла свое заветное перышко. – Вот…
Баба Стася внимательно его рассмотрела.
– А ну, перекинься! – вдруг велела она.
Я сунула перо в волосы и мгновенно обернулась вороной.
– Обратно вертайся, – сказала баба Стася. – Ничего не разумею. Что ж он тебя-то на свободу не отпустил? Ты же из нас из всех самая невинная!
Я тоже задумалась – и внезапно поняла, в чем дело.
– Баба Стася, он-то отпустил! Он только забыл, что мы договор в двух экземплярах составили! Как полагается! Свой экземпляр он сжег, но мой-то, со всеми подписями, цел! Ясно?
– И не сожжешь? – пристально глядя мне в глаза, спросила баба Стася.
– Нет. Такой глупости не сделаю.
– И я бы не сожгла, – призналась она. – Будь что будет, а не сожгла бы. Но раз он так решил, раз он меня отпустил… Ладно. Все равно стара и хворобы одолели. А ты молодая еще девка… Такой и останешься.
– Гадаешь, баба Стася?
– Чего гадать – вижу. Хоть бы потому, что договор не сожгла. Выбрала ты себе дорожку – круче некуда, на такой дорожке не стареют.
– Откуда ты знаешь, бабушка?
– Сама хотела той дорожкой уйти. Кабы не малые… Да кабы не сам Зелиал, бес треклятый… А ты ступай, ступай, лети…
Она гнала меня прочь, как тогда, с шабаша. Но теперь уж, похоже, навсегда. И я поняла – гонит меня не уютная старушка во фланелевом домашнем платьице, а та молодая да пригожая Станислава, которая уложила спать своих пятерых и вышла на порог, глядеть в ночь и ждать – не встанет ли из земли столб дыма и тумана, не обрисуется ли в нем силуэт, не улыбнутся ли ей печальные глаза милого демона… И я поняла – это в нас неистребимо, и всем нам вечно будет столько лет, сколько было в эти часы ожидания.
* * *
Каждой ночью, каждой ночью – все в том же полете… Не сходят ли от этого с ума? Не начинает ли мерещиться чушь? Как только выдерживают души умерших невест этот неизменно повторяющийся полет? Мы, земные невесты, можем уйти в смерть. Им-то где спрятаться и зализать раны?
Что утешает их в этом полете? Не может быть, что лишь абстрактная до белизны идея высшей справедливости. Что греет их, кроме обязательного лунного света? И если даже каждую ночь выдумывать для себя новый танец, то на миллионную ночь фантазия иссякнет.
Что такое наши понятия о долге и справедливости на фоне вечности? И радость, растянувшаяся на вечность, даже если это радость летящего танца и танцующего полета, – нужна ли кому?
Тот, кто тысячелетиями был демоном справедливости, – и то устал, затосковал, измучился сомнениями. Постойте! Как же назвать существо, в котором за сотни лет не зародилось сомнений? Человеческая ли это душа – та, что летит над землей с белой лилией невинности на груди? А если нет – то чья же? Даже зверь обретает опыт милосердия, и к старости его клыки и когти не так бесшабашно резвы, они делаются осторожны, они не тронут звереныша чужой породы, не причинят вреда даже в игре. Даже звериная душа изменится за столетия ночных полетов.
Чего же тогда хотеть и о чем мечтать?
Если не блаженство бесконечного танца, если не радость полета, то что же?
Я спешила домой, потому что забыла заказать для Сони ключ и занести его в школу. Она знала, когда у меня кончаются тренировки, и наверняка уже ждала меня на лестнице.
Соньку в школе просто эксплуатируют. Издеваются над ней, как хотят. Сдвинули ей отпуск, и вот она сидит в хорошую погоду в городе и решает проблемы ремонта. С ее организаторскими способностями это совершенно непосильная задача. Умные люди, наоборот, держали бы ее подальше от таких ответственных дел. Но дуры-учительницы обрадовались, что есть на кого свалить эти хлопоты. И умотали кто куда. Наивные дурочки, воображаю, как вы обрадуетесь, вернувшись из отпуска! Сонька не в состоянии проконтролировать ни халтурщиков-маляров, ни хитрых сантехников!..
Увидев снизу ее на подоконнике, я так и ждала жалоб с причитаниями насчет ремонта.
– Скорее к телевизору! – завопила она. – Я у Бочкунов была, эта мамаша – краше в гроб кладут! Тани нет как нет! Сегодня по телевизору будут показывать портрет.
– Так ведь уже показывали!
– В том-то и дело, что нет! Я сегодня все бросила, понеслась на телестудию, час там зря потратила, порядка у них ни на медный грош!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16