Вообще Олег был в школе звездою первой величины: он быстрее всех прошёл программу десятилетки и занимался по особому расписанию, под наблюдением самого Дроздова. Целые дни Олег просиживал в учебном корпусе и что-то там считал. Борька и Соня учились в одной группе, а Славка, Лена и Рита – в другой. У меня, значит, как и у Олега, была своя особая группа, только отстающая. Ну что ж, я не обижался, в этом была своя логика.
Игорь Степанович радовался моим успехам. Мы уже покончили с пробелами по арифметике и шпарили алгебру и геометрию так, как будто бы нас подгоняли.
Физику и химию Скворцов не спешил начинать.
– Математика, – повторял он, – это основа основ.
Своего мнения по этому вопросу у меня не было.
Историю, географию и литературу мы совершенно не трогали. Впрочем, я много читал и тоски по этим предметам не испытывал. Удивительно было то, что мы совсем не занимались русским языком, но писать письма мне становилось всё легче. Должно быть, это было связано с тем, что я научился «организованно мыслить». Об иностранном языке Скворцов даже не вспоминал. Как-то раз я намекнул ему, что хотел бы выучить испанский.
– А зачем это тебе? – поинтересовался Скворцов.
– Так, красиво… – пробормотал я.
– Ну, пожалуйста, – равнодушно сказал Скворцов. – Учебник ты найдёшь у себя в шкафу, на досуге и займёшься. Недели две тебе, пожалуй, хватит… Но имей в виду: не в ущерб нашей программе.
Учебник я нашёл, но открыть его не рискнул: как-то не верилось мне, что язык можно выучить за две недели. Больше мы к этой теме не возвращались.
Спецкурс меня немного расстраивал: по моему мнению, мы просто топтались на месте. Автогенка мне надоела: я уже научился сосредоточиваться, держать мысль, убрал запретительную перебивку, свободно снимал напряжение, – словом, делал всё то, что Воробьёв показал мне на первых уроках. Правда, к этому прибавились мнемоника и эвристика, но всё это было совсем не то. Мнемоника мне сначала понравилась: с памятью у меня были всегда нелады. Я добросовестно учился сортировать, группировать и запоминать информацию, выделять общие признаки, разработал свой собственный код запоминания исторических дат (Воробьёв меня очень хвалил, хотя сам он в хронологии путался). Эвристика (искусство находить неожиданные решения) шла более туго, но кое-какие успехи тоже были. И всё-таки я до сих пор не умел ни прослушивать, ни блокироваться, ни исчезать. Иными словами, никаких особенных способностей я в себе не обнаруживал, а Воробьёва это как будто не заботило вовсе.
Зато однокашники мои делали всё новые успехи. Борис Махонин у меня на глазах согнул взглядом железную вышку трамплина и тут же, победоносно на меня посмотрев, выпрямил её, как надо. Олег и Соня целые часы проводили на корте, играя в теннис без ракеток: они стояли на своих площадках, пристально глядя на мяч, который по направлению их взглядов носился над сеткой, выписывая немыслимые кривые. А потом оба, бледные, с покрасневшими глазами, бежали купаться.
Да что там говорить: даже Черепашка моя начала понемногу летать. Точнее, не летать, а вспархивать, как куропатка, и это было ужасно смешно.
– Ой, упаду! – пищала она. – Ой, сил моих нету!
Славик и Лена посмеивались над её попытками, поэтому она всё чаще исчезала и летала тайком от всех, хотя Виктор Васильевич ей категорически запрещал.
Рита была добрая девочка и хорошо ко мне относилась. Она пыталась мне объяснить, как это делается, но я не способен был уловить даже принцип: при словах «гравитация» и «поле» я просто терялся.
Черепашка и была первая, кого я «услышал». Однажды, играя с ней в прятки, я остановился посреди комнаты в недоумении: последнее время она всё чаще взлетала под потолок, где я не мог её найти, и это меня обижало. Вдруг я услышал какой-то гул, словно кровь стучала в ушах, и слабый хрипловатый голосок, совсем не похожий на Ритин, зашептал:
– Ищи, ищи, голубчик… Андрюшенька, миленький, какой же ты смешной!..
– Что ты сказала? – переспросил я от неожиданности.
– Ничего, – растерянно отозвалась Рита.
Она потеряла над собой контроль и возникла там, где от меня спряталась: в углу за платяным шкафом.
– А разве я что-нибудь сказала? – спросила она.
– Нет, нет, мне показалось! – поспешил я ответить.
– Ты врёшь! – вдруг тихо сказала Рита. – А ну вас всех!
Она вскочила и выбежала из комнаты.
А я был настолько счастлив, что чуть не пустился плясать.
– Я слышу, чёрт возьми! Я тоже слышу! Не такая уж я бездарность!
16
Теперь у меня была одна задача: по возможности скрыть это от Виктора Васильевича. Передо мной открывались блестящие перспективы: не зная о том, что я слышу, Воробьёв не станет передо мной закрываться, и я его прослушаю.
Первый из всех! Посмотрим, что скажет на это Борька Махонин.
Блокироваться наглухо я ещё не умел, но стоп-контроль освоил довольно прилично. Задачка «не думать о белом медведе» была мне вполне по плечу. Вся трудность сводилась к тому, как скрыть прослушанные уже мысли. Раз я их принял и понял, значит, и Воробьёв их тоже поймёт. Собственно, никаких секретов я узнавать не собирался, мне даже не приходило в голову, что желание моё некрасивое. Для меня это была просто трудная техническая задача:
прослушать Воробьёва так, чтобы он этого не заметил. О своих подозрениях и страхах я уже давным-давно позабыл.
На следующей автогенке я сидел весь как наэлектризованный.
– Что-то ты напрягаешься сегодня, – сказал мне Виктор Васильевич. – И слишком часто щёлкаешь выключателем. Так недолго и поломаться. Ну-ка, расслабимся. Установка: «У меня тёплое, спокойное, неподвижное лицо».
Начинай. «У меня тёплое, спокойное, неподвижное лицо. Я уверен в себе, мне ничто не грозит, я способен за себя постоять, и мне нечего тревожиться.» Ну вот, опять защёлкал! Что с тобой, Андрюша?
А я смотрел на него с ужасом: Воробьёв говорил мне всё это, не шевеля губами. Значит, он уже знает?
– Прекрати щёлкать немедленно! – рассердился Виктор Васильевич. – Или я уйду из класса. Что такое, на самом деле! Ну разумеется, мы с тобой давно уже не разговариваем вслух. Ровно две недели. Что в этом странного?
От растерянности я позабыл о перебивке и сидел с раскрытым ртом.
– Ай-яй-яй! – засмеялся Виктор Васильевич. – И ты, Врут, решил меня подслушать. А ведь подслушивать нехорошо! Разве мама тебе этого не говорила?
«Вы-то подслушиваете», – подумал я.
– С твоего ведома, милый мальчик. Это в корне меняет дело. Ты был честно предупреждён. Ну что ж, если тебя это до сих пор тревожит, давай займёмся блокировкой. А то ты все выключатели поломаешь в своей бедной головке.
Помнишь, две недели назад мы учились думать – о двух, о трёх вещах сразу и тебе это показалось неинтересным? А между тем суть абсолютной блокировки связана именно с этим. Представь себе…
Господи, до чего это было просто! А я-то так мучился! Честное слово, чуть не заплакал от досады. Берётся основная мысль и берётся фоновая, любая. Ну, например, «Я африканский жираф». Затем фоновая «опускается», и между нами – глухая стена.
– «Я африканский жираф» – очень мило, – сказал Виктор Васильевич (я продолжаю для простоты говорить «сказал», на самом деле он ничего мне не говорил вслух, мы сидели друг напротив друга совершенно молча), – но тут, Андрюша, вот какая сложность. Ведь я-то этот ключ знаю. А раз уж знаю, всё расшифровывается элементарно… Нет, нет, не трудись подбирать ключик в моём присутствии. Уж если тебе так не терпится от меня отгородиться, займись этим дома, на досуге. И помни: фоновая мысль «забывается» только понарошку…
помнишь, я тебе объяснял. Забыть её по-настоящему ты не имеешь права.
Кстати, это стоит труда, и немалого. Ну, раз уж надо… В этом желании ты, к сожалению, не одинок. Такие виртуозы, как Борис Махонин, меняют ключик каждые пятнадцать минут. А Олег Рыжов… но это уже высший класс… так он вообще не опускает фоновую мысль для верности, а продолжает её развивать, думая при этом о другом. О чём, не знаю. Наверное, о чём-то более существенном. Но вот какой казус иногда получается: развитие фоновой мысли даёт иногда блестящие, совершенно неожиданные выводы… а основная так и чахнет в полуподвале.
Виктор Васильевич говорил ещё что-то, но я его уже не слушал.
Боже мой, какое же я почувствовал облегчение, когда сразу после урока поднялся на лифте под купол и там, чувствуя себя в одиночестве, придумал себе прекрасную блокировку: «Печальный демон, дух изгнанья…»
В столовой я гордо прошёл мимо столика Дмитриенки, чувствуя себя закованным в сталь и бетон. Ну-ка, подступитесь ко мне! Славка был настолько изумлён, что не успел вовремя зачехлиться, и я прослушал его сбивчивый шепоток:
«А наш-то, наш-то… дым из ушей валит!» – «Оставь ты его, что он тебе дался?» – ответила ему Лена.
А Черепашка в этот день не спустилась к обеду, и я сидел в гордом одиночестве. Бедняжка, она не умела думать о двух вещах сразу!
17
Вернувшись в комнату, я долго смотрел на себя в зеркало и остался доволен.
Особенно мне понравилось выражение моих глаз – ясное и спокойное. Но только я успел подумать об этом, как сразу же мне стало стыдно. Спецкурс давал себя знать: появилась привычка гнать от себя ненужные, недостойные мысли.
Вдруг что-то остро кольнуло меня в сердце – как толстой иглой, я даже испугался. Но это была не физическая боль: со мной так бывало и раньше – от жалости к маме или к отцу. Сейчас я чувствовал (сам не знаю, каким образом, но чувствовал определённо): с мамой и с отцом всё в порядке. Так что же тогда? И снова кольнуло. Потом я почувствовал такую сильную боль в плече и ключице, что у меня потемнело в глазах.
«Черепашка моя!» – подумал я и кинулся в её комнату.
Черепашка сидела в кресле невидимая и горько плакала.
– Ну что за манера! – сказал я, превозмогая боль. – Какое удовольствие плакать, если ты себя не видишь? Всё равно что умываться в темноте. Включись немедленно!
– Я тебе… не телевизор, – всхлипывая, возразила Ритка. – Я, может быть, не хочу, чтоб меня видели…
– Долеталась? – спросил я.
Вместо ответа послышались новые всхлипывания.
И боже ж ты мой, как у меня заломило плечо! Я чуть не взвыл от боли.
– Я, кажется, руку сломала, – сквозь стон и плач проговорила Черепашка.
– Разбилась вся… не удержалась…
Скривившись, я прислушался к себе. Нет, руку я однажды ломал, болит не так.
– Ты что? – с испугом спросила Черепашка: я её не видел, но она-то видела, как я гримасничаю.
– Спокойно, – ответил я. – Сиди и не двигайся.
Я знал, что мне делать. Я думал об этой боли, не прогоняя её прочь, я вдумывался в неё, вызывал её на себя всю. И словно бетонная балка обрушилась мне на плечо, тряхнула, придавила, проволоклась, оставив жгучие ссадины…
Я стиснул зубы и, обливаясь весь ледяным потом, прислонился к стене. «Бедная Черепашка, – повторял я про себя, – бедная Черепашка, как же ей было больно… Сидела и плакала одна, пока я упивался своими достижениями. А если бы она разбилась совсем, что бы тогда со мной было?»
Когда я открыл глаза, оказалось, что я сижу на полу, а Ритка, уже совершенно видимая, стоит надо мной и тянет меня за руку.
– Вставай же, ну вставай! – упрашивала меня Черепашка.
Я осторожно высвободил руку и поднялся. Знобило, шатало.
– Что, обморок? Обморок? Ну скажи, что ты молчишь? – спрашивала Черепашка, заглядывая мне в лицо.
– Я… ничего… – проговорил я с трудом. – Как ты?
Она махнула рукой:
– Да что ты, всё сразу прошло! Я так испугалась. Ты сделался весь белый. С тобой это часто бывает?
– Нет, в первый раз, – ответил я.
– Дроздову надо сказать! – И Ритка метнулась к двери.
Я её остановил: так будет лучше, чтобы она ничего не узнала.
– Я сам скажу. Только ты уж больше не летай в одиночку.
– При чём тут я? – возмутилась Черепашка.
– Действительно, ни при чём, – спохватившись, ответил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11