— Нет.
— Значит, вы не верите и в воплощенного Бога. Во что же вы тогда верите? В Бога как идею? Как мыслеобраз? Или в Бога-принцип?
— Скорее всего в Бога как надежду, — ответил Йоханнес.
— Или, вероятнее всего, вообще в Него не верите.
— Это же… — резко взорвался Йоханнес возмущенно.
— Что? — резко перебил его Салид, слегка повышая голос, и уже это одно заставило Йоханнеса моментально умолкнуть. — Что — это? Правда? Это ваша сокровенная тайна, патер? Величайший грех вашей жизни?
Йоханнес застыл на месте, не сводя глаз с Салида. Его губы дрожали, а в глазах появилось выражение глубокого страдания, однако он не произнес ни слова. Бреннеру стало страшно жаль его. Внезапно он понял, в чем заключался дар Салида и его величайшая тайна, обеспечивающая ему успех в его кровавом ремесле и внушавшая людям бессознательный ужас. Салид инстинктивно чувствовал людские слабости. Возможно, стоило ему лишь взглянуть на собеседника, и он уже явственно видел его “ахиллесову пяту”, его больное место, которое так или иначе имеет каждый человек.
— Вот в чем дело, не правда ли? — продолжал тем временем Салид. — Вы священнослужитель и посвятили всю свою жизнь одной цели — проповеди вашего вероучения. Однако глубоко в душе вас грызет червь сомнения. Вы не знаете, есть ли Бог.
— Прекратите! — резко оборвал Бреннер Салида. — Оставьте патера в покое!
Салид изумленно заморгал:
— О, что я слышу! Неужели вы испытываете к нему сочувствие? Но почему? Если на свете не существует ничего, во что бы вы верили, Бреннер, и ничего, чего бы вы по-настоящему боялись, то тогда почему вас заботит судьба других людей?
Сам по себе такой вопрос казался уместным, но он был неправильно сформулирован. Неверие в Бога или в закон какой-нибудь другой высшей справедливости вовсе не означало для Бреннера того, что он не должен обращать внимание на чувства других людей и считаться с ними.
— Оставьте патера в покое, — еще раз сказал он.
Лицо Салида исказила презрительная гримаса, но, к удивлению Бреннера, он, действительно, оставил эту тему, хотя, по всей видимости, ему доставляло удовольствие мучить патера.
— Простите, — сказал он, — я, кажется, несколько утратил контроль над собой.
Бреннер заметил про себя, что здесь речь могла идти скорее не о контроле, а о разуме, который потерял Салид. Однако он проявил осмотрительность и не стал говорить об этом вслух. Бреннер долго и пристально разглядывал палестинца, а затем встал и направился осторожным скользящим шагом к умывальнику. Его мучила жажда, а лицо горело, хотя у Бреннера не было температуры. Вопреки его опасениям, он двигался довольно легко. Его организм с поразительной быстротой оправился от действия лекарств, которые поступали в его кровь в течение трех последних дней. В другой ситуации Бреннер, пожалуй, назвал бы это “чудом”, но теперь он избегал этого слова.
В тот момент, когда он ополаскивал лицо холодной водой, где-то в глубине дома раздался глухой стук. Он не был особенно громким и походил на звук падения мешка с мукой с большой высоты на бетонный или каменный пол. Салид сразу же выпрямился и плавно, по-кошачьи подойдя к двери, слегка приоткрыл ее. Заметив, что Бреннер хочет о чем-то спросить, Салид повелительным жестом левой руки призвал его к молчанию и, приложив ухо к щели, прислушался.
Бреннер тоже затаил дыхание. Он испугался — не столько этот шум, сколько реакция Салида насторожила его, дав понять, что они вовсе не находятся здесь в полной безопасности, как в этом пытался уверить их палестинец.
Стук больше не повторился, но через несколько секунд с первого этажа до них донесся придушенный крик. Салид несколько мгновений напряженно вслушивался в него, а затем — по-видимому успокоившись, — закрыл дверь и повернулся к своим спутникам.
— Это хозяйка гостиницы, — сказал он, — вероятно, она повздорила с одним из клиентов.
По мнению Бреннера, Салид слишком легкомысленно взглянул на всю эту ситуацию, если учесть, что вся полиция в радиусе трехсот километров отсюда занималась их розыском. Но Салид не дал Бреннеру возможности что-нибудь возразить, он решительно махнул рукой, как бы прекращая этот разговор, и обратился к Йоханнесу.
— Расскажите нам о том монастыре.
— Я ничего о нем не знаю, — заявил Йоханнес. Причем даже Бреннер сразу же понял, что это неправда. Йоханнес не умел врать. Салид в ответ на эту ложь только улыбнулся, заставляя этой молчаливой улыбкой священника говорить дальше все, что тот найдет нужным. И Йоханнес действительно вынужден был снова заговорить, не глядя на своих собеседников. Причем у Бреннера было такое чувство, будто Йоханнес не просто рассматривает какую-то воображаемую точку в пространстве, а видит что-то такое, что было недоступно им.
— Я действительно почти ничего не знаю об этом монастыре, — сказал патер. — Никто не может похвастаться, что многое знает о нем. Думаю, что вообще об его существовании известно всего лишь горстке людей в целом мире.
— Но вы принадлежите к числу этих людей, — сказал Салид. — Почему?
— Это к делу не относится, — резко бросил Йоханнес, но тут же снова заговорил все тем же несколько задумчивым и слегка испуганным тоном. — Я знаю, что он существует очень давно. Самыми древними документами, относящимися к нему, являются найденные мною документы, датированные одиннадцатым веком. Но я считаю, что монастырь возник еще раньше.
— Но никто не знал о его существовании, — заметил Салид.
Йоханнес кивнул.
— Как бы то ни было, о нем старались молчать, и это продолжалось довольно долго. Я десять лет проработал в городских и церковных архивах, и мне удалось собрать лишь очень скупые сведения об этом монастыре, подтверждающие факт его существования. Но и найденные мною упоминания были столь расплывчаты, что я так и не сумел установить его подлинное местонахождение.
— Десять лет, вы говорите? — Бреннер с сомнением покачал головой. — Когда вы начали свои изыскания, вы были почти ребенком.
Йоханнес проигнорировал его реплику. Он не хотел говорить о причинах, заставивших его заинтересоваться историей этого таинственного монастыря. Его собеседники не стали настаивать на выяснении этого.
— Я не знаю, кто были те люди, которые создали этот монастырь, — продолжал Йоханнес, — но я думаю, что орден — ровесник самой католической Церкви или даже старше ее.
Йоханнес, должно быть, сам испугался своих последних слов, понимая, какое впечатление они могут произвести на Бреннера и Салида, поэтому патер оторвал свой взгляд от воображаемой точки в пространстве — или в прошедшем? — и вызывающе взглянул на Салида.
— У того монастыря действительно есть своя тайна, но я решительно отказываюсь верить в то, что там держали под замком черта.
— В таком случае почему вы сейчас находитесь здесь? — спросил Салид.
— Потому что вы меня силой заставили прийти сюда, — ответил Йоханнес. Но видя, что Салид и не думает возражать ему, он несколько успокоился и продолжал: — Я не знаю точно, в чем именно заключалась эта тайна. Могу предположить, что за стенами монастыря его тайну знали всего лишь два или три человека. А возможно, только один — и вы его убили.
— Это была досадная случайность, — сказал Салид. — Я не хотел. Мне искренне жаль.
Бреннер был поражен этими словами. По его представлениям, на совести Салида было множество человеческих жизней и еще одно убийство для него ничего не значило. Во всяком случае, было очень непривычно слышать оправдания такого человека.
Однако слова Салида не произвели никакого впечатления на Йоханнеса. Он просто пропустил его реплику мимо ушей, продолжая свой рассказ:
— Я не знаю тайну монастыря, но думаю, что я знаю, с чем она была связана. Я знаю, к чему готовились эти люди.
— К чему же? — заинтересовался Бреннер.
Йоханнес взглянул ему прямо в глаза, и Бреннер увидел, что страх все еще тлеет в глубине души патера, готовый вспыхнуть с новой силой.
— Даже не будучи христианином, как вы утверждаете, вы несомненно знаете Библию, не так ли? Откровение от Иоанна.
Бреннер задумался на мгновение.
— Откровение от Иоанна? — переспросил он. — Имеете в виду Страшный суд и конец света?
— Да, Апокалипсис, — подтвердил Йоханнес совершенно серьезно.
Бреннер несколько секунд смотрел на патера, ничего не понимая, а затем разразился звонким смехом, звучащим несколько неестественно.
— С ума можно сойти! — заявил он. — Вы оба тронутые! Сначала он, — Бреннер указал на Салида, — всерьез утверждает, что в этом монастыре держали под замком самого сатану, а потом вы рассказываете нам о предстоящем конце света!
— Нет, — спокойно возразил Йоханнес, — конец света не предстоит, конец света уже начался.
* * *
В салоне машины было тихо. Слышалось только потрескивание включенной рации да клацанье оружия, которым нервно поигрывал сидевший рядом с Хайдманном молодой полицейский. Хайдманн уже раз десять бросал взгляд в его сторону — причем каждый раз убеждался, что автомат стоит на предохранителе, — и парень на время прекращал теребить оружие, но ненадолго. Хайдманн понимал его. Молодой полицейский — ему было, на взгляд Хайдманна, от силы двадцать два, двадцать три года, и он, по всей видимости, выехал сегодня на свое первое настоящее задание — был не единственным участником операции, нервничающим сейчас и даже испытывающим страх. Кроме него, Хайдманна и двух специалистов по прослушиванию, в закрытом со всех сторон фургоне, стоявшем в пятидесяти метрах от маленькой гостиницы прямо на тротуаре, сидели еще пятеро полицейских, и все они сильно нервничали и были так или иначе охвачены страхом. Но среди всех сидевших в этом “форде” больше всех переживал и тревожился сам Хайдманн, потому что хорошо знал, к чему это все могло привести, чем кончиться. К несчастью, он был руководителем этой оперативной группы и не имел права показывать подчиненным свой страх, но Хайдманн надеялся, что сможет выдать его за осторожность и осмотрительность.
— Вот они.
Хайдманн бросил сердитый взгляд на человека, сидевшего за рулем, и лишь затем проследил за его рукой, показывающей что-то в темноте. Ему потребовалось несколько мгновений для того, чтобы разглядеть фигуры двух человек, одетых в темную одежду, которые подходили к машине. Эти люди даже и не думали красться или стараться быть незаметными на пустынной улице. Однако цвет их одежды помогал им почти слиться с темнотой ночи. Хайдманн встал и, пригнувшись, прошел по фургону к задней двустворчатой дверце. Он успел распахнуть одну створку как раз в тот момент, когда один из подошедших уже взялся за ее ручку.
— Комиссар Хайдманн? — незнакомец говорил с явным американским акцентом. Если бы даже он не произнес ни слова, Хайдманн все равно с первого взгляда узнал бы в нем агента ЦРУ, потому что его внешность соответствовала определенному шаблону. Создавалось впечатление, будто его специально подобрали для службы в этом ведомстве: он был ростом под метр девяносто и имел соответствующий размах плеч, кулаки и лицо, как у чемпиона по боксу, и светлые волосы, подстриженные “ежиком”. Поднимаясь в фургон, он волей-неволей сильно нагнулся, чтобы не удариться головой в потолок.
Его спутник был его полной противоположностью: худощавый парень маленького роста в мятом костюме, однако та же самая прическа — стрижка “ежиком” — неуловимым образом делала его страшно похожим на первого.
Хайдманн впустил обоих парней в фургон, захлопнул за ними дверцу и намеренно медленно повернулся к ним лицом. При этом его взгляд скользнул по лицам полицейских, сидевших на жесткой скамье по правому борту. Хайдманн заметил одно и то же выражение — на лицах запечатлелось смешанное чувство настороженности, напряженности и нервозности. Кроме того, двое или трое полицейских испытывали при этом восторг — нездоровое чувство, если учесть те обстоятельства, в которых все они находились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
— Значит, вы не верите и в воплощенного Бога. Во что же вы тогда верите? В Бога как идею? Как мыслеобраз? Или в Бога-принцип?
— Скорее всего в Бога как надежду, — ответил Йоханнес.
— Или, вероятнее всего, вообще в Него не верите.
— Это же… — резко взорвался Йоханнес возмущенно.
— Что? — резко перебил его Салид, слегка повышая голос, и уже это одно заставило Йоханнеса моментально умолкнуть. — Что — это? Правда? Это ваша сокровенная тайна, патер? Величайший грех вашей жизни?
Йоханнес застыл на месте, не сводя глаз с Салида. Его губы дрожали, а в глазах появилось выражение глубокого страдания, однако он не произнес ни слова. Бреннеру стало страшно жаль его. Внезапно он понял, в чем заключался дар Салида и его величайшая тайна, обеспечивающая ему успех в его кровавом ремесле и внушавшая людям бессознательный ужас. Салид инстинктивно чувствовал людские слабости. Возможно, стоило ему лишь взглянуть на собеседника, и он уже явственно видел его “ахиллесову пяту”, его больное место, которое так или иначе имеет каждый человек.
— Вот в чем дело, не правда ли? — продолжал тем временем Салид. — Вы священнослужитель и посвятили всю свою жизнь одной цели — проповеди вашего вероучения. Однако глубоко в душе вас грызет червь сомнения. Вы не знаете, есть ли Бог.
— Прекратите! — резко оборвал Бреннер Салида. — Оставьте патера в покое!
Салид изумленно заморгал:
— О, что я слышу! Неужели вы испытываете к нему сочувствие? Но почему? Если на свете не существует ничего, во что бы вы верили, Бреннер, и ничего, чего бы вы по-настоящему боялись, то тогда почему вас заботит судьба других людей?
Сам по себе такой вопрос казался уместным, но он был неправильно сформулирован. Неверие в Бога или в закон какой-нибудь другой высшей справедливости вовсе не означало для Бреннера того, что он не должен обращать внимание на чувства других людей и считаться с ними.
— Оставьте патера в покое, — еще раз сказал он.
Лицо Салида исказила презрительная гримаса, но, к удивлению Бреннера, он, действительно, оставил эту тему, хотя, по всей видимости, ему доставляло удовольствие мучить патера.
— Простите, — сказал он, — я, кажется, несколько утратил контроль над собой.
Бреннер заметил про себя, что здесь речь могла идти скорее не о контроле, а о разуме, который потерял Салид. Однако он проявил осмотрительность и не стал говорить об этом вслух. Бреннер долго и пристально разглядывал палестинца, а затем встал и направился осторожным скользящим шагом к умывальнику. Его мучила жажда, а лицо горело, хотя у Бреннера не было температуры. Вопреки его опасениям, он двигался довольно легко. Его организм с поразительной быстротой оправился от действия лекарств, которые поступали в его кровь в течение трех последних дней. В другой ситуации Бреннер, пожалуй, назвал бы это “чудом”, но теперь он избегал этого слова.
В тот момент, когда он ополаскивал лицо холодной водой, где-то в глубине дома раздался глухой стук. Он не был особенно громким и походил на звук падения мешка с мукой с большой высоты на бетонный или каменный пол. Салид сразу же выпрямился и плавно, по-кошачьи подойдя к двери, слегка приоткрыл ее. Заметив, что Бреннер хочет о чем-то спросить, Салид повелительным жестом левой руки призвал его к молчанию и, приложив ухо к щели, прислушался.
Бреннер тоже затаил дыхание. Он испугался — не столько этот шум, сколько реакция Салида насторожила его, дав понять, что они вовсе не находятся здесь в полной безопасности, как в этом пытался уверить их палестинец.
Стук больше не повторился, но через несколько секунд с первого этажа до них донесся придушенный крик. Салид несколько мгновений напряженно вслушивался в него, а затем — по-видимому успокоившись, — закрыл дверь и повернулся к своим спутникам.
— Это хозяйка гостиницы, — сказал он, — вероятно, она повздорила с одним из клиентов.
По мнению Бреннера, Салид слишком легкомысленно взглянул на всю эту ситуацию, если учесть, что вся полиция в радиусе трехсот километров отсюда занималась их розыском. Но Салид не дал Бреннеру возможности что-нибудь возразить, он решительно махнул рукой, как бы прекращая этот разговор, и обратился к Йоханнесу.
— Расскажите нам о том монастыре.
— Я ничего о нем не знаю, — заявил Йоханнес. Причем даже Бреннер сразу же понял, что это неправда. Йоханнес не умел врать. Салид в ответ на эту ложь только улыбнулся, заставляя этой молчаливой улыбкой священника говорить дальше все, что тот найдет нужным. И Йоханнес действительно вынужден был снова заговорить, не глядя на своих собеседников. Причем у Бреннера было такое чувство, будто Йоханнес не просто рассматривает какую-то воображаемую точку в пространстве, а видит что-то такое, что было недоступно им.
— Я действительно почти ничего не знаю об этом монастыре, — сказал патер. — Никто не может похвастаться, что многое знает о нем. Думаю, что вообще об его существовании известно всего лишь горстке людей в целом мире.
— Но вы принадлежите к числу этих людей, — сказал Салид. — Почему?
— Это к делу не относится, — резко бросил Йоханнес, но тут же снова заговорил все тем же несколько задумчивым и слегка испуганным тоном. — Я знаю, что он существует очень давно. Самыми древними документами, относящимися к нему, являются найденные мною документы, датированные одиннадцатым веком. Но я считаю, что монастырь возник еще раньше.
— Но никто не знал о его существовании, — заметил Салид.
Йоханнес кивнул.
— Как бы то ни было, о нем старались молчать, и это продолжалось довольно долго. Я десять лет проработал в городских и церковных архивах, и мне удалось собрать лишь очень скупые сведения об этом монастыре, подтверждающие факт его существования. Но и найденные мною упоминания были столь расплывчаты, что я так и не сумел установить его подлинное местонахождение.
— Десять лет, вы говорите? — Бреннер с сомнением покачал головой. — Когда вы начали свои изыскания, вы были почти ребенком.
Йоханнес проигнорировал его реплику. Он не хотел говорить о причинах, заставивших его заинтересоваться историей этого таинственного монастыря. Его собеседники не стали настаивать на выяснении этого.
— Я не знаю, кто были те люди, которые создали этот монастырь, — продолжал Йоханнес, — но я думаю, что орден — ровесник самой католической Церкви или даже старше ее.
Йоханнес, должно быть, сам испугался своих последних слов, понимая, какое впечатление они могут произвести на Бреннера и Салида, поэтому патер оторвал свой взгляд от воображаемой точки в пространстве — или в прошедшем? — и вызывающе взглянул на Салида.
— У того монастыря действительно есть своя тайна, но я решительно отказываюсь верить в то, что там держали под замком черта.
— В таком случае почему вы сейчас находитесь здесь? — спросил Салид.
— Потому что вы меня силой заставили прийти сюда, — ответил Йоханнес. Но видя, что Салид и не думает возражать ему, он несколько успокоился и продолжал: — Я не знаю точно, в чем именно заключалась эта тайна. Могу предположить, что за стенами монастыря его тайну знали всего лишь два или три человека. А возможно, только один — и вы его убили.
— Это была досадная случайность, — сказал Салид. — Я не хотел. Мне искренне жаль.
Бреннер был поражен этими словами. По его представлениям, на совести Салида было множество человеческих жизней и еще одно убийство для него ничего не значило. Во всяком случае, было очень непривычно слышать оправдания такого человека.
Однако слова Салида не произвели никакого впечатления на Йоханнеса. Он просто пропустил его реплику мимо ушей, продолжая свой рассказ:
— Я не знаю тайну монастыря, но думаю, что я знаю, с чем она была связана. Я знаю, к чему готовились эти люди.
— К чему же? — заинтересовался Бреннер.
Йоханнес взглянул ему прямо в глаза, и Бреннер увидел, что страх все еще тлеет в глубине души патера, готовый вспыхнуть с новой силой.
— Даже не будучи христианином, как вы утверждаете, вы несомненно знаете Библию, не так ли? Откровение от Иоанна.
Бреннер задумался на мгновение.
— Откровение от Иоанна? — переспросил он. — Имеете в виду Страшный суд и конец света?
— Да, Апокалипсис, — подтвердил Йоханнес совершенно серьезно.
Бреннер несколько секунд смотрел на патера, ничего не понимая, а затем разразился звонким смехом, звучащим несколько неестественно.
— С ума можно сойти! — заявил он. — Вы оба тронутые! Сначала он, — Бреннер указал на Салида, — всерьез утверждает, что в этом монастыре держали под замком самого сатану, а потом вы рассказываете нам о предстоящем конце света!
— Нет, — спокойно возразил Йоханнес, — конец света не предстоит, конец света уже начался.
* * *
В салоне машины было тихо. Слышалось только потрескивание включенной рации да клацанье оружия, которым нервно поигрывал сидевший рядом с Хайдманном молодой полицейский. Хайдманн уже раз десять бросал взгляд в его сторону — причем каждый раз убеждался, что автомат стоит на предохранителе, — и парень на время прекращал теребить оружие, но ненадолго. Хайдманн понимал его. Молодой полицейский — ему было, на взгляд Хайдманна, от силы двадцать два, двадцать три года, и он, по всей видимости, выехал сегодня на свое первое настоящее задание — был не единственным участником операции, нервничающим сейчас и даже испытывающим страх. Кроме него, Хайдманна и двух специалистов по прослушиванию, в закрытом со всех сторон фургоне, стоявшем в пятидесяти метрах от маленькой гостиницы прямо на тротуаре, сидели еще пятеро полицейских, и все они сильно нервничали и были так или иначе охвачены страхом. Но среди всех сидевших в этом “форде” больше всех переживал и тревожился сам Хайдманн, потому что хорошо знал, к чему это все могло привести, чем кончиться. К несчастью, он был руководителем этой оперативной группы и не имел права показывать подчиненным свой страх, но Хайдманн надеялся, что сможет выдать его за осторожность и осмотрительность.
— Вот они.
Хайдманн бросил сердитый взгляд на человека, сидевшего за рулем, и лишь затем проследил за его рукой, показывающей что-то в темноте. Ему потребовалось несколько мгновений для того, чтобы разглядеть фигуры двух человек, одетых в темную одежду, которые подходили к машине. Эти люди даже и не думали красться или стараться быть незаметными на пустынной улице. Однако цвет их одежды помогал им почти слиться с темнотой ночи. Хайдманн встал и, пригнувшись, прошел по фургону к задней двустворчатой дверце. Он успел распахнуть одну створку как раз в тот момент, когда один из подошедших уже взялся за ее ручку.
— Комиссар Хайдманн? — незнакомец говорил с явным американским акцентом. Если бы даже он не произнес ни слова, Хайдманн все равно с первого взгляда узнал бы в нем агента ЦРУ, потому что его внешность соответствовала определенному шаблону. Создавалось впечатление, будто его специально подобрали для службы в этом ведомстве: он был ростом под метр девяносто и имел соответствующий размах плеч, кулаки и лицо, как у чемпиона по боксу, и светлые волосы, подстриженные “ежиком”. Поднимаясь в фургон, он волей-неволей сильно нагнулся, чтобы не удариться головой в потолок.
Его спутник был его полной противоположностью: худощавый парень маленького роста в мятом костюме, однако та же самая прическа — стрижка “ежиком” — неуловимым образом делала его страшно похожим на первого.
Хайдманн впустил обоих парней в фургон, захлопнул за ними дверцу и намеренно медленно повернулся к ним лицом. При этом его взгляд скользнул по лицам полицейских, сидевших на жесткой скамье по правому борту. Хайдманн заметил одно и то же выражение — на лицах запечатлелось смешанное чувство настороженности, напряженности и нервозности. Кроме того, двое или трое полицейских испытывали при этом восторг — нездоровое чувство, если учесть те обстоятельства, в которых все они находились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75