Сначала меня заинтересовал удивительно тонкий юмор стишков, тем
более, что их сочинению серьезно препятствовала необходимость использовать
обязательные слова. Я и сам не заметил как совершенно безо всякого усилия
с моей стороны запомнил около пятидесяти слов.
Эта книжка здорово скрасила мое одиночество, а к концу моего
заточения, которое длилось около полутора месяцев, я с великим удивлением
заметил, что почти свободно читаю прилагаемые тексты - отрывки из всемирно
известных книг Твена, Стивенсона, Диккенса, Конан-Дойля, Дефо, Э.По.
Сколько же трудов стоило запомнить десять-пятнадцать слов в школе!
Старая Зина громко вздыхая, что-то бормоча себе под нос, тяжелыми
шаркающими шагами обходила свое хозяйство, что-то целый день прибирала,
переставляла с места на место, что-то терла, копалась во дворе и на
участке, долго возилась с приготовлением пищи, восседая на инвалидной
коляске, после обеда дремала на ней, потом вновь до самого ужина возилась
громко вздыхая и бормоча. Очень редко она выходила куда-нибудь,
по-видимому к своим подругам или в магазин, иногда подруги приходили к
ней, и тогда ст. Зина устраивала чай на большой веранде с долгими
разговорами. Голоса с веранды разобрать было трудно - они почти полностью
заглушались ревом проносившихся по шоссе грузовиков.
Каждый день она вынимала из почтового ящика, укрепленного на заборе
возле калитки, газеты и, едва ли их посмотрев, оставляла на ступеньках
лестницы чердака, рядом с чайником, который она подогревала для меня три
раза в день и ставила на ступеньки лестницы, не забыв добавить тарелку с
печеньем, бутербродами или обожаемыми мной попиками-лепиками и стучала по
лестнице, чтобы я поднял все это к себе наверх, поспешно покидала веранду,
видимо опасаясь столкнуться со мной носом к носу.
Раза два приезжал ее сын, еще не старый Франц Менциковский. Первый
раз он уговаривал ее переехать на его просторную московскую квартиру. По
всей видимости этот разговор происходил много раз, и Франц со ст.Зиной без
всяких эмоций произносили хорошо заученные роли из давно надоевшей всем
пьесы.
"Почему ты не хочешь переезжать ко мне из этой собачьей будки, люди
думают, что Франц бросил свою старую маму".
"Мне плевать на то, что думают люди. В твоей просторной московской
квартире, в твоей Москве, мне не хватает воздуха".
"Нет, вы посмотрите на эту выжившую из ума старую жидовку! Это она
называет воздухом! Здесь, возле этого Богом проклятого шоссе она дышит
воздухом! У абсолютно здорового человека, спортсмена, космонавта здесь
ровно через один час, не больше, заболит голова и уже больше никогда не
пройдет, он может смело пойти даже совсем в незнакомую поликлинику, к
совершенно незнакомым докторам и через десять минут получит удостоверение
инвалида второй, нет первой группы".
"Франя, купи себе петуха и морочь ему голову. В этом Богом проклятом
месте ты закончил музыкальное училище с золотой медалью и не повесил ее на
стенку только потому, что боялся, как бы ее не украли. Когда ты жил в этом
месте, ты побеждал на международных конкурсах".
"Мама, ну зачем ты меня мучаешь? Ты наверное хочешь чтобы я умер
раньше тебя а ты делала бы вид, что тебе очень горько. Ты этого хочешь?
Мало мне того что этот гой увел у меня мою девочку, теперь люди говорят,
что это Бог меня покарал, за то, что я бросил свою мать".
"Нет, Франя, нет, ты всегда был послушным мальчиком, я горжусь тобой,
мы все тобой гордимся, даже Гальперины. Но я не могу бросить этот дом, я
хочу здесь умереть и умру здесь. А Берта... Берта часто навещает меня,
привозит мне продукты".
"Франя" в сердцах, но не очень сильно, хлопает дверью и удаляется.
Занавес.
Второй раз он приехал радостно возбужденный и прямо с порога, едва
успев поздороваться заявил:
- Мама, дай мне поскорее ключ от чердака!
Ст. Зина по-видимому почувствовала сильное замешательство и невпопад
сказала:
- Какой ключ, от какого чердака? - словно у нее этих чердаков была
тьма-тьмущая и с ключами и без ключей. - Зачем тебе чердак?
- Мама, я прошу, дай мне пожалуйста ключ от замка, которым заперт
чердак. И вообще, скажи мне на милость, какого черта нужно запирать
чердак? Что за необходимость? - Радостное возбуждение уступило место
нарастающему раздражению.
- Что тебе нужно на старом и пыльном чердаке, скажи мне, и я может
быть поищу ключ, - судя по ее голосу, ст.Зина обретала уверенность.
- В одном из чемоданов лежат подлинные рукописи нот Сальери. Мне
нужно их найти и отдать на экспертизу. - В голосе еще не старого Франца
слышались трагические нотки.
- Зачем тебе все это нужно, Франя? - ст. Зина явно старалась выиграть
время. - Зачем? Мы же знаем и ты, и я, и все знают, что музыканты всех
времен поклялись никогда не исполнять произведений Сальери, или ты хочешь
это сделать ради каких-нибудь нуворишей за деньги? Зачем искать ноты
Сальери, сыграй им семь сорок, они все равно не поймут.
Похоже на то, что Франц едва сдерживал отчаяние и ярость:
- Мама, я не собираюсь исполнять произведения Сальери ни за какие
деньги, но на Западе объявился чудак, который скупает подлинные рукописи
Сальери за очень хорошие деньги.
Я представил себе ст. Зину пренебрежительно махнувшую в сторону еще
не старого Франца, который наверняка уменьшался в росте от душившей его
бессильной злобы.
- А-а-а-а... брось, для тебя полтора рубля были уже хорошие деньги, -
ее голос выражал твердую уверенность в том, что ее послушному Францу,
охваченному пламенем ярости, которая ощущалась даже здесь, наверху, во
всяком случае сегодня, на чердак не попасть.
- Та часть рукописей, которая принадлежит мне... нам, оценивается
более чем в восемьдесят тысяч долларов, - голос Франца сорвался на
фальцет, - мама, в чем дело, объясни, почему ты мне не даешь ключ от
чердака, почему мне нельзя туда подняться, что ты там прячешь, что я не
должен знать?
- Успокойся, - старуха решила зайти с другого конца, - весной у нас
был пожарный инспектор и велел убрать с чердака весь хлам, особенно он
обратил внимание на эти старые никому не нужные книги и тетради. Я знаю,
что ты все тщательно отобрал из них, все необходимое тебе, когда переезжал
отсюда, а из оставшегося кое-что отобрала Берта, но очень немного.
Остальное с сожгла, все до последнего листика. - Я поразился ее
изобретательности, с какой она обвела вокруг пальца своего Франю.
Внизу наступила долгая пауза, слышались грузные шаги: видимо Франц
ходил по комнате, переваривая столь тяжелую для него утрату.
- Ну что ж, - наконец заговорил он, убитый горем, - я сам виноват,
надо было смотреть чуть дальше своего носа, наверное только такой дурак
как я смог бросить без присмотра старинную рукопись, но кто же мог знать?
Это же Сальери!
- Не расстраивайся, сынок, ты же не умрешь ведь с голоду без этих
проклятых рукописей, черт с ними с долларами, здоровье и нервы не купишь
ни за какие доллары. Франя! Вспомни, я тебе много раз говорила: умный
еврей не должен переживать из-за потери денег, а ты ведь у меня умный, ты
же знаешь, мы все тобой гордимся, даже Гальперины.
Очень похоже на то, что Франца осенило:
- А как ты думаешь, может быть Берта забрала их себе, она ведь с
детства была такой практичной.
- Вполне возможно, - слишком поспешно согласилась ст. Зина, - я
спрошу у нее. А что ей сказать, если ЭТО у нее? Чтобы она вернула тебе?
Франц был в явном замешательстве:
- Ну... скажи ей, что рукописи стоят денег, и если она захочет их
продать... пусть она их отдаст тебе, а ты сходи к Солодчикам и позвони
мне.
По-видимому сама мысль о том, что деньги могут попасть к ненавистному
гою, уведшему у него, Франца Менциковского, единственную дочь, была
невыносима и он вскоре распрощался.
Проходя верандой он несколько замешкался, и я ощутил его огненный
взгляд, брошенный на непонятно какого дьявола запертый на замок люк, а на
чердаке долго клубилась запущенная им лютая злоба на всех этих
бездельников и дармоедов из пожарного управления шарившихся по чужим
чердакам.

Мы сидели в комнате для гостей. За окном темная августовская ночь
уверенно вступила в свои права. В соседней комнате шумно ворочалась и
вздыхала старая Зина. В комнате было традиционно темно.
Бутылка коньяка была уже наполовину пустой, но в Берте не
чувствовалось привычной блаженной расслабленности. Ее определенно что-то
беспокоило.
- Я думаю все скоро должно кончиться, Вадим, - произнесла она
приглушенным шепотом.
- Что ты имеешь в виду? - спросил я и в моей груди что-то сжалось.
- Твои, или, вернее наши проблемы, - она потянулась к пачке сигарет.
- У меня нет и не будет проблем, пока ты со мной, - не очень
убедительно заявил я.
- Ты прекрасно знаешь сам, что бесконечно все это продолжаться не
может.
Как всегда она была права. Долгое время мы старательно избегали этой
темы, но видимо пришло время спускать шлюпку и грести изо всех сил
подальше от корабля, грести в беспросветную тьму.
- Сам Бог натолкнул тебя на английский язык, а мне подсказал выход из
положения, - продолжала Берта, Которая Была Всегда Права, - да и рукопись
тоже Бог послал.
Я был уверен, что она уже все обдумала, что-то такое, к чему меня
тихонечко подводит, чтобы не слишком шокировать меня, ходит вокруг да
около, словно боится сообщить о смерти близкого человека.
- Причем здесь Бог, рукопись и английский, - спросил я смутно
догадываясь о том, что сейчас услышу от нее.
- За эти доллары я купила для тебя возможность уехать туда, где ты
будешь в полной безопасности.
Уже купила! Опять за меня все решают, за меня думают.
- И когда это произойдет? - полюбопытствовал я, стараясь скрыть
легкое раздражение.
- Дней через десять-двенадцать. Давай пока обсудим детали. Тебе
недолго там быть одному, я приеду почти следом за тобой. - Она и не
старалась скрыть своего возбуждения.
За всем этим слышался тихий, но отчетливый колокольный звон тревоги.
Я закрыл ей ладонью рот и прошептал в ухо:
- У нас еще есть время, детали подождут, а вот я больше ждать не
хочу...
Она тихонько отстранилась и предложила:
- Давай выпьем за удачу, только принеси мне, пожалуйста, холодной
воды.
Я тихонько отправился на кухню за холодной водой, было слышно как из
бутылки булькая лился коньяк...

Они нашли меня и здесь.
Я лежал в одних трусах спеленутый по рукам и ногам прочной капроновой
тесьмой. В залитой светом комнате пахло хлороформом, наверное им отключили
меня перед тем как связать.
Берта лежала на второй кровати совершенно голая лицом вверх, с
раскинутыми руками и ногами связанными тесьмой, пропущенной под кроватью,
ее рот был заклеен широкой полосой лейкопластыря.
Я застонал от унижения, ярости и бессилия.
Их было трое и среди них я сразу узнал доктора, который меня лечил.
Он был как всегда элегантен, лицо было бесстрастно. Он снял джинсовую
куртку, под которой оказалась майка с надписью на английском языке,
которую можно было перевести приблизительно так: ЛЮБИ МЕНЯ, КАК Я ТЕБЯ, И
БУДЕМ ЛУЧШИЕ ДРУЗЬЯ.
Второй, белобрысый, стриженый почти наголо в темно-синей рубашке с
погончиками и закатанными выше локтя рукавами. Он не мог отвести глаз от
распятой обнаженной Берты и весь его облик выражал звериное желание
овладеть столь доступной плотью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16