Эзра усмехнулся и громче забренчал мелочью и ключами в кармане.
— Однако я позвал тебя вовсе не для этого, — продолжал Гердлстон. — Моим правилом всегда было ставить дела фирмы выше моих личных дел, какими бы неотложными эти последние ни казались. Меня известили, что Джон Харстон умирает и хотел бы повидаться со мной. Оставить в настоящее время контору для меня крайне неудобно, но я чувствую, что долг христианина требует, чтобы я откликнулся на подобный призыв. Поэтому я прошу тебя заменить меня здесь на время моего отсутствия.
— Да неужели это правда? — удивленно воскликнул Эзра. — Наверно, произошла какая-то ошибка. Я же сам еще в понедельник разговаривал с ним на бирже.
— Это случилось очень неожиданно, — ответил отец, снимая с вешалки широкополую шляпу. — Однако сомневаться, увы, нельзя. Доктор говорит, что он вряд ли проживет до вечера. Какая-то форма злокачественного тифа.
— Вы же с ним старинные друзья? — заметил Эзра, задумчиво поглядывая на отца.
— С самого детства, — ответил тот с сухим покашливанием, представлявшим самую высокую ноту его ограниченной эмоциональной гаммы. — Твоя мать, Эзра, умерла в тот самый день, когда у жены Харстона родилась дочь, — тому минуло уже семнадцать лет. А миссис Харстон скончалась через несколько дней после родов. Я не раз слышал, как он говорил, что, быть может, и нам с ним суждено вместе покинуть эту юдоль. Однако все мы в руце Всемогущего, и, по-видимому, он пока призывает к себе только одного.
— А кому достанутся его деньги, если доктора не ошиблись? — с интересом осведомился Эзра.
— Все получит девушка, — ответил коммерсант. — Она будет богатой невестой. Насколько мне известно, у него нет других родственников, кроме Димсдейлов. А они и так богаты. Однако мне пора.
— Ах, кстати, тиф ведь очень заразителен, верно?
— Да, так говорят, — спокойно ответил коммерсант и, твердым шагом пройдя через всю контору, удалился.
Оставшись в кабинете один, Эзра Гердлстон протянул ноги к огню и, глядя в пламя, задумчиво пробормотал:
— Папаша — настоящий кремень. А все же это наверняка задело его больше, чем он показывает. Само собой! Единственный друг, который у него был на всем свете, а уж другим он больше не обзаведется! Впрочем, мне-то какое дело? — И, утешившись этой мыслью, он, насвистывая, принялся листать секретный журнал фирмы.
Возможно, что Эзра был прав в своем заключении, и невозмутимость сдержанного коммерсанта скрывала страдающее сердце, когда он подозвал извозчика и поехал в Фулем, где жил его друг. Они с Харстоном вместе учились в школе для бедных, вместе терпели тяготы в юности, вместе вырвались из нищеты и вместе разбогатели. В те дни, когда Джон Гердлстон был долговязым юнцом, а Харстон — круглолицым мальчишкой, этот последний привык смотреть на старшего товарища, как на своего защитника и руководителя. Бывают характеры паразитические по своей природе. Они чахнут в одиночестве и стремятся прилепиться к более сильной натуре, чтобы заимствовать чувства и мысли, так сказать, из вторых рук. Энергичный, деятельный ум со временем неизбежно собирает вокруг себя много других интеллектов, представляющих собой лишь слабую его копию. Вот почему с годами Харстон привыкал все больше и больше опираться на товарища своих школьных лет; он стремился привить многие из его суровых свойств своему простому и безвольному характеру, так что в конце концов превратился в нелепую пародию на оригинал. Для него Гердлстон был совершенством, поступки Гердлстона — единственно правильными, мнение Гердлстона — справедливейшим и непогрешимым. Сорок лет такой неизменной преданности не могли не произвести впечатления на Гердлстона, как бы он ни пытался это скрыть.
Харстон, неустанно трудясь и во всем себе отказывая, сумел основать экспортную торговую контору. В этом он последовал примеру своего друга. Однако интересы их столкнуться не могли, поскольку торговые операции Харстона ограничивались Средиземным морем. Его предприятие росло и процветало, так что в Сити на Харстона посматривали с уважением. Его единственной дочери Кэт недавно исполнилось семнадцать. Близких родственников у него не было, если не считать доктора Димсдейла, преуспевающего врача, практиковавшего в Вест-Энде. Не удивительно, что деловитый Эзра Гердлстон (а вероятно, и его отец) заинтересовался тем, как умирающий распорядится своим состоянием.
Гердлстон распахнул железную калитку и быстро пошел по усыпанной песком дорожке. С безоблачных небес осеннее солнце лило золотые лучи на зеленый газон и пестрые цветочные клумбы. Воздух, листья, птицы — все говорило о жизни, и трудно было представить себе, что костлявая рука смерти уже готовилась опуститься на того, кому принадлежало все это. По ступенькам крыльца сходил невысокий толстяк в черном.
— Скажите, доктор — спросил коммерсант, — в каком положении ваш пациент?
— Неужели вы хотите увидеться с ним? — в свою очередь, спросил доктор, с любопытством поглядывая на землисто-бледное лицо и кустистые брови Гердлстона. — Да, я как раз иду к нему.
— Это самая заразная форма тифа. Он может умереть в ближайший час, а может протянуть и до вечера, но надежды нет никакой. Боюсь, он вас не узнает, а помочь ему вы ничем не можете. Болезнь чрезвычайно заразна, и вы бесцельно подвергнете себя опасности. Настоятельно рекомендую вам отказаться от своего намерения.
— Однако, доктор, сами вы только что были у него.
— Но ведь это же мой долг.
— И мой, — решительно ответил коммерсант.
Поднявшись по каменным ступеням, он вошел в прихожую. Дверь в большую гостиную на первом этаже была распахнута, и посетитель увидел зрелище, которое заставило его на мгновение замедлить шаг. В нише окна сидела молодая девушка; ее миниатюрная гибкая фигурка поникла, руки были сцеплены на затылке, а локти опирались о маленький столик, стоявший перед ней. Великолепные каштановые волосы падали густой волной на белые округлые руки, а изящный изгиб прекрасной шеи привел бы в восторг скульптора, который искал бы позу для статуи скорбящей богоматери. Доктор только что сообщил ей страшную весть, и она еще переживала первый пароксизм своего горя — такого мучительного горя, которое, как понял даже не склонный к сентиментальности коммерсант, отвергает самую мысль об утешении. Однако находившаяся в комнате борзая, казалось, была иного мнения: во всяком случае, она положила передние лапы на колени своей молодой хозяйке и пыталась протиснуть узкую морду между ее руками, чтобы лизнуть ей лицо в знак собачьего сочувствия. Коммерсант постоял в нерешительности несколько секунд, а потом поднялся по широкой лестнице, распахнул дверь в спальню Харстона и вошел.
Жалюзи были закрыты, и в комнате царила темнота. В ней стоял едкий запах карболки, смешанный с кисловатым тяжелым запахом болезни. Кровать находилась в дальнем углу. Еще не разглядев больного. Гердлстон услышал его хриплое, учащенное дыхание. Увидев посетителя, сиделка встала со своего места возле кровати, шепнула ему несколько слов и вышла из спальни. Гердлстон приоткрыл жалюзи, чтобы впустить в комнату немного света. Большая комната казалась унылой и голой, так как все ковры и занавеси были убраны, чтобы уменьшить возможность будущей инфекции. Джон Гердлстон тихими шагами приблизился к кровати и сел рядом со своим умирающим другом.
Страдалец лежал на спине, по-видимому, не сознавая, что происходит вокруг. Остекленевшие глаза были обращены к потолку, из полуоткрытых запекшихся губ вырывалось хриплое, прерывистое дыхание. Даже неопытный взгляд коммерсанта сразу различил, что над больным витает ангел смерти. Неуклюже, потому что нежность не была в его характере, Гердлстон смочил губку и провел ею по пылающему лбу Харстона. Тот повернул голову, и его взгляд стал осмысленным и благодарным.
— Я знал, что ты придешь, — сказал он.
— Да, я отправился к тебе, как только мне сообщили о твоем желании.
— Я рад, что ты здесь, — со вздохом облегчения произнес страдалец.
Его изможденное лицо так просветлело, словно даже теперь, на самом пороге смерти, присутствие старого школьного друга обнадеживало его и ободряло. Вытащив из-под одеяла исхудалую руку, он положил ее на руку Гердлстона.
— Мне нужно поговорить с тобой, Джон, — сказал он. — Я очень ослабел. Ты хорошо меня слышишь?
— Да, хорошо.
— Налей мне ложку лекарства вон из этого флакона. После него мысли меньше мешаются. Я написал завещание. Джон.
— Так, — сказал коммерсант, ставя флакон на место.
— Нотариус составил его сегодня утром. Нагнись пониже — так тебе будет слышнее. У меня осталось меньше пятидесяти тысяч. Мне следовало бы ликвидировать дело еще несколько лет назад.
— Я же тебя предупреждал, — сухо перебил его Гердлстон.
— Да, да, конечно. Но я хотел сделать как лучше… Сорок тысяч я оставляю моей дорогой дочери Кэт.
На лице Гердлстона появилось выражение интереса.
— А остальное? — спросил он.
— Остальное я распорядился разделить поровну среди лондонских школ для бедных. Мы с тобой оба были в юности бедняками, Джон, и знаем, как много значат такие школы.
На лице Гердлстона как будто отразилось разочарование. Больной очень медленно, с трудом продолжал:
— Моя дочь получит сорок тысяч фунтов. Но они помещены так, что до совершеннолетия она ни сама не сможет воспользоваться капиталом, ни уполномочить на это кого-нибудь другого. У нее нет друзей, Джон, и нет родственников, кроме моего троюродного брата доктора Джорджа Димсдейла. Она остается совсем одинокой и беззащитной. Умоляю тебя, возьми ее в свой дом. Обходись с ней, как если бы она была твоей дочерью. А главное, охрани ее от всех тех, кто будет готов погубить ее юную жизнь, лишь бы завладеть ее состоянием. Обещай мне это, старый друг, и я умру счастливым.
Коммерсант ничего не ответил. Его густые брови задумчиво сошлись на переносице, а лоб прорезали глубокие морщины.
— Ты единственный праведный и справедливый человек среди тех, кого я знаю, — продолжал страдалец. — Дай мне воды, у меня совсем пересохло во рту. И если, чего да не допустит бог, моя милая девочка умрет до того, как выйдет замуж, тогда… — Больной задохнулся и умолк.
— Ну, что тогда?
— Тогда, мой старый друг, ее состояние перейдет к тебе, потому что никто не сумеет распорядиться им лучше тебя. Таковы условия моего завещания. Но ты будешь беречь и лелеять Кэт, как берег бы и лелеял ее я сам. Она нежный цветок, Джон, и слишком слаба, чтобы остаться без защиты. Обещай мне, что ты поможешь ей. Ты обещаешь?
— Обещаю, — ответил Джон Гердлстон глубоким голосом. Он встал и нагнулся совсем низко, чтобы расслышать слова умирающего.
Харстон быстро слабел. Он с трудом указал на лежащую на столе книгу в коричневом переплете.
— Возьми ее в руки, — сказал он.
Коммерсант взял книгу.
— А теперь повторяй за мной: я клянусь и торжественно обязуюсь…
— Я клянусь и торжественно обязуюсь…
— …лелеять и охранять, как если бы она была моей собственной дочерью… — донесся дрожащий голос с кровати.
— …лелеять и охранять, как если бы она была моей собственной дочерью… — повторил глубокий бас коммерсанта.
— …Кэт Харстон, дочь моего покойного друга…
— …Кэт Харстон, дочь моего покойного друга…
— …И как я поступлю с ней, так да поступит со мной моя собственная плоть и кровь!
Голова больного бессильно упала на подушку.
— Благодарение богу, — пробормотал он, — теперь я могу умереть спокойно.
— Отврати свои мысли от суеты и праха этого мира, — сурово сказал Джон Гердлстон, — и устреми их на то, что вечно и не подвластно смерти.
— Ты уже уходишь? — грустно спросил больной, увидев, что коммерсант взял свою шляпу и палку.
— Да, я должен идти. У меня в шесть часов свидание в Сити, на которое я не могу не явиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65