— И Ребекка, излив свой праведный гнев, направилась к двери, но черные глаза ее блеснули мстительно и жестоко.
Оставшись одна, Кэт встала с постели и кое-как оделась, преодолевая слабость. Она вздрагивала при малейшем шуме: так взвинчены были у нее нервы — и, взглянув в зеркало, с трудом узнала свое исхудалое, бледное лицо. Едва успела она одеться, как к ней в комнату вошел опекун.
— Вы, я вижу, оправились? — сказал он.
— Я совсем больна, — тихо отвечала Кэт.
— Ничего нет удивительного после таких безумных выходок. Что это вам вздумалось бегать по коридорам среди ночи? Ребекка сказала мне, будто вы видели какой-то призрак. Почему вы плачете? Вы что, очень несчастны?
— Очень, очень несчастна, — пробормотала Кэт, закрыв лицо руками.
— Ах, только в жизни вечной можем мы обрести душевный покой и радость, — вкрадчиво произнес Гердлстон. Голос его прозвучал так мягко, что какой-то проблеск надежды забрезжил перед Кэт, и на душе у нее потеплело. Ей показалось, что вид ее страданий смягчил каменное сердце этого человека.
— Покой обретем мы за могилой, — все так же мягко и вкрадчиво продолжал Гердлстон. — Порой мне кажется, что если бы не возложенный на меня долг, не обязанности мои перед людьми, чья судьба от меня зависит, быть может, и я поддался бы соблазну прервать свое бренное существование и приблизить вечный покой. Найдутся педанты, которые скажут, что самовольно обрывать нить жизни — грех. Я никогда не разделял этого взгляда, а вместе с тем мои нравственные устои весьма тверды. Я полагаю, что из всего, чем нам дано обладать на этой земле, жизнь наша — это то, что наиболее полно и безраздельно принадлежит нам, и посему именно ею мы прежде всего вольны распоряжаться по собственному усмотрению и обрывать ее по своему желанию. — Взяв с камина небольшую склянку, он задумчиво повертел ее в руке. — Как странно, — продолжал он, — как странно, что этот маленький пузырек таит в себе избавление от всех несчастий и бед нашей земной юдоли! Один глоток — и душа, освободившись от своей бренной оболочки, как от ненужной ветоши, воспарит ввысь, прекрасная и свободная. И все тревоги останутся позади. Один глоток… Ах, дайте сюда! Стойте! Что вы делаете?
Но Кэт, выхватив у него пузырек, уже швырнула его изо всех своих слабых сил о стену. Стекло разлетелось вдребезги, и едкий запах скипидара распространился по комнате. Кэт была так слаба, что это резкое движение заставило ее пошатнуться, и, не устояв на ногах, она опустилась на край постели. Опекун впился в нее мрачным, исполненным угрозы взглядом, а его длинные костлявые пальцы судорожно сжимались и разжимались, словно норовя сомкнуться вокруг ее горла.
— Я не стану вам в этом помогать, — чуть слышно, но твердо промолвила Кэт. — Вы хотите убить не только тело мое, но и душу.
Гердлстон больше не притворялся, он сбросил маску. Теперь это было лицо хищного волка, с беспощадной ненавистью пожирающего глазами свою жертву.
— Идиотка! — прошипел он.
— Я смерти не боюсь, — сказала Кэт и смело взглянула ему прямо в глаза.
Гердлстон, сделав над собой усилие, взял себя в руки.
— У меня больше нет сомнений, — сказал он спокойно, — что ваш рассудок расстроен. Какая смерть? Что за чушь плетет ваш язык? Вам решительно ничто не угрожает, кроме собственного безумия. — И, резко повернувшись, он твердым, стремительным шагом вышел из комнаты, словно приняв внезапно какое-то бесповоротное решение.
Суровое, мрачное лицо его, казалось, окаменело. Поднявшись к себе в спальню, он порылся в ящике письменного стола и достал телеграфный бланк. Написав на нем несколько слов, он спустился вниз, надел шляпу и тотчас направился на почту в Бедсворт.
У ворот на своем складном стуле, как всегда, угрюмый, восседал страж.
— Она совсем плоха, Стивенс, — сказал Гердлстон, остановившись возле него и кивая в сторону дома. С каждым днем все хуже и хуже. Боюсь, что долго не протянет. Если тебя кто-нибудь спросит про нее, скажи, что состояние ее безнадежно. А я иду на почту послать телеграмму в Лондон, хочу вызвать к ней хорошего врача, может быть, он что-нибудь посоветует.
Стивенс почтительно приподнял засаленную шляпу.
— Она как-то раз и сюда заявилась, — сказал он. — И бог знает, как безобразничала здесь. «Пропусти меня, — говорит. — Я дам тебе десять золотых гиней». Так и сказала. «Только даже за тысячу золотых гиней не позволит себе Уильям Стивенс, эсквайр, сделать то, что не положено», — сказал я ей.
— Похвально, очень похвально, друг мой, — одобрительно произнес Гердлстон. — Каждый человек, на каком бы посту он ни находился, должен честно выполнять свои обязанности, и в зависимости от того, как он их выполнит — хорошо или дурно, — он и будет вознагражден. Я позабочусь о том, чтобы твоя преданность не осталась без награды.
— Спасибо, хозяин.
— У нее сейчас буйное состояние и бред. Несмотря на слабость, она не сидит на месте и может сделать попытку убежать, так что смотри в оба. Ну, прощай.
— Доброго вам здоровья, сэр.
Уильям Стивенс, стоя в воротах, задумчиво поглядел вслед Гердлстону, затем уселся на свой складной стул, раскурил трубку и принялся размышлять.
«Чудно, — бормотал он, почесывая затылок. — Ей-богу, чудно, ничего я что-то не пойму. Хозяин говорит: она совсем плоха — и тут же говорит: смотри, как бы она не убежала. Много я их насмотрелся таких, что там помирали, а вот чтобы так — то помирали, то воскресали, — этого видеть не доводилось. Уж кто сам по себе умирает, так тот и умирает. Да, что-то чудно. Пошел теперь посылать доктору телеграмму в Лондон, а ведь, кажись, доктор Корбет в два счета прискакал бы из Клакстона или доктор Хеттон — из Бедсворта, позови он их только. Вот и пойми, чего ему надо. Эй, глядите-ка, никак и сама умирающая сюда припожаловала! — воскликнул он и от удивления даже забыл про свою трубку. — Легка на помине, пропади я пропадом!»
И это в самом деле была Кэт. Заметив, что опекун ушел, она выскользнула из дома в смутной надежде предпринять что-нибудь, чтобы обрести свободу. Отчаяние придало ей храбрости, и она направилась по аллее прямо туда, где, как ей казалось, имелась единственная возможность выбраться на волю.
— Доброе утро, барышня, — приветствовал ее Стивенс. — Вид у вас и правда неважный сегодня, ну, да и не такой уж плохой, как ваш опекун тут расписывал. Вы, сдается мне, еще довольно крепко держитесь на ногах.
— Я совершенно здорова, — серьезно отвечала Кэт. — Уверяю вас. И рассудок у меня в полном порядке. Я не больше сумасшедшая, чем вы.
— Ясно! Они все так говорят, — хмыкнул бывший больничный служитель.
— Но я в самом деле здорова. И не могу больше оставаться в этом доме. Не могу, мистер Стивенс, не могу! Тут по ночам бродят привидения, а мой опекун задумал меня убить. И он убьет меня. Я вижу это по его глазам. Он уже пытался — сегодня утром. Но умереть так — не простившись с близкими… И никто даже не узнает, что тут произошло… Разве это не ужасно?
— Ужасно, черт возьми, ужасно! — воскликнул одноглазый страж. — Еще бы не ужасно! Так он задумал убить вас, говорите вы? Зачем же это ему понадобилось?
— Я не знаю! Он ненавидит меня почему-то. Я никогда не перечила ему, только раз не послушалась и никогда в этом не послушаюсь, потому что так распоряжаться моей судьбой он не имеет права.
— Что верно, то верно! — сказал Стивенс, подмигивая своим единственным глазом. — Я тоже так считаю, провалиться мне! «Твоя, дружок, твоя навеки», как поется в песенке.
— Почему вы не хотите выпустить меня отсюда? — умоляюще промолвила Кэт. — Может быть, у вас есть дочь. Что бы вы сделали, если бы с ней стали обращаться так, как здесь обращаются со мной? Будь у меня деньги, я бы отдала их вам, но у меня нет при себе. Прошу вас, прошу, позвольте мне пройти! Господь вознаградит вас за это. Быть может, в ваш смертный час это доброе дело перевесит все злые поступки, которые вы совершили.
— Нет, вы послушайте только — как складно говорит! — сказал Стивенс, доверительно адресуясь к ближайшему дереву. — Прямо как по книге.
— Да и при жизни вы тоже будете вознаграждены, — горячо продолжала девушка. — Вот смотрите: у меня есть часы с цепочкой. Я отдам вам их, если вы пропустите меня за ворота.
— Ну-ка, дайте поглядеть! — Стивенс открыл крышечку и принялся скептически рассматривать часики. — Восемнадцать камней, подумаешь, это же всего-навсего женевское изделие! Разве в Женеве могут изготовить что-нибудь стоящее!
— Вы получите еще пятьдесят фунтов, как только я доберусь до моих друзей. Пропустите же меня, дорогой мистер Стивенс! Мой опекун может вернуться домой каждую минуту.
— Вот что, барышня, — торжественно изрек Стивенс, — служба есть служба. Если б даже каждый ваш волосок был унизан жемчужинами и вы бы сказали «Остриги меня, Стивенс», — я бы и тогда не пропустил вас за ворота. Ну, а вот ежели вы хотите написать своим друзьям, я могу опустить ваше письмецо в Бедсворте в обмен на часики, хоть это всего-навсего женевское изделие.
— Вы хороший, добрый человек! — взволнованно воскликнула Кэт. — Карандаш у меня есть, но где взять бумагу? — Она торопливо поглядела по сторонам и увидела какой-то крошечный обрывок, валявшийся под кустом. С радостным возгласом она схватила этот грязный клочок грубой, оберточной бумаги и кое-как нацарапала на нем несколько слов, описав свое положение и моля о помощи. — Адрес я напишу на обороте, — сказала она. — А вы в Бедсворте на почте купите конверт и попросите кого-нибудь переписать адрес.
— Я подрядился опустить ваше письмо за эту женевскую штуковину, — сказал Стивенс. — Насчет конвертов и адресов уговору не было. Славный это у вас карандашик в чехольчике. Можем договориться, ежели вы добавите и его.
Кэт молча протянула ему карандаш. Луч света пробился наконец сквозь окружающий ее беспросветный мрак. Стивенс опустил часы и карандаш в карман и взял у Кэт крошечный клочок бумаги, от которого зависело так много. Протягивая ему бумажку, Кэт увидела, что по проселочной дороге катит кабриолет, запряженный пони. Цветущая дама средних лет правила лошадкой, а возле нее сидел мальчик-слуга. Холеная гнедая лошадка уверенно и неторопливо трусила по дороге, всем своим видом показывая, что она здесь — главное действующее лицо, и весь этот маленький выезд, казалось, дышал довольством и благополучием. При виде этих, хотя и чужих, но не враждебно настроенных людей бедняжка Кэт, истосковавшаяся в своем одиночестве, почувствовала, как у нее отлегло от сердца — таким теплом и уютом повеяло на ее истерзанную суеверными страхами душу от этой простой житейской картины.
— Едет кто-то! — воскликнул Стивенс. — Убирайся отсюда живее! Опекун не велел подпускать тебя к воротам.
— О, прошу вас, разрешите мне сказать несколько слов этой даме!
Стивенс угрожающе поднял дубинку.
— Убирайся! — злобно прохрипел он и, замахнувшись дубинкой, двинулся к Кэт. Кэт отшатнулась, и в это мгновение ее поразила неожиданная мысль. Собрав все силы, она бросилась что есть духу через парк. И как только она скрылась из глаз, Стивенс тщательно и неторопливо разорвал доверенный ему листок бумаги на мелкие клочки и развеял их по ветру.
Глава XXXIX
Проблеск надежды
Кэт Харстон, не помня себя, бежала через парк, спотыкаясь о корни, продираясь сквозь колючие кусты шиповника и ежевики, не замечая царапин, не ощущая боли, готовая смести все преграды на своем пути к освобождению. Быстро отыскав сарай, она, как и в прошлый раз, с помощью бочки взобралась на него. Встав на цыпочки, она окинула взглядом длинный пыльный проселок, пожухшие живые изгороди вдоль него и унылую железнодорожную насыпь по ту сторону проселка. Кабриолета нигде не было видно.
Впрочем, Кэт и не ждала, что он появится так быстро, — ведь она бежала наперерез, через парк, а экипаж должен был его обогнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Оставшись одна, Кэт встала с постели и кое-как оделась, преодолевая слабость. Она вздрагивала при малейшем шуме: так взвинчены были у нее нервы — и, взглянув в зеркало, с трудом узнала свое исхудалое, бледное лицо. Едва успела она одеться, как к ней в комнату вошел опекун.
— Вы, я вижу, оправились? — сказал он.
— Я совсем больна, — тихо отвечала Кэт.
— Ничего нет удивительного после таких безумных выходок. Что это вам вздумалось бегать по коридорам среди ночи? Ребекка сказала мне, будто вы видели какой-то призрак. Почему вы плачете? Вы что, очень несчастны?
— Очень, очень несчастна, — пробормотала Кэт, закрыв лицо руками.
— Ах, только в жизни вечной можем мы обрести душевный покой и радость, — вкрадчиво произнес Гердлстон. Голос его прозвучал так мягко, что какой-то проблеск надежды забрезжил перед Кэт, и на душе у нее потеплело. Ей показалось, что вид ее страданий смягчил каменное сердце этого человека.
— Покой обретем мы за могилой, — все так же мягко и вкрадчиво продолжал Гердлстон. — Порой мне кажется, что если бы не возложенный на меня долг, не обязанности мои перед людьми, чья судьба от меня зависит, быть может, и я поддался бы соблазну прервать свое бренное существование и приблизить вечный покой. Найдутся педанты, которые скажут, что самовольно обрывать нить жизни — грех. Я никогда не разделял этого взгляда, а вместе с тем мои нравственные устои весьма тверды. Я полагаю, что из всего, чем нам дано обладать на этой земле, жизнь наша — это то, что наиболее полно и безраздельно принадлежит нам, и посему именно ею мы прежде всего вольны распоряжаться по собственному усмотрению и обрывать ее по своему желанию. — Взяв с камина небольшую склянку, он задумчиво повертел ее в руке. — Как странно, — продолжал он, — как странно, что этот маленький пузырек таит в себе избавление от всех несчастий и бед нашей земной юдоли! Один глоток — и душа, освободившись от своей бренной оболочки, как от ненужной ветоши, воспарит ввысь, прекрасная и свободная. И все тревоги останутся позади. Один глоток… Ах, дайте сюда! Стойте! Что вы делаете?
Но Кэт, выхватив у него пузырек, уже швырнула его изо всех своих слабых сил о стену. Стекло разлетелось вдребезги, и едкий запах скипидара распространился по комнате. Кэт была так слаба, что это резкое движение заставило ее пошатнуться, и, не устояв на ногах, она опустилась на край постели. Опекун впился в нее мрачным, исполненным угрозы взглядом, а его длинные костлявые пальцы судорожно сжимались и разжимались, словно норовя сомкнуться вокруг ее горла.
— Я не стану вам в этом помогать, — чуть слышно, но твердо промолвила Кэт. — Вы хотите убить не только тело мое, но и душу.
Гердлстон больше не притворялся, он сбросил маску. Теперь это было лицо хищного волка, с беспощадной ненавистью пожирающего глазами свою жертву.
— Идиотка! — прошипел он.
— Я смерти не боюсь, — сказала Кэт и смело взглянула ему прямо в глаза.
Гердлстон, сделав над собой усилие, взял себя в руки.
— У меня больше нет сомнений, — сказал он спокойно, — что ваш рассудок расстроен. Какая смерть? Что за чушь плетет ваш язык? Вам решительно ничто не угрожает, кроме собственного безумия. — И, резко повернувшись, он твердым, стремительным шагом вышел из комнаты, словно приняв внезапно какое-то бесповоротное решение.
Суровое, мрачное лицо его, казалось, окаменело. Поднявшись к себе в спальню, он порылся в ящике письменного стола и достал телеграфный бланк. Написав на нем несколько слов, он спустился вниз, надел шляпу и тотчас направился на почту в Бедсворт.
У ворот на своем складном стуле, как всегда, угрюмый, восседал страж.
— Она совсем плоха, Стивенс, — сказал Гердлстон, остановившись возле него и кивая в сторону дома. С каждым днем все хуже и хуже. Боюсь, что долго не протянет. Если тебя кто-нибудь спросит про нее, скажи, что состояние ее безнадежно. А я иду на почту послать телеграмму в Лондон, хочу вызвать к ней хорошего врача, может быть, он что-нибудь посоветует.
Стивенс почтительно приподнял засаленную шляпу.
— Она как-то раз и сюда заявилась, — сказал он. — И бог знает, как безобразничала здесь. «Пропусти меня, — говорит. — Я дам тебе десять золотых гиней». Так и сказала. «Только даже за тысячу золотых гиней не позволит себе Уильям Стивенс, эсквайр, сделать то, что не положено», — сказал я ей.
— Похвально, очень похвально, друг мой, — одобрительно произнес Гердлстон. — Каждый человек, на каком бы посту он ни находился, должен честно выполнять свои обязанности, и в зависимости от того, как он их выполнит — хорошо или дурно, — он и будет вознагражден. Я позабочусь о том, чтобы твоя преданность не осталась без награды.
— Спасибо, хозяин.
— У нее сейчас буйное состояние и бред. Несмотря на слабость, она не сидит на месте и может сделать попытку убежать, так что смотри в оба. Ну, прощай.
— Доброго вам здоровья, сэр.
Уильям Стивенс, стоя в воротах, задумчиво поглядел вслед Гердлстону, затем уселся на свой складной стул, раскурил трубку и принялся размышлять.
«Чудно, — бормотал он, почесывая затылок. — Ей-богу, чудно, ничего я что-то не пойму. Хозяин говорит: она совсем плоха — и тут же говорит: смотри, как бы она не убежала. Много я их насмотрелся таких, что там помирали, а вот чтобы так — то помирали, то воскресали, — этого видеть не доводилось. Уж кто сам по себе умирает, так тот и умирает. Да, что-то чудно. Пошел теперь посылать доктору телеграмму в Лондон, а ведь, кажись, доктор Корбет в два счета прискакал бы из Клакстона или доктор Хеттон — из Бедсворта, позови он их только. Вот и пойми, чего ему надо. Эй, глядите-ка, никак и сама умирающая сюда припожаловала! — воскликнул он и от удивления даже забыл про свою трубку. — Легка на помине, пропади я пропадом!»
И это в самом деле была Кэт. Заметив, что опекун ушел, она выскользнула из дома в смутной надежде предпринять что-нибудь, чтобы обрести свободу. Отчаяние придало ей храбрости, и она направилась по аллее прямо туда, где, как ей казалось, имелась единственная возможность выбраться на волю.
— Доброе утро, барышня, — приветствовал ее Стивенс. — Вид у вас и правда неважный сегодня, ну, да и не такой уж плохой, как ваш опекун тут расписывал. Вы, сдается мне, еще довольно крепко держитесь на ногах.
— Я совершенно здорова, — серьезно отвечала Кэт. — Уверяю вас. И рассудок у меня в полном порядке. Я не больше сумасшедшая, чем вы.
— Ясно! Они все так говорят, — хмыкнул бывший больничный служитель.
— Но я в самом деле здорова. И не могу больше оставаться в этом доме. Не могу, мистер Стивенс, не могу! Тут по ночам бродят привидения, а мой опекун задумал меня убить. И он убьет меня. Я вижу это по его глазам. Он уже пытался — сегодня утром. Но умереть так — не простившись с близкими… И никто даже не узнает, что тут произошло… Разве это не ужасно?
— Ужасно, черт возьми, ужасно! — воскликнул одноглазый страж. — Еще бы не ужасно! Так он задумал убить вас, говорите вы? Зачем же это ему понадобилось?
— Я не знаю! Он ненавидит меня почему-то. Я никогда не перечила ему, только раз не послушалась и никогда в этом не послушаюсь, потому что так распоряжаться моей судьбой он не имеет права.
— Что верно, то верно! — сказал Стивенс, подмигивая своим единственным глазом. — Я тоже так считаю, провалиться мне! «Твоя, дружок, твоя навеки», как поется в песенке.
— Почему вы не хотите выпустить меня отсюда? — умоляюще промолвила Кэт. — Может быть, у вас есть дочь. Что бы вы сделали, если бы с ней стали обращаться так, как здесь обращаются со мной? Будь у меня деньги, я бы отдала их вам, но у меня нет при себе. Прошу вас, прошу, позвольте мне пройти! Господь вознаградит вас за это. Быть может, в ваш смертный час это доброе дело перевесит все злые поступки, которые вы совершили.
— Нет, вы послушайте только — как складно говорит! — сказал Стивенс, доверительно адресуясь к ближайшему дереву. — Прямо как по книге.
— Да и при жизни вы тоже будете вознаграждены, — горячо продолжала девушка. — Вот смотрите: у меня есть часы с цепочкой. Я отдам вам их, если вы пропустите меня за ворота.
— Ну-ка, дайте поглядеть! — Стивенс открыл крышечку и принялся скептически рассматривать часики. — Восемнадцать камней, подумаешь, это же всего-навсего женевское изделие! Разве в Женеве могут изготовить что-нибудь стоящее!
— Вы получите еще пятьдесят фунтов, как только я доберусь до моих друзей. Пропустите же меня, дорогой мистер Стивенс! Мой опекун может вернуться домой каждую минуту.
— Вот что, барышня, — торжественно изрек Стивенс, — служба есть служба. Если б даже каждый ваш волосок был унизан жемчужинами и вы бы сказали «Остриги меня, Стивенс», — я бы и тогда не пропустил вас за ворота. Ну, а вот ежели вы хотите написать своим друзьям, я могу опустить ваше письмецо в Бедсворте в обмен на часики, хоть это всего-навсего женевское изделие.
— Вы хороший, добрый человек! — взволнованно воскликнула Кэт. — Карандаш у меня есть, но где взять бумагу? — Она торопливо поглядела по сторонам и увидела какой-то крошечный обрывок, валявшийся под кустом. С радостным возгласом она схватила этот грязный клочок грубой, оберточной бумаги и кое-как нацарапала на нем несколько слов, описав свое положение и моля о помощи. — Адрес я напишу на обороте, — сказала она. — А вы в Бедсворте на почте купите конверт и попросите кого-нибудь переписать адрес.
— Я подрядился опустить ваше письмо за эту женевскую штуковину, — сказал Стивенс. — Насчет конвертов и адресов уговору не было. Славный это у вас карандашик в чехольчике. Можем договориться, ежели вы добавите и его.
Кэт молча протянула ему карандаш. Луч света пробился наконец сквозь окружающий ее беспросветный мрак. Стивенс опустил часы и карандаш в карман и взял у Кэт крошечный клочок бумаги, от которого зависело так много. Протягивая ему бумажку, Кэт увидела, что по проселочной дороге катит кабриолет, запряженный пони. Цветущая дама средних лет правила лошадкой, а возле нее сидел мальчик-слуга. Холеная гнедая лошадка уверенно и неторопливо трусила по дороге, всем своим видом показывая, что она здесь — главное действующее лицо, и весь этот маленький выезд, казалось, дышал довольством и благополучием. При виде этих, хотя и чужих, но не враждебно настроенных людей бедняжка Кэт, истосковавшаяся в своем одиночестве, почувствовала, как у нее отлегло от сердца — таким теплом и уютом повеяло на ее истерзанную суеверными страхами душу от этой простой житейской картины.
— Едет кто-то! — воскликнул Стивенс. — Убирайся отсюда живее! Опекун не велел подпускать тебя к воротам.
— О, прошу вас, разрешите мне сказать несколько слов этой даме!
Стивенс угрожающе поднял дубинку.
— Убирайся! — злобно прохрипел он и, замахнувшись дубинкой, двинулся к Кэт. Кэт отшатнулась, и в это мгновение ее поразила неожиданная мысль. Собрав все силы, она бросилась что есть духу через парк. И как только она скрылась из глаз, Стивенс тщательно и неторопливо разорвал доверенный ему листок бумаги на мелкие клочки и развеял их по ветру.
Глава XXXIX
Проблеск надежды
Кэт Харстон, не помня себя, бежала через парк, спотыкаясь о корни, продираясь сквозь колючие кусты шиповника и ежевики, не замечая царапин, не ощущая боли, готовая смести все преграды на своем пути к освобождению. Быстро отыскав сарай, она, как и в прошлый раз, с помощью бочки взобралась на него. Встав на цыпочки, она окинула взглядом длинный пыльный проселок, пожухшие живые изгороди вдоль него и унылую железнодорожную насыпь по ту сторону проселка. Кабриолета нигде не было видно.
Впрочем, Кэт и не ждала, что он появится так быстро, — ведь она бежала наперерез, через парк, а экипаж должен был его обогнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65