И даже легендарный Золотой Век пиратов, о котором было произнесено столько напыщенных романтических речей, был сужен до одного десятилетия. К 1724 году Эдвард Тич (“Черная Борода”), Калико Джек Раккам, Сэмюэл Беллами и другие были или мертвы, или избрали себе более прозаические занятия.
Но теперь, сидя голым на земляном полу, прикованный цепью к потолку хижины, редактор отдела “Тенденции” еженедельника “Тудей” осознал, что в своих изысканиях большинство историков были вопиюще небрежны.
Он отложил в сторону страницы книги Эсквемелина, сложил остальные бумаги по датам, и продолжил чтение. Ему потребовалось немного времени, чтобы найти недостающий кусок – это был дневник, который вел первый Л’Оллонуа до того, как вышел в свое последнее плаванье.
В начале 1670-х годов буканьеры стали нападать на испанские поселения в Центральной и Южной Америке. Они превращали население, или даже сам город, в заложников, вышибали любой возможный выкуп и исчезали в своих убежищах. Но Л’Оллонуа не был более желанным гостем в большинстве буканьерских убежищ. За ним охотились, и связь с ним считалась преступлением, за которое можно было заработать тонну камней на грудь, бамбуковую спицу сквозь уши, или виселицу. Даже по стандартам его коллег, его психопатическая жажда крови считалась чрезмерной. Одно из убежищ закрылось для него после того, как он в пьяном угаре отрубил руки шлюхе, отказавшейся пить вино из заплесневелой бочки.
“То, что они называют обществом, – отметил он в своем дневнике, – слишком меня достало. Я сохраню свою свободу. Я не стану лавочником”. Он поднял паруса и двинулся к цепи необитаемых островов, известных под названием “Кайкос”.
“Бог не любит это место, – писал он, – значит, буду любить я. То, что Господь называет любовью, приносит мне печаль; а то, что люблю я, является грехом перед Всевышним. Испанцы утверждают, что Бог любит их, если так, то Он дурак”.
Мейнард подумал, что острова вполне подходили тому, кто бежал от общества. Они были лишены пищи, воды, леса и животной жизни, так что кораблям не имело смысла здесь останавливаться. Их посещали только потерпевшие кораблекрушение, чье имущество и припасы можно было конфисковать, чьих женщин, если таковые имелись, можно было “обобщить”, и чьи жизни можно было сохранить – если человек владел каким-либо полезным ремеслом, – или отнять, не опасаясь возмездия.
Хотя острова эти были не слишком приветливы, они обеспечивали неограниченное число кораблекрушений, так как находились между двумя самыми оживленными глубоководными трассами, ведущими с Кубы, с Пуэрто-Рико и из Южной Америки в Атлантический океан.
“У нас будут посетители, – писал Л’Оллонуа, – и те, кто не достанется Природе, достанутся мне”.
Он взял с собой двадцать человек: убийц, чью свободу он купил накануне казни, подкупив власти и пообещав им, что этих людей больше никто никогда не увидит; пьяниц, которых он окрутил в доках; подростков, которых он соблазнил обещаниями романтики и богатства; и шесть похищенных проституток, две из которых оказались беременными, и все – больными. Шлюх он считал для своей миссии не менее важным фактором, чем припасы и порох, – ему нужно было сохранить гетеросексуальное общество. Он утверждал, что гомосексуальность подобна цинге. Она возникала во время длительных плаваний и нарушала слаженную работу команды.
“Если Всевышний и я в чем-то и сходимся, – говорилось в его дневнике, – то это в том, что мы оба питаем отвращение к содомии. Содомит хуже чумы. Он образует странные союзы, стравливает одного человека с другим, требует всевозможных уступок. Подобного поведения можно ожидать от женщин. Во всех других случаях оно создает путаницу”.
2 июля 1671 года Л’Оллонуа нашел остров, который его удовлетворил: Юн лежит посередине архипелага – жалкий островок примерно в лигу длиной и пол-лиги шириной – и покрыт кустарником, который может обеспечить пропитание скоту. К востоку располагаются невидимые мели, которые не сможет переплыть ни одно судно, на западе – синяя вода и гавань в виде рыболовного крючка, которая скроет нас и даст возможность устраивать засады. Везде соляные болота и пустоты, которые можно превратить в хранилища воды. Жизнь будет веселой, если шлюхи прекратят свои кошачьи концерты”.
В своем дневнике Л’Оллонуа нарисовал грубую карту района, и Мейнард попытался сравнить ее с тем, что он помнил из морских карт. Навидада не было – Мейнард предположил, что Л’Оллонуа никогда его не видел, а Уэст-Кайкос и Саут-Кайкос были грубыми контурами, соприкасавшимися с банкой Кайкос (поле крестиков, обозначавших малую глубину воды). Остров Л’Оллонуа имел вид почки. Он находился в стороне от воздушных путей, от маршрутов судов, и был окружен (по крайней мере, на современных картах) предупреждениями держаться подальше.
В течение более чем трех сотен лет остров оставался невидимым, и этим людям никто не досаждал. Никто здесь не появлялся по своей воле, а если и появлялся – то не по своей, и жить ему оставалось недолго.
Неизвестно, сколь приятной была жизнь Л’Оллонуа на острове – в дневнике об этом ничего не говорилось, – зато известно, что короткой. Последняя запись датировалась б января 1673 года: “На заре я уйду на пинасе, с дюжиной парней. Я подумал, что жизнь может существовать в этой адской дыре, но некоторых вещей крайне не хватает, так что приходится изворачиваться, ртути, так как все шлюхи – чертово отродье – сифилисные; лимонов – зубы у Хиссонера болтаются, как кости в чашке; мушкетов, чтобы заменить те, у которых проржавели замки; рома; золота, так как бывают корабли, которые я не могу захватить со своей крошечной командой, и приходится с ними меняться; и, наконец, нескольких молодых парней и пары здоровых девок – если они вообще существуют на свете! Слишком много детей умирает, еще не родившись или сразу же после рождения, из-за сифилиса, или неизвестно чего.
За главного я оставил своего юного сына; то есть, эта рябая шлюха говорит, что он мой сын, хотя в ее ножнах побывал каждый из мечей нашей компании, но мне нужен сын, так что я не стал ссориться. Он – золотушный чертенок и, может быть, долго не проживет. Шамана Хиссонера я назначил регентом – редкое тщеславие! – как будто я король. А впрочем, почему бы и нет. Любой свободный человек – король. Если ребенок умрет, будет править Хиссонер, пока я не вернусь и не воткнусь в другую шлюху. Я ему верю, потому что он очень меня боится. Он будет убивать, чтобы поддержать мой порядок, потому что знает, что я последую за ним в глубины ада и сдеру с него кожу по кусочкам. Страх – это власть”.
Согласно документам, Хиссонер выждал год перед тем, как объявить Л’Оллонуа мертвым. Затем он присвоил себе полную – деспотическую – власть, только символически подчиняясь слабоумному сыну Л’Оллонуа, который получил в наследство от матери белую сифилитическую прядь в волосах. Хиссонер написал Закон и управлял в соответствии с ним.
В 1680 году на внутренних рифах разбился корабль. Среди выживших оказалась юная дочь губернатора Пуэрто-Рико. Решив, что девочка, в силу своего возраста, не может быть носительницей венерических заболеваний, Хиссонер объявил ее своей подопечной и оградил от внимания остальных пиратов. Все сочли, что он сделал это по эгоистическим соображениям. Но это было не так.
Когда девочке исполнилось четырнадцать, Хиссонер ее оплодотворил. Как только она родила здорового мальчика, Хиссонер тихо избавился от сына Л’Оллонуа. Во время тщательно продуманной церемонии, украшенной религиозной и мистической ерундой (как изучавший Библию, Хиссонер мог текстуально оправдать практически любое действие, каким бы диким или несправедливым оно ни было), он объявил, что новорожденный по праву является наследником власти. Сам же он будет регентом, пока мальчик не повзрослеет, чтобы взять власть в свои руки. Празднование сопровождалось таким количеством рома, что ни у кого не хватило голоса для возражений.
Для подстраховки Хиссонер завел с этой девушкой еще троих детей. Затем, когда ему надоела как она, так и докучливые требования похотливых мужчин, он предоставил ее в распоряжение всей компании.
Хиссонер процарствовал до 1690 года; к этому времени его первенцу, которому было приписано происхождение от главаря и которого назвали Л’Оллонуа II, исполнилось пятнадцать лет. Последний свой месяц Хиссонер провел, натаскивая мальчика по проблемам Закона. Когда он удовлетворился содеянным – в конце концов, он дал обществу новое поколение ничем не зараженных правителей, а также правила, по которым нужно жить, – он однажды ночью снял свою робу, пошел поплавать в море и не вернулся.
Мейнард порылся в бумагах в поисках текста Закона. Он был настолько заметным, что Мейнард дважды его пропускал; это была не бумага, но свиток пергамента, покрытый для сохранности толстым слоем блестящего лака.
“Поскольку мы свободные люди, – говорилось в преамбуле, – и имеем право воевать или жить в мире со всеми другими людьми, и поскольку мы в то же время Сообщество людей, в жизни которых должен быть порядок, мы утверждаем следующий Закон и клянемся Всемогущему Господу жить по этому Закону под страхом наказаний, устанавливаемых следующими статьями”.
Далее шли статьи:
“I. Каждый должен подчиняться Л’Оллонуа, или, в его отсутствие, Хиссонеру. Неподчинение карается смертью.
2. Тот, кто сбежит, или попытается сбежать, или утаит что-либо, касающееся бегства других, должен быть расстрелян. Попытка бегства карается смертью.
3. Тот, кто нападет на другого члена Сообщества, без приличествующего предупреждения, получит “кошку” (тридцать ударов). Если его жертва умрет, нападающий будет забит до смерти.
4. Тот, кто потеряет в бою руку или ногу, получит 500 реалов; если он потеряет жизнь, его правонаследники получат десятую часть следующей богатой добычи.
5. Тот, кто лишит праведную женщину ее драгоценного целомудрия без ее на то разрешения, будет расстрелян. Праведная женщина – это редкостное достояние, и запятнание ее чести карается смертью”.
Первый Хиссонер предвидел, что со временем нужды Сообщества могут меняться, поэтому к статьям он добавил послесловие: “Так как никто не может предвидеть будущее, могут понадобиться дополнения к Закону. Вычеркиваний быть не должно: статьи навечно останутся неизменными. Дополнения будут называться поправками, и их следует прикреплять ниже”.
Внизу к пергаменту была прикреплена пачка бумажек – поправки. Всего их Мейнард насчитал двенадцать. Некоторые определяли наказания за проступки, которых не существовало во время написания Закона. Запрещалось иметь радиопередатчик, к примеру. Сообщество держало только один (все другие уничтожались), и он использовался исключительно как приемник. Передача какого бы то ни было сигнала каралась смертью.
Также никто не имел права поглощать какую-либо “фармацевтику”, “чтобы обществом не овладело сумасшествие”. Все пилюли и сыворотки уничтожались, за исключением пенициллина, который Л’Оллонуа хранил и прописывал всем, у кого был “огонь в водах”.
Устроивший дым или огонь, который мог быть виден с проходящего корабля или самолета, подвергался телесному наказанию, если это было днем; то же преступление, совершенное ночью, каралось наказанием с пыткой.
Гомосексуалы допускались в коммуну, хотя и неохотно, в середине девятнадцатого столетия. Молодая женщина привезла на остров желтую лихорадку и заразила ею всех других проституток. В течение месяца женское население острова уменьшилось с двадцати шести до пяти, и, если бы не защита Закона, эти пять выживших скоро бы умерли от чересчур напряженной работы.
“Поскольку все мужчины теперь лишены возможности удовлетворять свои естественные потребности, – говорилось в поправке номер шесть, – и поскольку их жизнеспособность и стойкость страдают от этих лишений, в Закон вносится поправка об учреждении ранга катамитов, к коему следует причислять лучших из захваченных в дальнейшем мальчиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Но теперь, сидя голым на земляном полу, прикованный цепью к потолку хижины, редактор отдела “Тенденции” еженедельника “Тудей” осознал, что в своих изысканиях большинство историков были вопиюще небрежны.
Он отложил в сторону страницы книги Эсквемелина, сложил остальные бумаги по датам, и продолжил чтение. Ему потребовалось немного времени, чтобы найти недостающий кусок – это был дневник, который вел первый Л’Оллонуа до того, как вышел в свое последнее плаванье.
В начале 1670-х годов буканьеры стали нападать на испанские поселения в Центральной и Южной Америке. Они превращали население, или даже сам город, в заложников, вышибали любой возможный выкуп и исчезали в своих убежищах. Но Л’Оллонуа не был более желанным гостем в большинстве буканьерских убежищ. За ним охотились, и связь с ним считалась преступлением, за которое можно было заработать тонну камней на грудь, бамбуковую спицу сквозь уши, или виселицу. Даже по стандартам его коллег, его психопатическая жажда крови считалась чрезмерной. Одно из убежищ закрылось для него после того, как он в пьяном угаре отрубил руки шлюхе, отказавшейся пить вино из заплесневелой бочки.
“То, что они называют обществом, – отметил он в своем дневнике, – слишком меня достало. Я сохраню свою свободу. Я не стану лавочником”. Он поднял паруса и двинулся к цепи необитаемых островов, известных под названием “Кайкос”.
“Бог не любит это место, – писал он, – значит, буду любить я. То, что Господь называет любовью, приносит мне печаль; а то, что люблю я, является грехом перед Всевышним. Испанцы утверждают, что Бог любит их, если так, то Он дурак”.
Мейнард подумал, что острова вполне подходили тому, кто бежал от общества. Они были лишены пищи, воды, леса и животной жизни, так что кораблям не имело смысла здесь останавливаться. Их посещали только потерпевшие кораблекрушение, чье имущество и припасы можно было конфисковать, чьих женщин, если таковые имелись, можно было “обобщить”, и чьи жизни можно было сохранить – если человек владел каким-либо полезным ремеслом, – или отнять, не опасаясь возмездия.
Хотя острова эти были не слишком приветливы, они обеспечивали неограниченное число кораблекрушений, так как находились между двумя самыми оживленными глубоководными трассами, ведущими с Кубы, с Пуэрто-Рико и из Южной Америки в Атлантический океан.
“У нас будут посетители, – писал Л’Оллонуа, – и те, кто не достанется Природе, достанутся мне”.
Он взял с собой двадцать человек: убийц, чью свободу он купил накануне казни, подкупив власти и пообещав им, что этих людей больше никто никогда не увидит; пьяниц, которых он окрутил в доках; подростков, которых он соблазнил обещаниями романтики и богатства; и шесть похищенных проституток, две из которых оказались беременными, и все – больными. Шлюх он считал для своей миссии не менее важным фактором, чем припасы и порох, – ему нужно было сохранить гетеросексуальное общество. Он утверждал, что гомосексуальность подобна цинге. Она возникала во время длительных плаваний и нарушала слаженную работу команды.
“Если Всевышний и я в чем-то и сходимся, – говорилось в его дневнике, – то это в том, что мы оба питаем отвращение к содомии. Содомит хуже чумы. Он образует странные союзы, стравливает одного человека с другим, требует всевозможных уступок. Подобного поведения можно ожидать от женщин. Во всех других случаях оно создает путаницу”.
2 июля 1671 года Л’Оллонуа нашел остров, который его удовлетворил: Юн лежит посередине архипелага – жалкий островок примерно в лигу длиной и пол-лиги шириной – и покрыт кустарником, который может обеспечить пропитание скоту. К востоку располагаются невидимые мели, которые не сможет переплыть ни одно судно, на западе – синяя вода и гавань в виде рыболовного крючка, которая скроет нас и даст возможность устраивать засады. Везде соляные болота и пустоты, которые можно превратить в хранилища воды. Жизнь будет веселой, если шлюхи прекратят свои кошачьи концерты”.
В своем дневнике Л’Оллонуа нарисовал грубую карту района, и Мейнард попытался сравнить ее с тем, что он помнил из морских карт. Навидада не было – Мейнард предположил, что Л’Оллонуа никогда его не видел, а Уэст-Кайкос и Саут-Кайкос были грубыми контурами, соприкасавшимися с банкой Кайкос (поле крестиков, обозначавших малую глубину воды). Остров Л’Оллонуа имел вид почки. Он находился в стороне от воздушных путей, от маршрутов судов, и был окружен (по крайней мере, на современных картах) предупреждениями держаться подальше.
В течение более чем трех сотен лет остров оставался невидимым, и этим людям никто не досаждал. Никто здесь не появлялся по своей воле, а если и появлялся – то не по своей, и жить ему оставалось недолго.
Неизвестно, сколь приятной была жизнь Л’Оллонуа на острове – в дневнике об этом ничего не говорилось, – зато известно, что короткой. Последняя запись датировалась б января 1673 года: “На заре я уйду на пинасе, с дюжиной парней. Я подумал, что жизнь может существовать в этой адской дыре, но некоторых вещей крайне не хватает, так что приходится изворачиваться, ртути, так как все шлюхи – чертово отродье – сифилисные; лимонов – зубы у Хиссонера болтаются, как кости в чашке; мушкетов, чтобы заменить те, у которых проржавели замки; рома; золота, так как бывают корабли, которые я не могу захватить со своей крошечной командой, и приходится с ними меняться; и, наконец, нескольких молодых парней и пары здоровых девок – если они вообще существуют на свете! Слишком много детей умирает, еще не родившись или сразу же после рождения, из-за сифилиса, или неизвестно чего.
За главного я оставил своего юного сына; то есть, эта рябая шлюха говорит, что он мой сын, хотя в ее ножнах побывал каждый из мечей нашей компании, но мне нужен сын, так что я не стал ссориться. Он – золотушный чертенок и, может быть, долго не проживет. Шамана Хиссонера я назначил регентом – редкое тщеславие! – как будто я король. А впрочем, почему бы и нет. Любой свободный человек – король. Если ребенок умрет, будет править Хиссонер, пока я не вернусь и не воткнусь в другую шлюху. Я ему верю, потому что он очень меня боится. Он будет убивать, чтобы поддержать мой порядок, потому что знает, что я последую за ним в глубины ада и сдеру с него кожу по кусочкам. Страх – это власть”.
Согласно документам, Хиссонер выждал год перед тем, как объявить Л’Оллонуа мертвым. Затем он присвоил себе полную – деспотическую – власть, только символически подчиняясь слабоумному сыну Л’Оллонуа, который получил в наследство от матери белую сифилитическую прядь в волосах. Хиссонер написал Закон и управлял в соответствии с ним.
В 1680 году на внутренних рифах разбился корабль. Среди выживших оказалась юная дочь губернатора Пуэрто-Рико. Решив, что девочка, в силу своего возраста, не может быть носительницей венерических заболеваний, Хиссонер объявил ее своей подопечной и оградил от внимания остальных пиратов. Все сочли, что он сделал это по эгоистическим соображениям. Но это было не так.
Когда девочке исполнилось четырнадцать, Хиссонер ее оплодотворил. Как только она родила здорового мальчика, Хиссонер тихо избавился от сына Л’Оллонуа. Во время тщательно продуманной церемонии, украшенной религиозной и мистической ерундой (как изучавший Библию, Хиссонер мог текстуально оправдать практически любое действие, каким бы диким или несправедливым оно ни было), он объявил, что новорожденный по праву является наследником власти. Сам же он будет регентом, пока мальчик не повзрослеет, чтобы взять власть в свои руки. Празднование сопровождалось таким количеством рома, что ни у кого не хватило голоса для возражений.
Для подстраховки Хиссонер завел с этой девушкой еще троих детей. Затем, когда ему надоела как она, так и докучливые требования похотливых мужчин, он предоставил ее в распоряжение всей компании.
Хиссонер процарствовал до 1690 года; к этому времени его первенцу, которому было приписано происхождение от главаря и которого назвали Л’Оллонуа II, исполнилось пятнадцать лет. Последний свой месяц Хиссонер провел, натаскивая мальчика по проблемам Закона. Когда он удовлетворился содеянным – в конце концов, он дал обществу новое поколение ничем не зараженных правителей, а также правила, по которым нужно жить, – он однажды ночью снял свою робу, пошел поплавать в море и не вернулся.
Мейнард порылся в бумагах в поисках текста Закона. Он был настолько заметным, что Мейнард дважды его пропускал; это была не бумага, но свиток пергамента, покрытый для сохранности толстым слоем блестящего лака.
“Поскольку мы свободные люди, – говорилось в преамбуле, – и имеем право воевать или жить в мире со всеми другими людьми, и поскольку мы в то же время Сообщество людей, в жизни которых должен быть порядок, мы утверждаем следующий Закон и клянемся Всемогущему Господу жить по этому Закону под страхом наказаний, устанавливаемых следующими статьями”.
Далее шли статьи:
“I. Каждый должен подчиняться Л’Оллонуа, или, в его отсутствие, Хиссонеру. Неподчинение карается смертью.
2. Тот, кто сбежит, или попытается сбежать, или утаит что-либо, касающееся бегства других, должен быть расстрелян. Попытка бегства карается смертью.
3. Тот, кто нападет на другого члена Сообщества, без приличествующего предупреждения, получит “кошку” (тридцать ударов). Если его жертва умрет, нападающий будет забит до смерти.
4. Тот, кто потеряет в бою руку или ногу, получит 500 реалов; если он потеряет жизнь, его правонаследники получат десятую часть следующей богатой добычи.
5. Тот, кто лишит праведную женщину ее драгоценного целомудрия без ее на то разрешения, будет расстрелян. Праведная женщина – это редкостное достояние, и запятнание ее чести карается смертью”.
Первый Хиссонер предвидел, что со временем нужды Сообщества могут меняться, поэтому к статьям он добавил послесловие: “Так как никто не может предвидеть будущее, могут понадобиться дополнения к Закону. Вычеркиваний быть не должно: статьи навечно останутся неизменными. Дополнения будут называться поправками, и их следует прикреплять ниже”.
Внизу к пергаменту была прикреплена пачка бумажек – поправки. Всего их Мейнард насчитал двенадцать. Некоторые определяли наказания за проступки, которых не существовало во время написания Закона. Запрещалось иметь радиопередатчик, к примеру. Сообщество держало только один (все другие уничтожались), и он использовался исключительно как приемник. Передача какого бы то ни было сигнала каралась смертью.
Также никто не имел права поглощать какую-либо “фармацевтику”, “чтобы обществом не овладело сумасшествие”. Все пилюли и сыворотки уничтожались, за исключением пенициллина, который Л’Оллонуа хранил и прописывал всем, у кого был “огонь в водах”.
Устроивший дым или огонь, который мог быть виден с проходящего корабля или самолета, подвергался телесному наказанию, если это было днем; то же преступление, совершенное ночью, каралось наказанием с пыткой.
Гомосексуалы допускались в коммуну, хотя и неохотно, в середине девятнадцатого столетия. Молодая женщина привезла на остров желтую лихорадку и заразила ею всех других проституток. В течение месяца женское население острова уменьшилось с двадцати шести до пяти, и, если бы не защита Закона, эти пять выживших скоро бы умерли от чересчур напряженной работы.
“Поскольку все мужчины теперь лишены возможности удовлетворять свои естественные потребности, – говорилось в поправке номер шесть, – и поскольку их жизнеспособность и стойкость страдают от этих лишений, в Закон вносится поправка об учреждении ранга катамитов, к коему следует причислять лучших из захваченных в дальнейшем мальчиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36