Самое трудное было идти по снегу. Ну, я проспал там целый день, а проснувшись, кое-что понял. Во-первых, каким я был дураком, что решился подняться сюда. И прежде всего потому, что пошел один. Я же ни черта в этом деле не смыслил. Во-вторых, потому что решил: раз я столько всего пережил, значит, могу вынести все, что угодно. Подумаешь, зима оказалась суровее, чем я предполагал: если бы я все обдумал, ничего бы не случилось. У меня оставалось полно еды в хижине. Я знал, что вокруг водится дичь. К тому же замерзшие лошадь и мул — дополнительное мясо, если бы только удалось их разрубить. Так что, как ни крути, мои дела не так плохи.
И я начал ставить ловушки, находил поблизости озера и реки, где лед был не слишком толстый, и разбивал его. Потом стал находить следы на земле и выискивать норы. Около них тоже ставил ловушки и еще около кустов, где была обгрызенная кора. Конечно, как и во всем, мне пришлось многому научиться. Мне рассказывали, как ставить ловушки, но одно дело слушать, а другое — делать самому. Иногда я ставил капкан недостаточно хорошо, и зверь убегал как миленький или утаскивал капкан с собой. Но постепенно у меня стало получаться все лучше и лучше, я осваивал науку, ставил капканы в более удачных местах, и вскоре у меня появились бобры, лисы, кролики, даже волки. Я тут же свежевал их, варил мясо бобров и кроликов, каждый вечер выделывал кожи, а по-настоящему тонкую работу оставлял на время, когда налетали бури.
А бури налетали достаточно часто, но мне было тепло, еды хватало, да и работы тоже, так что я не скучал. В ясные дни я вставал с рассветом, весь день охотился, возвращаясь к вечеру. Единственная опасность была отморозить ноги, бродя в воде. Но у меня была одежда, чтобы переодеться, когда я промокал, и к тому же у меня хватило ума испробовать свои снегоступы, так что дела шли совсем неплохо.
До поры до времени. Но я ведь не знал, что такое настоящая зима, и ждал, пока она кончится. А она продолжалась и продолжалась, делалось все холоднее и холоднее, а снег все глубже и глубже. И хорошо, если б так было месяц или два, но прошло три, четыре месяца. Пять. И мне казалось, что конца не будет никогда. Вдруг я заметил, что разговариваю сам с собой, со зверями или с деревьями, а лед стал таким толстым, что пробить его стало невозможно. И было так холодно, что даже звери уже не вылезали из нор, и мне приходилось проводить день за днем в хижине, вставать позже, ложиться раньше, есть меньше, я почти перестал умываться и причесываться и все время разговаривал сам с собой. Проще говоря, сходил с ума из-за отсутствия собеседника. Казалось, я прошел полный круг: сначала ужас, когда я понял, что совсем один, потом попривык к этому, а затем докатился до болтовни с самим собой. И вот снова ужас от одиночества. Потом случилось нечто странное. Я привык. Сам не знаю как. Сила воли тут ни при чем. Просто все как-то сделалось проще. Сначала я доказал себе, что в удобствах не нуждаюсь. Теперь оказалось, что я не нуждаюсь и в людях. Мне было достаточно целыми днями просто сидеть у огня, скрестив ноги, без единой мысли в голове, ничего не видя, ни о чем не думая, слыша только какой-то один бесконечный звук, который мне очень нравился. Я никогда не чувствовал такого покоя и такой ясности. Снег к тому времени уже засыпал мою лачугу по самую крышу, и мне пришлось прорыть туннель вверх, чтобы выбираться на свежий воздух, но я редко выходил, просто сидел у огня, а тяжелый снег, покрывавший хижину, казалось, приглушал все звуки. Наверное, я бы там остался и умер, если бы не оттепель.
Оттепель в тот год наступила рано. Вернее, это потом мне так сказали. Я-то сам не понимал, что рано, а что поздно. В конце концов, я уже потерял счет дням и месяцам. Но оттепель все-таки наступила рано и вернула меня к действительности. Я осознавал происходящее с трудом, мне совсем не хотелось ни о чем думать. Но тут я ничего не мог поделать, жизнь есть жизнь.
Хижина промокла насквозь от таявших снегов, и я осмотрел шкурки и меха. Их оказалось слишком много. Чтобы спустить их вниз, мне понадобилось бы специальное приспособление. Но я охотился на этих зверей, и мне казалось, что нехорошо по отношению к ним просто взять и все бросить. Я соорудил нечто между рюкзаком и носилками, погрузил свое добро и двинулся вниз. Снег был еще очень глубок, и я долго добирался до охотничьего шалаша; там оказалось два ковбоя, но я не знал, как с ними разговаривать. Черт возьми, они тоже не знали, как со мной говорить! Они только поглядели на меня, искренне удивляясь моему появлению. Но они рассказали мне новости. О железной дороге. О том, что в долине зима. Я не хотел ничего слушать. Для меня это был пустой звук. Они мне сообщили, какое было число и месяц, но этого я тоже не хотел знать, и вообще я разговорился с ними лишь потому, что они оказались в шалаше; хотя они предложили мне помощь, я заявил, что ни в чем не нуждаюсь, и по-быстрому ушел.
Я добрался до ближайшего города только через несколько недель. К тому времени снова похолодало; оттаявшая земля замерзла, но я чувствовал себя крайне неуютно, не то что сидя в хижине. Я понял, что снова влип. Мне надо было успокоиться, и теперь я только и ждал, чтобы снова заговорить с людьми. Я стал осматривать город; снег на склонах подтаял, виднелись долина, камни, кусты, коричневая трава, а меня что-то грызло. Я не понимал, что именно, но это имело отношение к тому, что мне сказали ковбои. Что-то связанное с числом. И тут до меня дошло. Второе апреля! Это было несколько недель назад, а за это время, девятого апреля, у меня был день рождения. Я никак не мог успокоиться: надо же настолько перестать соображать, чтобы забыть об этом. Мне отчаянно захотелось отметить день рождения.
А потом меня что-то остановило. До сих пор не знаю что. Какое-то воспоминание, связанное с блаженством в хижине. С самостоятельностью, которой я научился зимой. Не знаю, не уверен. Я знал одно совершенно точно: чтобы отметить день рождения, вовсе не обязательно спускаться вниз. А если мне так захотелось отметить день рождения, то надо сделать это там, где я жил все это время — где я жил, как мне казалось, всегда. И я поднялся в свою хижину, Я очистился от мыслей о горячей еде, о ванне, о постели, о бритье. Лицо у меня чесалось, тело покрыли болячки. От мыслей об этом я тоже очистился. Я лег спать среди шкур, наутро проснулся и решил, что сегодня мой день рождения, и, прежде чем успел что-либо сообразить, уже сидел, скрестив ноги, у огня и слышал знакомый звук. А внизу был город, но я не знал где. Вернее, мне было все равно. Потом это чувство снова оставило меня, но только через два дня. Тогда я опять спустился вниз, в город. Местные жители с удивлением таращились на меня, а я продал меха, наелся до отвала, вымылся в ванне, купил себе новую одежду, стал спать в постели и очень быстро снова развратился.
Но главное не в этом. Я познакомился с необыкновенным чувством, и, хотя часто испытывал нечто похожее впоследствии, это уже было не то. Я бывал потом в этих горах, они уже тоже казались другими. И я часто думаю, что то время и особенно тот день, который я вообразил своим днем рождения, было лучшим в моей жизни.
Весна 1881-го. Мне тогда исполнилось тридцать.
Старик говорил, вглядываясь во тьму, а при этих словах повернулся к Прентису; Прентис не очень-то понимал его, кроме того, что это воспоминание много для него значило. Он не знал, что сказать. Если тот день рождения в 1881-м был лучшим в его жизни, то завтрашний скорее всего будет одним из худших. И совершенно непонятно, как в таком случае подбодрить старика. Сказать, что впереди у него еще много счастливых лет? Но ведь он знал, что это неправда. У старика оставалось мало времени. И не такого, какого ему хотелось. Его тело не сможет долго выдерживать образ жизни, который он для себя выбрал. Еще год. Ну, пять лет. Очень скоро он просто сломается. И у Прентиса не повернулся язык сказать, что все в порядке. Он молча сидел и смотрел на старика, сердцем чувствуя, что происходит у того в душе, а старик снова уставился в темноту. Прентис заметил какую-то тень рядом с ним.
— А я тебя ищу.
И минутное настроение исчезло.
Он медленно поднял глаза на кавалериста, стоявшего рядом.
— Что такое?
— То есть как? Твоя очередь.
— Ах, да. Можешь пойти вместо меня.
— Что? Шутишь, что ли?
— Может быть. Все равно иди.
— Точно? — Он кивнул.
— Ну, тогда ладно.
Солдат повернулся. Прентис не стал даже ждать, пока он уйдет, он снова взглянул на старика, но все было кончено. Выражение его лица изменилось, оно больше не располагало к разговору. И он продолжал сидеть рядом с ним, глядя в темноту. Солдаты по-прежнему ждали своей очереди и возвращались назад. Вскоре ожидающих стало намного меньше, а потом не осталось вовсе. Он посмотрел на старика; глаза у того были закрыты. Прентис подумал, что он, наверное, уснул. Он осторожно встал, взял одеяло и прикрыл его.
Глава 64
Он начал пить вскоре после рассвета. По крайней мере, так потом вычислил Прентис. Сам он проснулся чуть позже, огляделся в поисках старика и увидел, что тот уже ушел. Он все думал, что бы ему подарить, и наконец решился: достал из переметной сумы крошечный, завернутый в тряпочку пакетик, немного подержал его в руке, посмотрел на него и отправился искать Календара. Он нашел его около походной конюшни. Другие солдаты суетились, готовили завтрак, укладывали свои вещи, ухаживали за лошадьми, и Календар как раз покормил и напоил свою лошадь, когда молодой человек подошел к нему.
— Доброе утро.
Старик не ответил. Он умылся, побрился в первый раз за много дней. На нем были чистые штаны и рубашка. Волосы причесаны, в руке шляпа. Прентису он никогда не казался таким моложавым и красивым. Он оперся на повозку, пожал плечами, улыбнулся, и Прентис протянул ему сверток.
— Вам это не пригодится, но лучшего у меня нет. — Старик сразу не понял. Потом внезапно как-то странно посмотрел на него. Затем выпрямился, наморщил лоб, не столько от досады, сколько от удивления, и Прентис вложил сверток ему в руку. Старик стоял, сжимая его.
— Не знаю, что и сказать.
— Ничего не надо говорить. Разверните и посмотрите. Старик помолчал и кивнул. Потом, помедлив, положил на землю шляпу, стянул веревочку, развернул сверток и уставился на сверкающие золотые карманные часы.
Он не шевельнулся, не мигнул, не двинулся с места. Прентису вдруг стало не по себе.
— Это подарок моего отца. И надпись подходящая. — Он произнес это очень быстро.
Старик посмотрел на него, потом своей большой рукой взял часы и открыл верхнюю крышку; она мелодично щелкнула, и Прентис подумал о надписи, которую сейчас читал старик, и о том, как он сам чувствовал себя в день, когда получил их: “С любовью в день рождения”.
Старик внимательно смотрел на него.
— Что ж, с днем рождения.
— Ага. — Старик кивнул. Потом протянул ему руку, и тут Прентис почувствовал запах. Собственно, он уже давно чувствовал его, но думал, что это что-то другое, какой-нибудь гнилой овес. Но теперь ошибиться было невозможно. Первым его побуждением было сказать об этом. И он не удержался, слова буквально сорвались с языка:
— Вы что, пили?
Старик посмотрел на него.
— Это лосьон после бритья. Прентис покачал головой.
— А если пил, так что? У меня день рождения.
— Не понимаю. Где вы берете спиртное?
— Ну, в разных местах. Его не так трудно найти, если поинтересоваться. Только не говори, что тоже хочешь.
— Нет. Мой отец не пил, и я тоже не пью.
— Фундаменталисты или вроде того?
— Вроде того.
— Что ж, очень жаль. То есть нет, наоборот; Очень хорошо.. Мне больше останется.
Прентис снова покачал головой.
— Слушай, не думал же ты, будто я не пью.
— Да нет, я вроде знал, что пьете.
— Ну так в чем же дело? Нельзя пить с утра?
— Наверное.
— Что ж, посмотрим, каким будешь ты в шестьдесят пять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30