— Простите меня, — сказала она кротко. — Очень хотела бы я научиться быть более сдержанной. Но, право, мистер Нюджент, иногда так тяжело быть слепой!
Я могу повторить слова ее, но не могу передать, с какой трогательной простотой были они сказаны, с какою неподдельной искренностью просила она прощения. Нюджент был так тронут, что, бросив на Оскара взгляд, как будто спрашивавший: «Можно?» — тоже поцеловал руку, которую она ему протягивала. Когда его губы прикоснулись к ее руке, Луцилла вздрогнула. Яркий румянец, показатель захватившей ее целиком мысли, вспыхнул на лице ее. Она бессознательно схватила и задержала руку Нюджента, погрузившись в раздумье. Минуту она стояла в раздумье, неподвижно, как статуя. Минута прошла, она выпустила руку Нюджента и весело обратилась ко мне:
— Вы не сочтете меня слишком упрямой? — спросила она.
— За что же, друг мой?
— Я все еще не удовлетворена. Я хочу еще попробовать.
— Нет, нет. Во всяком случае не сегодня!
— Я хочу еще раз попробовать, — повторила она. — Но не вашим способом, а другим, новым, который только что пришел мне в голову.
Она обратилась к Оскару:
— Вы доставите мне это удовольствие?
Понятно, что услышала она в ответ. Луцилла спросила Нюджента:
— Вы согласны?
— Скажите только, что мне делать? — отвечал он.
— Пройдите с братом на другой конец комнаты. Мадам Пратолунго подведет меня к вам так, чтоб я могла коснуться ваших рук. Я хочу, чтобы каждый из вас (условьтесь каким-нибудь знаком между собой, кому первому) взял мою руку и подержал бы ее минуту. Мне думается, что таким способом сумею отличить вас. Очень хочется попробовать.
Братья молча отошли на другой конец комнаты. Я подвела Луциллу за ними к тому месту, где они стояли. По моему совету Нюджент первый взял ее руку, как она пожелала, подержал минуту и потом выпустил.
— Нюджент, — сказала Луцилла без малейшего колебания.
— Совершенно верно, — отвечала я.
Она весело засмеялась.
— Продолжайте. Постарайтесь сбить меня с толку, если можете.
Братья тихонько поменялись местами. Оскар взял ее за руку, стоя там, где прежде стоял Нюджент.
— Оскар, — сказала она.
— Опять верно, — отозвалась я.
По знаку Нюджента Оскар снова взял ее руку. Луцилла повторила его имя. Братья встали по обеим сторонам: Оскар слева, Нюджент справа. Я подала знак, и оба они одновременно взяли ее руки. В этот раз она думала подольше. Но опять отгадала. Луцилла повернулась, улыбаясь, в левую сторону и проговорила, указывая на своего жениха: «Оскар!»
Мы все трое были равно удивлены. Я осмотрела по очереди руку Оскара и руку Нюджента. Кроме роковой разницы в цвете кожи, они были во всех отношениях одинаковы: одной величины, одной формы, одной мягкости. Никакой царапиной, никакой меткой рука одного не отличалась от руки другого. Каким таинственным ясновидением отличала она одного от другого? Она не хотела или не могла ответить прямо на этот вопрос.
— Что-то я чувствую от прикосновения одного из них и не чувствую от прикосновения другого, — говорила Луцилла.
— Что же это такое? — расспрашивала я.
— Не знаю. Чувствую Оскара, не чувствую Нюджента, вот и все.
Она не захотела отвечать на все дальнейшие вопросы, предложив, чтобы мы окончили вечер музыкой в ее гостиной, на другой половине дома. Когда уселись мы за фортепиано, а братья-близнецы разместились в качестве слушателей на противоположном конце комнаты, она шепнула мне на ухо:
— Вам я скажу.
— Что?
— Как я различаю их, когда они оба берут мою руку. Когда Оскар берет ее — чудная дрожь пробегает от его руки по всему моему телу. Не могу лучше выразить.
— Я понимаю. А когда Нюджент берет вашу руку, что вы чувствуете?
— Ничего.
— В этом-то и состоит разница между ними?
— Этим я всегда определю разницу между ними. Если оскаров брат когда-нибудь попробует подшучивать над моею слепотой (а он очень способен на это — он смеялся над моею слепотой), я сразу разоблачу его. Я говорила вам, еще не встретившись с Нюджентом, что ненавижу его. Я и теперь ненавижу его.
— Помилуйте, Луцилла!
— Я и теперь ненавижу его.
Она взяла первые аккорды на фортепиано, упрямо нахмурив свои красивые брови. Наш маленький вечерний концерт начался.
Глава XXV
ОН ОЗАДАЧИВАЕТ МАДАМ ПРАТОЛУНГО
Я далеко не разделяла мнения Луциллы о Нюдженте Дюбуре.
Его непомерная самонадеянность была, на мой взгляд, скорее забавна, чем оскорбительна. Мне нравилась бодрость и веселость молодого человека. Он гораздо ближе брата подходил к моим понятиям о смелости и решительности, какими должен отличаться мужчина, не достигший еще тридцатилетнего возраста. Насколько знала я их обоих, Нюджент казался мне человеком светским, а Оскар нет. Как француженка, я придаю большое значение умению держать себя и быть приятным в обществе. Высокие добродетели обнаруживаются редко, лишь в исключительных случаях, светские достоинства проявляются ежедневно. Я люблю веселье, мне нравятся люди приятные в обществе.
Одно только обстоятельство в первое время нашего знакомства препятствовало немного росту моих симпатий к Нюдженту. Я решительно не могла понять, какое впечатление произвела на него Луцилла.
То же самое стеснение, которое овладело им так заметно при первой встрече с ней, обнаруживалось у него и тогда, когда они уже ближе познакомились. Нюджент никогда не был очень весел в ее присутствии. Мистер Финч мог легко переговорить его при своей дочери. Даже когда он предавался мечтаниям о своем будущем и рассказывал нам о чудесах, какие намерен он совершить в живописи, как только Луцилла входила в комнату, ее появления было достаточно, чтоб остановить его. В первый раз, когда он показывал мне свои американские эскизы (по-моему, если хотите вы знать мое личное мнение, лишь мнимо художественные попытки бойкого дилетанта), он очень разошелся: размахивал руками, ударял себя по лбу и вполне серьезно называл себя будущим преобразователем пейзажной живописи.
— Мое призвание, мадам Пратолунго, — сблизить человечество с природой. Я хочу показать (в больших масштабах), что природа в величии своем соответствует духовным потребностям человечества. К нашим радостям и горестям есть сочувствие в природе, только мы не знаем, где искать его. Мои картины, нет, мои живописные поэмы, покажут это людям. Размножьте мои творения, а они наверное будут размножены снимками, и чем станет искусство в руках моих? Священнослужением! Чем являюсь я обществу? Простым пейзажным живописцем? Нет! Великим утешителем!
Посреди этого рассказа (как удивительно похож он был, когда говорил, на Оскара в минуты вспышек гнева), в то самое время, как потоком текли рассуждения о будущем его величии, в комнату тихо вошла Луцилла. Великий утешитель закрыл свою папку, тотчас же перестал говорить о живописи, попросил нас поиграть и сел в углу, тихо и смиренно. Я потом спросила, почему он прервал свою речь, когда вошла Луцилла.
— Разве я прервал? — ответил он. — Не знаю почему.
Дело было действительно необъяснимое. Нюджент искренне восхищался девушкой — стоило только обратить внимание, как глядел он на нее, чтоб заметить это. Он не подозревал отвращения Луциллы к нему, она тщательно скрывала это ради Оскара. Слепота ее внушала ему неподдельное сострадание, безумная мысль, что зрение может быть еще возвращено ей, возникла из этого чувства. Нюджент не был против брака Оскара, он даже оскорбил ректора (он постоянно чем-нибудь оскорблял мистера Финча), намекнув, что со свадьбой можно бы поспешить. Я сама слышала его слова.
— Церковь рядом. Отчего бы вам не надеть своего облачения и не сделать Оскара счастливым завтра же после завтрака?
Мало того, его, почти как женщину, интересовали малейшие подробности всей истории отношений Оскара с Луциллой. Я ему указала на брата как на источник информации. Он не отказывался переговорить с ним, но не сознавался, что это ему тяжело, поэтому просто оставил Оскара в, стороне и стал расспрашивать меня о Луцилле. Как все начиналось с ее стороны? Я напомнила ему, о романтическом появлении его брата в Димчорче и предоставила самому судить, как должно оно было подействовать на горячее воображение молодой девушки. Но Нюджент не захотел судить сам, а продолжал упорно расспрашивать меня. Когда я рассказала ему весь несложный роман, одно обстоятельство, по-видимому, сильно поразило его.
Впечатление, произведенное на Луциллу с первого раза сходством с голосом брата, очень его заинтересовало. Он этого не понимал, он над этим смеялся, он этому не верил. Я была принуждена напомнить ему, что Луцилла слепа и что любовь у других, зарождающаяся в сердце с помощью зрения, у нее могла возникнуть лишь посредством слуха. Это объяснение, высказанною мною, подействовало на него, заставило задуматься.
— Голос его, — рассуждал он про себя, все держа в уме эту загадку.
— Говорят, у меня голос точь-в-точь такой же, как у Оскара, — сказал он, внезапно обращаясь ко мне. — Вы тоже находите?
Я отвечала, что в этом не может быть сомнения. Он встал со стула, вздрогнув, словно внезапно почувствовал холод, и переменил разговор. При следующей встрече с Луциллой он не только не был свободней в обращении с ней, но и, напротив, стеснялся более прежнего. Как с первой встречи они отнеслись друг к другу, так, по-видимому, суждено им было относиться друг к другу и до конца. Со мною он был всегда развязен, с Луциллой никогда.
Какое заключение должна была сделать из всего этого такая опытная женщина, как я?
Теперь очень хорошо знаю какое. Но клянусь, как честная женщина, тогда я не знала этого. Мы не всегда (позволите напомнить) бываем последовательны. Самые умные люди делают иногда нелепые промахи, точно так же, как у глупых людей появляются по временам проблески ума. Вы, может быть, обнаружили свойственное вам умение вести дела свои в понедельник, вторник и среду, но из этого еще не следует, что вы не сделаете ошибки в четверг. Объясняйте, как хотите, но я слишком долгое время, как ни печально для моего самолюбия, ничего не подозревала, ничего не замечала. Я смотрела на его обращение с Луциллой, как на непонятную странность, вот и все.
В течение первых двух недель, о которых идет речь, лондонский доктор приезжал навестить Оскара. Он уехал очень довольный результатами своего лечения. Страшная падучая болезнь, по его заключению, не будет больше мучить пациента и пугать друзей его. Можно смело отпраздновать свадьбу в условленное время. Оскар излечен.
Посещение доктора, привлекая снова внимание к происшедшей в Оскаре перемене, поставило опять и вопрос о двусмысленном положении его относительно Луциллы.
Мы с Нюджентом советовались об этом. Я сказала ему, что нам следовало бы объединенными силами склонить Оскара к откровенному и мужественному признанию. Нюджент не ответил на это прямо ни да, ни нет. Он, мгновенно принимавший решения во всем остальном, тут попросил времени подумать.
— Мне нужно сначала знать одно, — сказал он. — Мне нужно понять эту странную антипатию Луциллы к темному цвету, которая так тревожит моего брата. Можете вы объяснить ее?
— А Оскар пытался объяснить? — осведомилась я со своей стороны.
— Он упомянул об этом в одном из своих писем ко мне и пытался растолковать эту странность по приезде моем в Броундоун в ответ на мой вопрос, заметила ли Луцилла перемену в нем. Но несмотря на все его старания, я все-таки ничего не понял.
— Что же вас затрудняет?
— А вот что. Как могу я заметить, она не чувствует инстинктивно присутствия смуглых людей или темных красок в комнате. Только тогда, когда уведомляют ее об их присутствии, обнаруживается ее антипатия. Из какого состояния ума берет начало это странное ощущение? Кажется, невозможно, чтобы краски имели для нее какое-нибудь значение, если правда, что она ослепла в год.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67