Мы не очень долго говорили с ней о делах. Боюсь, что я заболтался. У меня теперь бывает мало гостей, и когда ко мне кто-нибудь приходит, не могу остановиться. Наверное, я ее до смерти утомил своими россказнями. Но она была человеком вежливым, не возражала: сидела и покорно слушала. Даже опоздала на поезд. Очень любезно с ее стороны.
— Значит, она не видела никаких документов?
— Я предложил ей взять копии. Но она ответила, что ей не требуется, — очень меня этим удивила.
— О чем вы разговаривали с профессором Робертсом, когда он к вам приезжал?
Старик задумался и пугающе долго молчал. Наконец кивнул, как бы удерживая собственную мысль.
— Большей частью ни о чем. Я провел его к картине и оставил с ней наедине. Работа заняла у него около часа. Потом я предложил выпить. От обеда Робертс отказался и вскоре уехал. Некоторое время мы обсуждали мое желание продать полотно.
— В каком ключе?
— Ну это естественно. Я выражал надежду, что результаты осмотра окажутся положительными и он вынесет заключение, что полотно подлинное, — я ведь хотел выставить его на продажу. Робертс заверил меня, что сделает все от него зависящее. Он всеми силами старался мне помочь. А когда комитет проголосовал отрицательно, прислал письмо с извинениями: назвал это бюрократическими проволочками и предложил, пока все не утрясется, ссылаться на его личный авторитет. Разумеется, за пятипроцентные комиссионные от продажной цены. Я посчитал такое отношение нормальным. Но потом посоветовался с Жоржем, и тот предложил мне немного подождать, посмотреть, не изменит ли комитет своего мнения. Я согласился и решил повременить: как бы пи было заманчиво предложение Робертса, я никуда не спешил.
Аргайл почувствовал, как у него от удивления отвисает челюсть. Он покосился на Флавию, но та была безмятежно спокойна, и он стерпел — ничего не сказал.
— Не хотите ли взглянуть на знаменитое полотно? — продолжал старик. — Ведь обидно проделать долгий путь и не увидеть шедевра.
Оба энергично закивали. Синьор Бенедетти медленно выбрался из кресла, Флавия подхватила его с одной стороны, Аргайл — с другой. Только после того как его распрямили и он обрел равновесие, старик по-черепашьи, не спеша повел их в комнату, которую называл кабинетом и где держал полотна небольших размеров.
От одного вида помещения у Аргайла вспыхнул в груди пожар. Вот это комната! Изящный лепной потолок, белый мраморный камин, в топке тихо потрескивали поленья, темные дубовые стеллажи с тысячами книг в кожаных переплетах. Свет, тепло, ощущение хорошо устроенного уюта. И картины — несколько дюжин полотен высшего качества. Они были развешаны по-старинному — одно над другим, а не так, как принято теперь: редко и вразброд.
— Прекрасно, — пробормотал англичанин. — Абсолютная красота.
Бенедетти благодарно улыбнулся.
— Спасибо. Без ложной скромности скажу: вы абсолютно правы. Здесь мое самое любимое место в мире. Нигде я не чувствую большего счастья, чем в этой комнате. Мне будет жаль ее покидать. Сомневаюсь, чтобы на небесах было нечто подобное, даже если мне посчастливится туда попасть. Кстати, вот и оно. — Дрожащей рукой старик указал на висевшее между окнами полотно, расположенное между фламандским интерьером семнадцатого века и небольшой картиной, о которой навскидку можно было сказать, что это французский пейзаж девятнадцатого столетия.
Абсолютно бесхитростный сюжет. За столом, на котором красовались горы еды и стояло множество бутылок вина и ваза с крупными цветами, восседал человек с крючковатым носом в красно-белом полосатом наряде. Его окружали трое других людей, один из которых был одет на манер монаха. На дальней стене — резное распятие. Руки главного персонажа сложены на животе. Ангелы, как у них нередко водилось, порхали по комнате и трубили в трубы. Абсолютно нормальная сцена повседневной жизни шестнадцатого века. Написана, словно в спешке, грубыми, тяжелыми мазками. Явно набросок какой-то впоследствии законченной картины.
— Ну, Джонатан, давай, это по твоей части. Что ты о нем думаешь?
Аргайл недоуменно смотрел на полотно. Черт побери, какую игру с ним затеяли? Он в смущении помотал головой.
— Ничего не понимаю. — Его спутники с любопытством покосились на него. — Я хотел сказать: не понимаю, как тут можно колебаться. Это полотно, вне всяких сомнений, — набросок к одной из фресок жития святого Антония в Падуе. Не понимаю, какие могут быть сомнения?
— Ты уверен? — На Флавию произвела впечатление его безапелляционность. — Ты все-таки не специалист по Тициану.
— Абсолютно. Судя по всему, он написал набросок сцены к житию святого Антония, но эскиз был отвергнут братией. И тогда Тициан написал другой. Все сходится: пропорции те же, колористика та же, стиль тот же. Как известно, святой Антоний был монахом, как вон тот персонаж. Заметьте, что на всех трех фресках центральное место в сюжете занимает человек в красно-белом костюме. Я уверен, что перед нами «Чудо о трапезе». Не все на свете праведники. Святой Антоний оказался за столом в тот момент, когда хозяин решил отравить одного из своих гостей. Но присутствие Антония лишило яд его пагубной силы. В результате все почувствовали себя виноватыми и покаялись во грехах. В общем, обычное дело.
Бенедетти согласно кивнул.
— Вы очень начитанный молодой человек, — рассыпался он в похвалах, не догадываясь, что все эти сведения Аргайл почерпнул из дешевого путеводителя, который предусмотрительно приобрел накануне. — Вот только маленькая неувязочка: как справедливо заметила доктор Мастерсон, вся суть предания в том, что гость вкушает яд с радостью и при этом славит в своем сердце Господа. А этот человек явно болен. Кроме того, внизу имеется надпись. Думаю, из Книги Иова: «Человек умирает и распадается; отошел, и где он?» . Как-то мало вяжется с идеей чуда спасения.
Аргайл и Флавия пододвинулись ближе и уставились на картину. Старик, без сомнения, говорил дело. Окружавшие центральную фигуру люди, насколько можно было судить, выглядели скорее ликующими, чем преисполненными благоговейного страха. Да и сам гость отнюдь не походил на человека, на которого только что снизошло покровительство Всевышнего. Наоборот, он казался изможденным: худобу мертвенно-бледного лица подчеркивали черные прямые волосы, а заострившийся нос выдавал душевную муку.
— Постойте-ка. Смотри сюда, Флавия. Неужели вот этот с рубильником тебе никого не напоминает? — Аргайл выхватил пачку фотографий и разложил на столе из красного дерева. Получилось очень убедительно. — Вот: абсолютное доказательство. Или почти абсолютное. Гость — тот же самый человек, что убийца-муж на другой фреске. И, кстати, тот же, что на портрете маркизы. Поэтому Мастерсон не стала искать документальных свидетельств — они ей были не нужны. И поэтому она отправилась в Падую. Не знаю, что вы на это скажете, — продолжал он с неожиданной живостью, повернувшись к синьору Бенедетти. — Я работаю агентом лондонских галерей Бирнеса в Италии. Если вы хотите продать полотно, я его беру. Небольшие комиссионные или процент — и я гарантирую, что картина уйдет за очень хорошую цену. И никаких затрат на установление авторства. Учитывая вот эти материалы, полотно не нуждается в освидетельствовании.
Бенедетти немного подумал и кивнул. Он был хоть и стар, но если дело касалось денег, скор на решения. Недаром в здешних местах говорят: банкир на всю жизнь банкир. Таков уж, наверное, воздух Ломбардии.
— Интересное предложение. Но вам придется взять на себя всю документацию и подготовку. Я пошлю вам письмо, в котором уточню свои требования. А вы направьте моему поверенному предварительный текст договора. Гонорар вы получите только в том случае, если полотно будет выставлено на продажу как подлинник Тициана. Это ясно?
Аргайл кивнул, соображая, не слишком ли далеко он зашел, и вместе с тем удивляясь решительности старика. Он в лучшем случае ожидал несколько недель затянувшихся переговоров. И теперь ощущал редкостную уверенность в себе — хотя это и не относилось к картине.
— Согласен. Я уверен, что получу свой гонорар. Нисколько в этом не сомневаюсь.
Рядом тихонько кашлянула Флавия, напоминая, что она никуда не испарилась.
— Извини, что перебиваю. Но ты, кажется, забыл, что мы приехали расследовать убийство, а не заниматься покупкой картин. И еще, я совсем не уверена, что правильно продавать и покупать то, что может послужить уликой.
— Насчет этого не беспокойся, — радостно улыбнулся Аргайл. — Оформление в наши дни занимает так много времени, что, когда начнутся торги, дело уже будет закрыто.
— Нет-нет, молодой человек, так не пойдет — запротестовал Бенедетти. — Я слишком стар для таких сроков. И должен позаботиться о наследниках.
— Расскажите мне еще о Жорже Бралле. Где он живет? — Флавия решила вернуть разговор в более практическое русло.
— На юге Франции. В своем маленьком доме, куда переехал после того, как ушел в отставку. И почти никогда его не покидает. А почему вы спрашиваете?
— Потому что недавно он все-таки его покинул, — покачала головой она. — Рекомендательное письмо Мастерсон было написано из отеля в Санкт-Галлене — это в Швейцарии — именно в тот день, когда там была сама Мастерсон. Для человека, который оставил комитет, Бралль поддерживает с его членами достаточно тесные контакты. Интересно, поведает он нам что-нибудь или нет. Так сказать, просвещенный взгляд со стороны. У вас есть его телефон?
— Боюсь, что вам будет трудно с ним связаться, — виновато ответил Бенедетти. — У него нет телефона; он их никогда не любил, а после того, как ушел на покой, вовсе дал волю своим странностям. Бралль не одобряет двадцатого столетия. У него прекрасный эпистолярный стиль, однако переписка — медленный способ общения.
Он дал им адрес, и Флавия спросила, готов ли Бенедетти заявить все сказанное им официально. Он согласился: почему бы и нет — с удовольствием. И гости покинули его дом. На улице Флавия опять поймала такси и велела шоферу ехать как можно быстрее в ближайший прокат автомобилей.
— Не нравится мне все это, — буркнул Аргайл. — Куда нас несет?
— Во Францию, — ответила Флавия. — Точнее, в Балазук. Думаю, что это деревня в Лангедоке. Около девяти часов езды. Будем там завтра. А обратно в Венецию полетим из Лиона. Суетно, наживем боль в загривке, но ничего не попишешь.
ГЛАВА 11
Вот уж чего Аргайл хотел избежать всеми силами, так это прогулки в час пик на «альфа-ромео» по итальянскому шоссе с Флавией за рулем. И все же он старался держаться спокойно и собранно — сжался на сиденье и беззвучно читал заупокойную молитву. А Флавия в это время гнала машину с постоянной скоростью сто шестьдесят километров в час, но если не считать ее привычку зажигать бесчисленные сигареты обеими руками, не давала особых поводов для обращения к Господу. Она была очень хорошим водителем. Но Аргайла тревожили другие участники движения.
А еще он радовался тому, как сумел воспользоваться представившейся в Милане возможностью. И Флавия тоже его как будто поддерживала.
— Но ты уверен, что полотно настоящее? — спросила она.
— Печенками чую, — кивнул англичанин.
— Не очень убедительное доказательство.
— Не очень, — согласился он. — Поэтому я рад, что поехал с тобой во Францию. Хочу посмотреть, какие там доказательства накопал Бралль.
— Но отчего он так расхандрился, хотя должен был бы блаженствовать?
Ох уж эти научные баталии.
— Честно скажу, ничего не понимаю. Одни вопросы, вопросы… Известно одно: Мастерсон была убеждена, что полотно подлинное. И я собираюсь сделать ставку на ее суждение. И как теперь выясняется, и на точку зрения Робертса и Бралля. Жаль, что она не сможет нам помочь хотя бы намеком. Меня беспокоит другое:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32