«Политичкам» разрешалось в пути садиться на подводы, при возможности их получше устраивали на ночлег. Политических вообще на каторге принято было называть «господами» и позволять им различные вольности.
Уголовниц же всегда гнали пешком, и не дай Бог какой-нибудь из них упасть или отстать – можно было нарваться и на плетку. Правда, еще в 1906 году применение плети для наказания заключенных было официально запрещено и за «маловажные проступки» по закону каторжанам грозили лишь розги, но конвоиры предпочитали об этом забывать. Что ни говори, а плеть намного практичнее в оперативном плане...
Но самым страшным для каторжанок были даже не унижения и побои – несчастные женщины оказались беззащитны перед неприкрытым мужским интересом, проявляемым со стороны конвоя с совершенно недвусмысленными намерениями. По установившимся нормам тюремной этики, приставать к политическим барышням было не принято, зато уголовные каторжанки считались во время этапа законной добычей для сильного пола и подвергались двойному давлению – как со стороны охраны, так и со стороны мужчин-арестантов, видевших в женском сопротивлении лишь большую обиду, презрение товарищеского долга и нарушение неписанных тюремных правил. Поэтому многие каторжанки приходили с этапа в место заключения уже будучи беременными...
Пока каторжанок везли в поезде и женщины находились в отдельных вагонах, контакты с представителями сильного пола из числа уголовных были нечастыми и Асе удавалось как-то отбиться от приставаний, хотя она и слышала при этом в свой адрес нелестные речи, что вот, дескать, сучка, нами брезгует, небось, под конвойного офицера улечься прилаживается... Охранники же предпочитали тех арестанток, кто по доброй воле соглашался скрасить им долгий путь.
Но когда тридцать пять каторжанок, из которых половина были политическими, а стало быть обладали определенной неприкосновенностью, вышли из Акатуйской тюрьмы на пеший этап и оказались в полной власти охраны, Ася все чаще стала ловить на себе неприятные взгляды начальника конвоя.
На первом же ночлеге в холодный овин, где вповалку улеглись каторжанки, вошел конвойный и громко объявил:
– Покотилова, на выход! Начальник тебя кличет.
Усталая Ася поднялась и стала пробираться к двери, стараясь не наступить в тесноте на чьи-нибудь ноги.
– Ишь, счастливица, – вздохнула ей вслед другая молодая каторжанка, проститутка по кличке Киска, которая шла на каторгу за то, что опоила и ограбила богатого купца, развлекавшегося с ней на ярмарке (доза сонного зелья оказалась слишком большой и купец отдал Богу душу). – Слышь-ка, служивый, ты меня к начальнику сведи, уж я его приголублю!
– Цыц, бесово отродье. Я вот тебя, шалава, приголублю плеткой, будешь знать, – цыкнул на нее охранник и загремел ключами, собираясь вновь навесить замок.
– Погодите, не запирайте, – попросила вдруг Веневская. – Мне на двор срочно надо. Выведите, сделайте милость.
– Вот же неймется бабам, – огрызнулся тот. – Сейчас начнут ныть – то по нужде их веди, то пить подай, покою нету.
Но разглядев, что обратилась к нему калека-дворянка с изувеченными руками, конвойный смягчился.
– Ладно, дамочка, вы годите чуток, я Покотилову к начальнику сведу, а потом в черед и за вами возвернусь. И чтобы уж последнее хождение нынче!
Асю отвели в чистую теплую избу, где расположился начальник конвоя. Офицер в расстегнутом кителе сидел у стола, на котором была разложена какая-то еда и стоял штоф водки. На палатях у печи для него была устроена постель с высокими подушками в ситцевых наволочках.
– Входите, мадам, – пригласил он Асю, задержавшуюся в дверях. – Прошу. Нам давно пора познакомиться поближе. Присядьте к столу, угощайтесь, – начальник конвоя указал на вареные яйца, крупные куски сала, вяленую рыбу, калач, баранки и яблоки, кучками лежащие на столешнице. – Водку пить будете?
– Водку? Зачем? – спросила Ася, сама понимая, что говорит глупости, и заливаясь от этого краской.
Офицер усмехнулся.
– Да так, с устатку и для знакомства. Посидим с вами, мадам Покотилова, выпьем, закусим, побеседуем, а после – пожалуйте в постель. Тут помягче будет, чем на полу с каторжанками. Вы – женщина вдовая, замужем побывали, стало быть, хорошо знаете, чем в постели можно заняться. Правда, мне известно, что вы мужа своего, покойничка, не поленились самолично на тот свет отправить, но и в этом есть своя прелесть – значит, кровь горячая. Я строптивых люблю.
Ася почувствовала, как ставший шершавым язык прилипает к небу. А начальник конвоя, между тем, попытался набить себе цену и расположить к себе сердце каторжанки:
– Между прочим, мадам, это я распорядился, чтобы никто из охранников вас не трогал – а то бы уже давно стали вы солдатской подстилкой. Тут есть желающие поваляться с вами на соломке, пришлось их приструнить. И теперь, любезная Анастасия Павловна, я хотел бы рассчитывать на некоторую благодарность с вашей стороны. Ну так не тяните, садитесь, берите стакан. Выпьем за знакомство. За близкое знакомство!
К лицу Аси прилило столько крови, что ей казалось – щеки вот-вот лопнут от пульсирующей в них горячей волны. Ей захотелось убежать, но ноги не слушались, как бывает в страшном сне. Вот только красная, обветренная рожа начальника конвоя, маячившая перед ней, была не сном, а страшной явью. Да и бежать здесь, среди бескрайней забайкальской тундры и сопок, было некуда.
«Неужели? Неужели вот сейчас? – запрыгали у Аси в мозгу вопросы (о том, что именно должно вот сейчас случиться, она боялась договорить даже «про себя»). – Господи, не оставь!»
Начальник конвоя встал и, сильно сжав ее плечи, наклонил к ней пахнущее табаком лицо.
– Ну-ну, не ломайся, – прошептал он. – Я не обижу...
И тут в дверь избы как смерч ворвалась Мура Веневская, безуспешно удерживаемая конвойным солдатом. Окинув взглядом комнату – стол, постель с высокими подушками, Асю, обвисшую в руках начальника конвоя, она горько сказала:
– Так я и знала!
– Что вы себе позволяете, Веневская? – резко спросил офицер, не переходя, впрочем, на «ты». – По прибытии к месту заключения отправитесь в карцер!
Мура дерзко взглянула ему в глаза.
– Не пугайте! В карцер так в карцер. Но сейчас извольте выслушать меня, господин начальник, до тюрьмы с карцером еще далеко.
– Выслушать? К чему? Я обойдусь без ваших проповедей. И если вы хотите испытывать мое терпение, то я вам этого не посоветую! – рявкнул начальник.
– По поводу вашего терпения, как и иных добродетелей, я не обольщаюсь, – усмехнулась Мура. – И произносить проповеди , взывая к вашей совести и чести тоже считаю совершенно излишним, за неимением у вас подобных предметов! Я просто ставлю вас в известность, что если Покотилова сейчас не вернется вместе со мной к остальным каторжанкам, завтра этап не сможет выйти из этой деревни и застрянет здесь надолго.
– Вы угрожаете мне, Веневская? И что же вы сделаете? Начнете забастовку? Хочу напомнить, что телесные наказания никто не отменял и в порядке исключения я могу применить их и к дворянке. Сообразно обстоятельствам, так сказать. К тому же конвой вооружен. Пара выстрелов, пара ударов плетью – и с забастовкой покончено.
Мура вскинула голову.
– Мне прекрасно известно, что забастовки в острогах и на этапах – дело безнадежное ввиду неравенства противоборствующих сторон. Но я хочу вам напомнить, господин начальник, что настроением толпы, в особенности, если это толпа измученных, доведенных до последней стадии отчаяния женщин, очень легко управлять. Вам приходилось бороться с массовой женской истерикой, господин офицер? Поверьте, обуздать ее весьма непросто! А истерика – дело заразное. Завтра, как только этап будет построен, с десяток женщин с криком и плачем упадут на землю, будут кататься по ней, выть, рвать на себе волосы – это устроить не трудно. Уверяю вас, что не пройдет и пяти минут, как весь этап последует их примеру. Причем женщины быстро доведут себя до такого состояния, когда становится безразлично, что будет дальше... Кто-то очертя голову кинется бежать неизвестно куда, кто-то с кулаками бросится на вооруженных солдат. И что вы станете делать с толпой беснующихся женщин? Караульная команда – всего десять солдат и вы. А нас – тридцать пять человек! Будете избивать всех подряд? Это только усугубит отчаяние и ярость. Или расстреляете весь этап на месте? Сложно это, сложно – что потом написать в рапорте начальству? Да и оппозиционная пресса тут же распишет в красках расправу озверевшего от крови палача-офицера над беззащитными слабыми женщинами, оказавшимися в его власти, уж мы, коли выживем, постараемся известить о вашем зверстве редакции всех партийных газет. Ни вам, никому из ваших близких приличные люди не захотят подать руки! Ваша матушка, простите, жива? Ах, жива! Так вот, прогрессивно настроенная молодежь в вашем родном городе будет плевать старушке вслед и писать у нее на заборе: «Здесь живет мать палача и сатрапа! Позор старой шлюхе, породившей на свет чудовище!»
– Веневская, идите вы... восвояси! – прохрипел начальник конвоя. – И подружку свою уголовную прихватите. Видеть ее больше не хочу! И не думайте, что я испугался ваших детских угроз. Можете сколько угодно чинить свои истерики и забастовки, ни черта из этого не выйдет! Но настроение своим тявканьем вы мне попортили. Вон!
– Эй, служивый, веди нас в барак! – окликнула Мура топтавшегося у крыльца караульного, когда они вышли из избы начальника в холодный воздух осенней ночи. – Не кукувать же здесь до утра!
Ася молчала и чувствовала, как у нее стучат зубы.
– Что молчишь? – спросила Мура. – Может быть, остаться с офицером хотела, сальцом полакомиться?
Ася попыталась ответить, но вместо слов у нее хлынули слезы.
На следующий день этап каторжанок дошел до какой-то небольшой реки, на берегу которой конвойные устроили привал и разрешили каторжанкам помыться. Вода была уже совсем холодной, плавать в ней не решился никто, но все равно, немного освежиться было очень приятно. Большинство уголовных, никого не стесняясь, разделись прямо у кромки воды и принялись плескаться.
Ася так не могла и зашла в кусты, где стала снимать с себя одежду. Неожиданно чья-то влажная ладонь закрыла ей рот. Она замычала, пытаясь вырваться.
– А ну, замолчи! Иначе пристрелю и объявлю, что при попытке к бегству... Тихо! Тихо, тихо...
Это был начальник конвоя. Повернув Асю лицом к себе, он повалил ее на землю, ломая ветки кустов, и стал сдирать с нее оставшуюся одежду и белье. Обломанные сучья больно впивались Асе в спину.
Скованная ужасом, она не могла пошевелиться и только с отвращением вдыхала запах табака, кожаной портупеи и мужского пота, которым обдавал ее навалившийся сверху офицер.
– Вот так, не хотела по-хорошему, значит, будет по-плохому, – говорил он, расстегивая брюки. – Все равно выйдет по-моему. С начальством не спорят, мадам. В дамах ты уже отходила, так что дамские капризы лучше бросить. Вот так.
От боли Ася застонала.
– Ну-ну, нечего тут из себя целочку строить, чай не барышня, знаешь, что у людей между ног устроено! Скажи спасибо, что хуже не наказал. А так-то тебе, поди, плохо? Одна приятность.
Ощущая горячие ритмические толчки, Ася чувствовала, как ее обдает мутная волна омерзения, туманящая разум. Закрыв глаза, она повторяла про себя: «Пусть все скорее кончится! Пусть скорее кончится! Да когда же это кончится? Господи, сделай так, чтобы я умерла!»
– Что с тобой? – спросила Мура, когда Ася с трудом доползла до колонны стоящихся каторжанок. – Настенька, что случилось?
Ася молчала, сжав искусанные в кровь губы. Мура поискала глазами начальника конвоя и по выражению его лица сама все поняла.
– Он изнасиловал тебя? Скотина вонючая! Подонок! Ну сейчас я ему устрою!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46