— Маша, почему сны снятся?
— Тайна сия великая есть. — Она положила в рот кусочек шоколадки и томно потянулась. — Мне вот, к примеру, уже который год снится одно и то же… Словно в той песне: «Опять мне снится сон, один и тот же сон, он вертится в моем сознанье, словно колесо…» А что, Саша, ночные кошмары?
— Да так, просто интересно. — Сарычев замялся. — Поздно уже. Ехать надо. Спасибо за чай. — Он поднялся.
Маша сидела все в той же позе, положив ногу на ногу, и улыбалась.
— Телефончик-то оставишь, бывший работник органов МВД?
Глаза у нее были словно омуты — бездонные и манящие…
Ленинград. Развитой социализм. Четверг
Из рапорта
…я двинулся на звук выстрела — в коридоре, неподалеку от входа в заказник, увидел бегущего с пистолетом ПМ в руке обнаженного по пояс мужчину, на голом теле которого были явные следы крови. Крикнув: «Стой, стрелять буду!», я дал предупредительный выстрел, но тот не отреагировал. Учитывая наличие у него ствола, я открыл огонь на поражение. Выстрелив трижды, я два раза ранил его в живот, затащил в помещение заказника, связал и отправился вызывать опергруппу. Когда я минут через пять вернулся, раненый был в сознании и громко ругался матом, раны у него на животе уже не было, только большой розовый шрам…
Где-то через час аспиранта этапировали в ИВС — изолятор временного содержания при местном отделении милиции. Здесь его обшмонали, но в подвалnote 41 окунули не сразу. Вначале пристегнули «скрепками» к радиатору в ружпарке и, скорбя о павшем коллеге, от всей души пинали по почкам. Только через день ему дали прочесть постановление о заключении под стражу, качественно отметелили напоследок и, погрузив в «черный ворон», повезли в Кресты.
Здесь аспиранта обшмонали еще разок, затем он «сыграл на рояле» note 42, сфотографировался, помылся и получил казенные шмотки. Наконец контролер открыл дверь и запустил Титова в камеру. Это был стандартный восьмиметровый «трюм», «борта» note 43 его были отделаны цементной «шубой», на одном из них висела «камерная балаболка» — радиорепродуктор, а в углу, за подобием перегородки, находилась «эстрада» — унитаз. Несмотря на ограниченные размеры помещения, размещалось в нем человек десять. Как только дверь за контролером захлопнулась, один из арестантов подволокся к Титову, сразу угадав в нем новичка:
— Эй, брус параличныйnote 44, за что в торбу бросили?
Титов холодно глянул в выцветшие хитрые буркалы и промолчал. Любопытный ощерился, продемонстрировав пасть, полную гнилых зубов:
— За что попал, пухнарь? note 45
— А ты что, мент или следователь, чтобы вопросы задавать? — Титов направился к пустовавшей е шконкеnote 46, откуда открывался прекрасный вид на парашу.
— Эй, постой, Васекnote 47. — Любопытный вдруг подскочил к нарам и быстро скинул матрац на пол. — Это моя плацкарта, за нее замаксать надо.
В камере повисла тишина. Арестанты, устав от серой монотонности будней, с интересом взирали на происходящее. Поняв, что его пытаются достать, Юра миндальничать не стал — вскрикнул и резко ударил гнилозубого в нос. Тот, рухнув, застонал, закрыл лицо руками. Пол камеры окрасился кровью.
— Ах ты, сука. — Мощным ударом по затылку Титов вырубил обидчика и затем, не поленившись, как показывали в каком-то фильме, сунул мордой в унитаз. — Освежись!..
За гнилозубого никто и слова не сказал. Обосновавшись на новом месте, аспирант огляделся. Люди в камере были разные, но всех их объединяло одно — какая-то потерянность, паскудно-забитое выражение в глазах. Совершенно скотское.
— Здорово вы ему врезали, — услышал он негромкий голос и, обернувшись, увидел пожилого мужика в очках. — Будем знакомы, Яхимсон Яков Михайлович, расхититель соцсобственности.
Аспирант пожал влажную, дряблую ладонь и промолчал. Зато собеседник его явно страдал словесным недержанием, и скоро Титов знал все про всех. Окунули его, как выяснилось, в хату «лунявую» — туда, где собрались «выломившиеся на кормушку», то есть те, кто, не поладив с сокамерниками, стуканул контролерам. И даже своей «дороги» — связи то есть — в камере не было. А это по тюремным меркам полный фаршмакnote 48.
— Вот этот, — Яхимсон поднял бровь и незаметно указал на хмурого, со снулым взглядом парня, — «контактер» парашу целовал каждый вечер. А вот тот, со шрамом на лбу, своих поделыциков сдал, так его «запарафинили» note 49, — еле вырвался, прямо с параши, да ведь все равно никуда не денется — на зоне «отпетушат». С этим везде строго…
Интересный такой получился разговор, содержательный. В основном о том, как унизить, растоптать, смешать с дерьмом своего же товарища по несчастью, с тем чтобы выжить в неволе за его счет. Благо, способов придумано множество.
Можно, скажем, для начала «сыграть на балалайке» — вставить спящему бумажку между пальцами ног и поджечь, можно оттянуть кожу на животе и резко ударить — премиленькая штучка, «банки ставить» называется, можно также сыграть в «чмок» или «сапог» note 50, сделать «табурь» note 51 или просто «сандальнуть» note 52 дубовыми ботинками ЧТЗ. Однако лучше всего, конечно, найти предлог и человека «запарафинить» — накинуть ему на шею полотенце, а когда он потеряет сознание, провести членом по губам, чтобы пришел в себя уже на параше и всю оставшуюся жизнь носил клеймо отверженного. После этого его можно заставлять делать самую грязную работу, и разговаривать и садиться с ним за стол западло, ну а под настроение можно и трахнуть его где-нибудь в темном углу хаты. Полет фантазии границ не знает…
Титов глянул на «горизонт» — на фоне тюремной «решки» note 53 уходило за облака скупое уже, осеннее солнышко. Первый раз за все время он спросил:
— А сам-то ты чего здесь?
Оказалось, что один из прежних соседей Якова Михайловича по камере имел уже две «ходки», а также знак антисемита — «партачку» на груди с изображением беса, проткнутого кинжалом.
— Раз жиды порхатые Христа распяли, то пускай Яхимсон своей поганой жопой за это дело ответит, — громко заявил он и принялся устраивать расхитителю соцсобственности веселую жизнь. Для начала заставил его «гарнир хавать» — дерьмо то есть жрать. Тот не стерпел и вызвал «кукушек» note 54, ну а те кинули его в «лунявку».
— Тут все же гораздо лучше. — Яков Михайлович внезапно замолчал и, переждав, пока оклемавшийся гнилозубый, у которого вместо носа было кровавое месиво, отползет подальше, сказал: — Говорят, он на зоне шестерил, и в своей хате за долг его чуть не «опустили», а сколько здесь всем крови попортила эта сволочь! Очень вредная личность, доложу я вам…
Между тем голос Рото-Абимо в голове Титова стал слышен сильнее. Придвинувшись к едва живому гнилозубому, распростертому на самом престижном месте — у окна, аспирант за ухо поднял его с плацкарты и скинул матрац в проход:
— Спать теперь будешь у параши.
Заметив, что тот медлит, Титов нахмурился и страшным ударом кулака вырубил его напрочь. Затем он криво усмехнулся и сбросил на пол с соседней шконки лицо кавказской национальности.
— Эй, Яхимсон, сюда иди.
Чернявый сын гор вскочил и с криком: «Я маму твою…» попытался захватить Титова за шею, но, получив коленом в пах, сразу же сложился вдвое, а падающий удар локтем в основание черепа заставил его растянуться под нарами.
— Занимай плацкарту.
С ухмылочкой аспирант пнул лежащего неподвижно кавказца, сплюнул и, показав расхитителю соцсобственности на освободившуюся койку, поднял глаза на окружающих:
— Возражения есть?
По дороге домой Сарычев пожадничал — посадил смазливую девицу со здоровенным тортом «Шоколадница», благо, по пути. В награду пассажирка устроила ему «сквозняк». Не доезжая до нужного ей места, попросила остановиться, мол, нужно забежать на секунду к мамочке. А тортик, если можно, пусть полежит. Майор подождал минут пять, пошевелил коробку и громко рассмеялся — она была пустой. «Да, жадность порождает бедность». — Он вздохнул, сплющил коробку в блин и покатил к дому.
Носки, замоченные третьего дня, уже начали напоминать о себе, пора было устраивать большую стирку. Однако, как только майор переступил порог комнаты, ему неодолимо захотелось спать — накатилась зевота, ноги стали ватными, и, как был, в одежде, он свалился под крыло Морфея.
Приснилась ему какая-то гадость. Будто бы канал он по Дерибасовской в Одессе-маме и был не леопард какой гунявыйnote 55, а крученый, крылатый красюкnote 56, прикинутый в центряковый лепень и ланцыnote 57, одним словом, лепеху фартовуюnote 58. Цвели каштаны, и встречные Марэссы так и мацали своими зенками его красивую вывеску, и не без понта, — врубались, видно, лохматяры, какие шары были всобачены в его прибор.
Завлекательно скрипели на ластахnote 59 «инспектора» note 60, а вот в погребах его шкарятnote 61 был нищак — что-то он сегодня заскучалnote 62. Сосать лапу надоело, и Сарычев не заметил, как ноги сами собой вывели его на Привоз.
Там он мгновенно срисовал себе бобраnote 63 — хорошо прикинутого фраера средних лет с печатью Соломона на витрине. Нюхать воздухаnote 64 майор не стал и, закричав громко:
— Абрам Соломонович, чтоб мне так жить! — кинулся к неуспевшему даже трехнуться смехачуnote 65 и за секунду умудрился нанести ему страшный удар головой в лицо с одновременным хлопком отворотами воротника по шее.
Через мгновение он уже обчистил карманы жертвы и, не оглядываясь, двинулся прочь, оставив клиента в бледном виде. Подсчитав навар, майор вышел на Дерибасовскую и заглянул к мордомазуnote 66 Шнеерсону, а когда пархатый обшмольнулnote 67 его, то спросил:
— Следячий выделnote 68 не прорезался?
— Нет, ваше степенство, все спокойно, — по-старорежимному ответил тот и, хрустнув полученными булерамиnote 69, кланяясь, проводил майора до выхода.
Выбритый и пахнущий как штампnote 70, майор вышел на набережную и внезапно узрел такую морду протокольнуюnote 71, что не удержался и, подойдя поближе, удивленно спросил:
— Товарищ, что это у вас на правом плече?
Тот повернул витринуnote 72 в сторону и, получив сильный удар в челюсть, стал медленно оседать на землю. Майор бережно его поддержал и, облегчив карманы, быстро затерялся среди фланировавших без особого успеха профуратокnote 73.
Потолкавшись еще немного без всякого понта, он двинул по направлению к морю а вскоре, сам того особо не желая, оказался в блудилище note 74. В зале было пусто: шлюхи еще давили харю после работы в ночь, только какая-то тощая шикица note 75 — наследие проклятого царизма — умножалась, как видно, на халяву холодной цыпой на крайнем столе. Майор хмуро глянул на ее худые градусники note 76 и, отогнув занавесь, прошел в соседнюю, похожую на трюм комнату. Несмотря на раннее время, там уже катали. Были кое-кто из своих — Сенька Чиж, Витька Косой да Жора Француз, а кроме них присутствовал еще какой-то с виду фраер захарчеванный note 77, и что-то он Сарычеву не понравился страшно.
— Талан на Майдан note 78, — поздоровался он с присутствующими и, бросив пачку финашек note 79 на стол, небрежно спросил: — Катанем без кляуз? note 80
— Третямиnote 81, — предложил незнакомец и вполне профессионально «сделал сменку» — незаметно, как ему самому казалось, подменил колоду, а майор это дело срисовал, но, виду не подав, пожелал удачи: — С мухойnote 82.
Как только съянцы попали в его щипальцы note 83, Сарычев сразу въехал в тему: игра шла «на шур» — пометки на картах отчетливо прощупывались руками, — и, бросив карты на стол, он процедил мрачно:
— Стиры коцаныеnote 84.
Одновременно майор потянулся к пивной бутылке, и, заметив это, мутный note 85, оказавшийся вроде бы не фраером вовсе, оперативно дернул внушительных размеров перо.
По тому, как оно лежало в его пальцах, было видно, что он совсем не лох, и Сарычев, понтуясь, слызил note 86:
— Лады, корешок, не бери в голову. Воткни перо туда» где оно торчало — При этом он показал зубы, и, посчитав оскал за улыбку, обладатель пера свой клинок опустил, а Сарычев ласково продолжил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52