Не было у него ни жилья, ни жены, ни добра, только знание потаенное да вера твердая в Триглав. Одинокий странник, калика перехожий…
Дверь открылась — она была даже незаперта, и из глубины темных сеней позвали:
— В горницу ступай, студено нынче.
Через выстуженные сени майор прошел в комнату — стол, скамья, печь, топившаяся, слава тебе господи, по-белому. Увидев безжизненные, с выцветшими белесыми зрачками глаза хозяина, Сарычев понял, что тот слеп. Борода старца позеленела от времени, холщовые порты обветшали. Он был самое малое втрое старше Александра Степановича, но склонил седую, давно не чесанную голову.
— Ражуnote 164 назови свою.
Совершенно неожиданно для себя майор произнес:
— Ярокош — моя ража. — И рука его быстро начертила в воздухе то, что было видно и слепому. — Двенадцать игл на моей нити.
Вздрогнув, старец ухватил майора за плечо своей иссохшей, похожей на птичью лапу рукой:
— Перуне! Славен и трехславен буде! Что привело тебя, брат, ко мне, что за нужда у тебя?
— Мне надобен гелиотроп, добытый до восхода солнца, когда стоит оно во Льве, с вербеной, которую не видели ни звезды, ни луна, да аконит, дурман-трава и молочай, укрытые от глаз людских совместно с чемерицей в ночь Вальпургиеву, а также белена и белладонна с архилимом, вырытым в канун Купалы.
Майор на секунду замолчал, и, не давая ему закончить, старец промолвил:
— Уж не хочешь ли ты, брат, сварить питье Трояново, чтоб обрести соцветье силы перед боем и победить, жизнь человеческую полагая былинкой на ветру?
— Ты истину сказал, — произнес Сарычев голосом Ярокоша, — но только не победа для меня важна, а справедливость. Когда добро слабо, то злу под солнцем не должно быть места.
— Так помни, Ярокош, что зло в душе людской во сто крат страшней того, что окружает нас, и думай больше сердцем, чем головой. Настали окаянные времена, година Карныnote 165, лихолетья Интрыnote 166. Уже сороки замолчали навеки, уже вороны не кобенятся, указывая путь… note 167 — С этими словами старец вышел из комнаты и вскоре возвратился, неся продолговатый, завернутый в перетянутую ремнями овечью шкуру предмет.
Осторожно развернув, он положил на стол пузатый дубовый ларец и затейливой работы меч с рукоятью из черного рога. Клинок его был булата коленчатого и весь покрыт серебром неведомых знаков. Неожиданно написанное стало майору понятно, и он прочитал: «Да будешь ты благословен, клинок Троянов», а старец взял оружие в руку и, легонько дотронувшись до стали, заставил ее петь. Звук был долгим и чистым.
— Зри, Ярокош, — он стремительно взмахнул мечом и с легкостью срубил выступавшую из стены толстую шляпку гвоздя, — на острие даже следа не осталось. — Потом быстро заключил клинком в круг бежавшего по стене таракана, и тот, едва коснувшись невидимой границы, бессильно замер, а Посвист, оружие с бережением положив на стол, раскрыл ларец и показал на небольшой черный флакончик: — Вот питье Трояново. В сосуде из горюч-камня оно веками не теряет силы своей. И помни, или ты умрешь, или непобедим станешь.
С этими словами, упрятав меч и зелье в овечью шкуру, он перевил ее ремнями и протянул сверток Сарычеву:
— Прощай, Ярокош, свидимся в Ирии.
— Храни тебя Перун. — Сарычев обнял старого потворникаnote 168, поклонился и вышел на улицу.
Зимнее солнце уже скрылось за горизонтом, на звездном небе молочно белела ущербная луна. Легко ориентируясь в темноте, Сарычев перебрался через реку и пустился в обратный путь. Без приключений пересек целину, отыскал «девятку» и лишний раз убедился, что живет в России — щетки были уперты, а боковое зеркало выломано. «Хорошо, хоть колеса целы». — Майор нагрел двигатель и что было сил покатил к дому.
Желудок настоятельно требовал пищи, захотелось рыбки, жареной, с картошечкой и лучком, а к ней соку томатного! От этого видения Сарычев даже застонал. Он еще не знал, что поесть ему сегодня не придется вовсе…
Ленинград. Развитой социализм. Зима
Весь день шел снег. С трудом досмотрев до конца программу «Время», Ленька Синицын выбрался на улицу. Его «скороходовские», не по сезону, ботинки оставляли четкую цепочку следов на белом ковре. Выбравшись на Невский, он не спеша потянулся к Адмиралтейству, стараясь не смотреть на женские лица, ставшие в свете уличных фонарей сразу такими красивыми. Он шел мимо переливавшихся огнями фасадов кабаков, смотрел на выходящие из авто счастливые парочки, и все острее и острее чувствовал свое одиночество. От ощущения горькой тоски и безысходности к горлу подкатывал ком, хотелось громко закричать: «Почему все так?»
А потому… Ленька был неказист — росточка ниже среднего, плечишки узкие, как разденется, сразу видно, что витамина Д ему в детстве не хватило. Свою неполноценность он переживал болезненно и ненавидел весь белый свет, особенно женщин. Леньке стукнуло уже двадцать два, а дала ему, да и то совсем недавно, — и ведь не просто так, а за червонец! — дворовая шалава Танька. Когда же, по первости, он быстро кончил, она сморщила нос и засмеялась обидно:
— Ты прямо как кролик, только обмусолил.
Одернула юбку и пошла с чердака. Сука…
И вообще всегда получалось так, что всюду Леньку обижали. В армии сволочь-сержант заставлял «уголок набивать» — ровнять край одеяла губами, на заводе мастер-крохобор наряды закрывает от балды и норовит все время выгнать в ночную смену. И если б был он такой же, как все, то хватанул бы с ходу пару стаканов, глядишь, может, и полегчало бы. Да только не мог он пить — не принимало водку нутро, выворачивалось наизнанку…
Ленька перешел Дворцовый мост, добрался до Первой линии и, свернув направо, оказался в длинном, загаженном людьми и кошками проходном дворе.
Тускло светила единственная лампочка, воняли переполненные мусорные баки, где-то высоко на крыше хлопал на пронизывающем ветру грозивший оторваться кровельный лист. Тоска…
Сюда Ленька приходил уже третий раз. Посмотрев на часы, он проверил, не навесил ли кто новый замок на подвал-дровяник взамен того, сбитого, и, притаившись за грудой пивных ящиков, принялся разматывать тонкую капроновую веревку с двумя привязанными гайками на концах. Вообще-то был этот двор какой-то неудачный, непутевый — позавчера Леньку спугнули, вчера тоже осечка вышла, но ничего, он все равно своего добьется. Не в первый раз. Да и не во второй…
Наконец у фасада дома хлопнула дверца машины, двигатель взревел, и Синицын услышал скрип снега. Эти шаги он узнал бы из тысячи. Такая легкая, стремительная и независимая походка была только у той красотки с Лиговки. Когда он впервые повстречал ее — стройную, зеленоглазую, с густыми русыми волосами, она в его сторону и не глянула, обдав ароматом духов, прошла мимо. Он не удивился тогда, потому что уже знал, что все красивые и благополучные — твари поганые и когда очарование их не помогает, кричат они громко и надрывно.
Скрип снега стал слышен уже совсем близко, и, затаив дыхание, Ленька перехватил удавку поудобнее. Как только женщина поравнялась с ним, он точным движением накинул веревку ей на шею и, придушив ровно настолько, чтоб ей хватило сил остаться на ногах, поволок в подвал. Содрал дубленку, связал руки и, заклеив рот пластырем, бросил лицом вниз на козлы.
Начиналось самое интересное — полузадушенная жертва пришла в себя и начала надрывно кашлять, но делать это с заклеенными губами ей было трудно. Вдоволь насладившись судорожными подергиваниями женщины, Ленька радостно засмеялся и принялся ее раздевать. Сердце его билось легко и спокойно, дыхание было глубоким, ощущение своей мужской значимости наполняло его душу восторгом и ликованьем.
Разрезав ножницами мохеровый свитер, он увидел под ним футболку, содрал ее и от возмущения даже застыл — эта сука не носила бюстгальтера! Ай-яй-яй! — Ты, тварь… — Властно он протянул руку, почувствовал упругость груди и долго, до крови, крутил набухшие соски, прислушиваясь к глухим стонам и тихо радуясь. — Что, больно? Ну, подожди…
Наконец дело дошло до юбки. Он медленно разрезал ее, долго кромсал ножницами черные колготки, пытаясь вырезать на попе звезду, но почему-то не получилось. Содрав их наконец вместе с трусами, он принялся бить пленницу ладонью по ягодицам, потому что так уж получалось всегда, что пока не посмотрит Ленька на пламенеющий женский зад, никак у него не стоит, хоть убейся. Скоро он воодушевился и, ощутив, как покорное тело вздрогнуло, резко и напористо в него вошел. Эх, хорошо… Правда, в пальто и шапке было жарко, но он не останавливался и продолжал наваливаться на свою жертву до тех пор, пока ему не захорошело. Да еще как — глаза его закатились, из широко раззявленной, вонючей пасти вырвался хрип блаженства. Он почувствовал себя настоящим самцом, мужчиной — обладателем. Глянув на поверженную, загибающуюся от боли суку, он харкнул на ее красные, как у макаки, ягодицы, ощущая, как все прошлые обиды вспыхнули в нем с новой силой, выбрал подходящую, поострей, деревяшку и долго пихал ее во вначале розовую, а потом уже алую от крови щель между бедрами… Глубже, глубже, глубже…
Утомившись, он задумчиво выкурил «беломорину», потом зачем-то долго гладил свою жертву по лобку, повторяя про себя: «Я сильнее всех, я победитель», и наконец медленно накинул ей на шею удавку.
— Ну вот и все, стервь, оттрахалась.
Было уже около полуночи. Ленька вспомнил, что ему в утреннюю смену. Прихватив на память изорванные трусы, от которых пахло духами, он осторожно выбрался из парадной и направился к дому.
Настроение опять стало поганым. Где-то глубоко в душе, проснувшись, заскребла когтями здоровенная черная кошка по имени Тоска, и он не заметил, как уже на набережной возле него остановилась машина передвижной милицейской группы. «Луноход», если по-простому…
— Эй, мужик, документы есть? — Одетый в «меховое изделие» старшина был полупьян и похож на сторожа. Услышав Ленькино:
— Да что вы, ребята, я тут, на Марата, живу, — он нахмурился.
— А это мы сейчас по ЦАБу проверим. — Он повернулся к своему напарнику. — Вася, открывай коробочку… note 169
Тягуче сплюнул на снег и принялся шмонать Синицына.
Однако вместо денег или, что еще более желательно, водки он нашел у задержанного удавку с женскими трусами. Сразу же помрачнев, он молча запихал его в «луноход» и уже по пути в отдел подумал: «Вот пускай опера его и раскручивают». Дело в том, что сегодня у него, помдежа Семененко, был двойной праздник — жена родила ему двойню, и по такому случаю он, как водится, преставился. Но, как всегда, бухала оказалось мало, пришлось рулить на ночь глядя на добычу спиртного. И вот надо ж, вместо водка бабские трусы с удавкой!
Окунув задержанного в «аквариум», счастливый отец не совсем твердой рукой нацарапал рапорт. Присовокупил удавку с трусами и, оставив все это в качестве подарка «уркам» note 170, снова отчалил в ночь. На этот раз ему крупно повезло — удалось с поличным взять спекулянта водкой. Претворив в социалистические реалии древнеримский принцип: «Живи и жить дай другому», через каких-нибудь двадцать минут старшина уже чокался с сослуживцами. Ну будем! А ты меня уважаешь? Да? Давай поцелуемся…
Реквизированная «Московская» шла отлично. Она прозрачной струей лилась по привычным ко всему пищеводам, согревала чекистские души, поднимала настроение и толкала на подвиги. Для разминки отметелили мелкого хулигана, затем, перекурив, взялись за бездомного тунеядца. Наконец очередь дошла до Синицына.
— Трусы твои? — спросили его, и, не дожидаясь ответа, пару раз врезали ногами под дых, однако без огонька, без задора, больше для порядка — устали… Действительно, скоро прилетел Морфей, и чекисты начали отходить ко сну. Дежурный по отделу, забывая о долге, улегся не где-нибудь, а перед дверь в ружпарк, мужественно загородив вход в него своим мускулистым телом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Дверь открылась — она была даже незаперта, и из глубины темных сеней позвали:
— В горницу ступай, студено нынче.
Через выстуженные сени майор прошел в комнату — стол, скамья, печь, топившаяся, слава тебе господи, по-белому. Увидев безжизненные, с выцветшими белесыми зрачками глаза хозяина, Сарычев понял, что тот слеп. Борода старца позеленела от времени, холщовые порты обветшали. Он был самое малое втрое старше Александра Степановича, но склонил седую, давно не чесанную голову.
— Ражуnote 164 назови свою.
Совершенно неожиданно для себя майор произнес:
— Ярокош — моя ража. — И рука его быстро начертила в воздухе то, что было видно и слепому. — Двенадцать игл на моей нити.
Вздрогнув, старец ухватил майора за плечо своей иссохшей, похожей на птичью лапу рукой:
— Перуне! Славен и трехславен буде! Что привело тебя, брат, ко мне, что за нужда у тебя?
— Мне надобен гелиотроп, добытый до восхода солнца, когда стоит оно во Льве, с вербеной, которую не видели ни звезды, ни луна, да аконит, дурман-трава и молочай, укрытые от глаз людских совместно с чемерицей в ночь Вальпургиеву, а также белена и белладонна с архилимом, вырытым в канун Купалы.
Майор на секунду замолчал, и, не давая ему закончить, старец промолвил:
— Уж не хочешь ли ты, брат, сварить питье Трояново, чтоб обрести соцветье силы перед боем и победить, жизнь человеческую полагая былинкой на ветру?
— Ты истину сказал, — произнес Сарычев голосом Ярокоша, — но только не победа для меня важна, а справедливость. Когда добро слабо, то злу под солнцем не должно быть места.
— Так помни, Ярокош, что зло в душе людской во сто крат страшней того, что окружает нас, и думай больше сердцем, чем головой. Настали окаянные времена, година Карныnote 165, лихолетья Интрыnote 166. Уже сороки замолчали навеки, уже вороны не кобенятся, указывая путь… note 167 — С этими словами старец вышел из комнаты и вскоре возвратился, неся продолговатый, завернутый в перетянутую ремнями овечью шкуру предмет.
Осторожно развернув, он положил на стол пузатый дубовый ларец и затейливой работы меч с рукоятью из черного рога. Клинок его был булата коленчатого и весь покрыт серебром неведомых знаков. Неожиданно написанное стало майору понятно, и он прочитал: «Да будешь ты благословен, клинок Троянов», а старец взял оружие в руку и, легонько дотронувшись до стали, заставил ее петь. Звук был долгим и чистым.
— Зри, Ярокош, — он стремительно взмахнул мечом и с легкостью срубил выступавшую из стены толстую шляпку гвоздя, — на острие даже следа не осталось. — Потом быстро заключил клинком в круг бежавшего по стене таракана, и тот, едва коснувшись невидимой границы, бессильно замер, а Посвист, оружие с бережением положив на стол, раскрыл ларец и показал на небольшой черный флакончик: — Вот питье Трояново. В сосуде из горюч-камня оно веками не теряет силы своей. И помни, или ты умрешь, или непобедим станешь.
С этими словами, упрятав меч и зелье в овечью шкуру, он перевил ее ремнями и протянул сверток Сарычеву:
— Прощай, Ярокош, свидимся в Ирии.
— Храни тебя Перун. — Сарычев обнял старого потворникаnote 168, поклонился и вышел на улицу.
Зимнее солнце уже скрылось за горизонтом, на звездном небе молочно белела ущербная луна. Легко ориентируясь в темноте, Сарычев перебрался через реку и пустился в обратный путь. Без приключений пересек целину, отыскал «девятку» и лишний раз убедился, что живет в России — щетки были уперты, а боковое зеркало выломано. «Хорошо, хоть колеса целы». — Майор нагрел двигатель и что было сил покатил к дому.
Желудок настоятельно требовал пищи, захотелось рыбки, жареной, с картошечкой и лучком, а к ней соку томатного! От этого видения Сарычев даже застонал. Он еще не знал, что поесть ему сегодня не придется вовсе…
Ленинград. Развитой социализм. Зима
Весь день шел снег. С трудом досмотрев до конца программу «Время», Ленька Синицын выбрался на улицу. Его «скороходовские», не по сезону, ботинки оставляли четкую цепочку следов на белом ковре. Выбравшись на Невский, он не спеша потянулся к Адмиралтейству, стараясь не смотреть на женские лица, ставшие в свете уличных фонарей сразу такими красивыми. Он шел мимо переливавшихся огнями фасадов кабаков, смотрел на выходящие из авто счастливые парочки, и все острее и острее чувствовал свое одиночество. От ощущения горькой тоски и безысходности к горлу подкатывал ком, хотелось громко закричать: «Почему все так?»
А потому… Ленька был неказист — росточка ниже среднего, плечишки узкие, как разденется, сразу видно, что витамина Д ему в детстве не хватило. Свою неполноценность он переживал болезненно и ненавидел весь белый свет, особенно женщин. Леньке стукнуло уже двадцать два, а дала ему, да и то совсем недавно, — и ведь не просто так, а за червонец! — дворовая шалава Танька. Когда же, по первости, он быстро кончил, она сморщила нос и засмеялась обидно:
— Ты прямо как кролик, только обмусолил.
Одернула юбку и пошла с чердака. Сука…
И вообще всегда получалось так, что всюду Леньку обижали. В армии сволочь-сержант заставлял «уголок набивать» — ровнять край одеяла губами, на заводе мастер-крохобор наряды закрывает от балды и норовит все время выгнать в ночную смену. И если б был он такой же, как все, то хватанул бы с ходу пару стаканов, глядишь, может, и полегчало бы. Да только не мог он пить — не принимало водку нутро, выворачивалось наизнанку…
Ленька перешел Дворцовый мост, добрался до Первой линии и, свернув направо, оказался в длинном, загаженном людьми и кошками проходном дворе.
Тускло светила единственная лампочка, воняли переполненные мусорные баки, где-то высоко на крыше хлопал на пронизывающем ветру грозивший оторваться кровельный лист. Тоска…
Сюда Ленька приходил уже третий раз. Посмотрев на часы, он проверил, не навесил ли кто новый замок на подвал-дровяник взамен того, сбитого, и, притаившись за грудой пивных ящиков, принялся разматывать тонкую капроновую веревку с двумя привязанными гайками на концах. Вообще-то был этот двор какой-то неудачный, непутевый — позавчера Леньку спугнули, вчера тоже осечка вышла, но ничего, он все равно своего добьется. Не в первый раз. Да и не во второй…
Наконец у фасада дома хлопнула дверца машины, двигатель взревел, и Синицын услышал скрип снега. Эти шаги он узнал бы из тысячи. Такая легкая, стремительная и независимая походка была только у той красотки с Лиговки. Когда он впервые повстречал ее — стройную, зеленоглазую, с густыми русыми волосами, она в его сторону и не глянула, обдав ароматом духов, прошла мимо. Он не удивился тогда, потому что уже знал, что все красивые и благополучные — твари поганые и когда очарование их не помогает, кричат они громко и надрывно.
Скрип снега стал слышен уже совсем близко, и, затаив дыхание, Ленька перехватил удавку поудобнее. Как только женщина поравнялась с ним, он точным движением накинул веревку ей на шею и, придушив ровно настолько, чтоб ей хватило сил остаться на ногах, поволок в подвал. Содрал дубленку, связал руки и, заклеив рот пластырем, бросил лицом вниз на козлы.
Начиналось самое интересное — полузадушенная жертва пришла в себя и начала надрывно кашлять, но делать это с заклеенными губами ей было трудно. Вдоволь насладившись судорожными подергиваниями женщины, Ленька радостно засмеялся и принялся ее раздевать. Сердце его билось легко и спокойно, дыхание было глубоким, ощущение своей мужской значимости наполняло его душу восторгом и ликованьем.
Разрезав ножницами мохеровый свитер, он увидел под ним футболку, содрал ее и от возмущения даже застыл — эта сука не носила бюстгальтера! Ай-яй-яй! — Ты, тварь… — Властно он протянул руку, почувствовал упругость груди и долго, до крови, крутил набухшие соски, прислушиваясь к глухим стонам и тихо радуясь. — Что, больно? Ну, подожди…
Наконец дело дошло до юбки. Он медленно разрезал ее, долго кромсал ножницами черные колготки, пытаясь вырезать на попе звезду, но почему-то не получилось. Содрав их наконец вместе с трусами, он принялся бить пленницу ладонью по ягодицам, потому что так уж получалось всегда, что пока не посмотрит Ленька на пламенеющий женский зад, никак у него не стоит, хоть убейся. Скоро он воодушевился и, ощутив, как покорное тело вздрогнуло, резко и напористо в него вошел. Эх, хорошо… Правда, в пальто и шапке было жарко, но он не останавливался и продолжал наваливаться на свою жертву до тех пор, пока ему не захорошело. Да еще как — глаза его закатились, из широко раззявленной, вонючей пасти вырвался хрип блаженства. Он почувствовал себя настоящим самцом, мужчиной — обладателем. Глянув на поверженную, загибающуюся от боли суку, он харкнул на ее красные, как у макаки, ягодицы, ощущая, как все прошлые обиды вспыхнули в нем с новой силой, выбрал подходящую, поострей, деревяшку и долго пихал ее во вначале розовую, а потом уже алую от крови щель между бедрами… Глубже, глубже, глубже…
Утомившись, он задумчиво выкурил «беломорину», потом зачем-то долго гладил свою жертву по лобку, повторяя про себя: «Я сильнее всех, я победитель», и наконец медленно накинул ей на шею удавку.
— Ну вот и все, стервь, оттрахалась.
Было уже около полуночи. Ленька вспомнил, что ему в утреннюю смену. Прихватив на память изорванные трусы, от которых пахло духами, он осторожно выбрался из парадной и направился к дому.
Настроение опять стало поганым. Где-то глубоко в душе, проснувшись, заскребла когтями здоровенная черная кошка по имени Тоска, и он не заметил, как уже на набережной возле него остановилась машина передвижной милицейской группы. «Луноход», если по-простому…
— Эй, мужик, документы есть? — Одетый в «меховое изделие» старшина был полупьян и похож на сторожа. Услышав Ленькино:
— Да что вы, ребята, я тут, на Марата, живу, — он нахмурился.
— А это мы сейчас по ЦАБу проверим. — Он повернулся к своему напарнику. — Вася, открывай коробочку… note 169
Тягуче сплюнул на снег и принялся шмонать Синицына.
Однако вместо денег или, что еще более желательно, водки он нашел у задержанного удавку с женскими трусами. Сразу же помрачнев, он молча запихал его в «луноход» и уже по пути в отдел подумал: «Вот пускай опера его и раскручивают». Дело в том, что сегодня у него, помдежа Семененко, был двойной праздник — жена родила ему двойню, и по такому случаю он, как водится, преставился. Но, как всегда, бухала оказалось мало, пришлось рулить на ночь глядя на добычу спиртного. И вот надо ж, вместо водка бабские трусы с удавкой!
Окунув задержанного в «аквариум», счастливый отец не совсем твердой рукой нацарапал рапорт. Присовокупил удавку с трусами и, оставив все это в качестве подарка «уркам» note 170, снова отчалил в ночь. На этот раз ему крупно повезло — удалось с поличным взять спекулянта водкой. Претворив в социалистические реалии древнеримский принцип: «Живи и жить дай другому», через каких-нибудь двадцать минут старшина уже чокался с сослуживцами. Ну будем! А ты меня уважаешь? Да? Давай поцелуемся…
Реквизированная «Московская» шла отлично. Она прозрачной струей лилась по привычным ко всему пищеводам, согревала чекистские души, поднимала настроение и толкала на подвиги. Для разминки отметелили мелкого хулигана, затем, перекурив, взялись за бездомного тунеядца. Наконец очередь дошла до Синицына.
— Трусы твои? — спросили его, и, не дожидаясь ответа, пару раз врезали ногами под дых, однако без огонька, без задора, больше для порядка — устали… Действительно, скоро прилетел Морфей, и чекисты начали отходить ко сну. Дежурный по отделу, забывая о долге, улегся не где-нибудь, а перед дверь в ружпарк, мужественно загородив вход в него своим мускулистым телом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52