Это поставило Шестакова в весьма затруднительное положение.
Шестаков и сам был повинен в выпавших на его долю трудностях тем, что, как признавался потом он, «пожадничал», купил еще щенков и оставил денег на дорожные расходы меньше, чем предусматривалось сметой.
Чтобы не заморить собак, вынужденный растягивать средства и продукты, Шестаков стал экономить на собственном питании, следуя старой пословице: хороший хозяин сам не съест, а скотине даст.
Надо представить его положение: сорок свирепых псов, ловящих каждое движение вожатого и только ждущих момента, как бы наброситься на него, и он – один в этой движущейся псарне, запертый в вагоне, из которого и не выйдешь, пока не остановится поезд. Действительно, это требовало настоящего бесстрашия!
В вагоне имелись нары. Собаки сидели на нарах, под нарами – в три яруса. Вагон был небольшой, овчарки привязаны накоротке, на прочных позвякивающих цепях. В первые два-три дня они часто схватывались одна с другой, а разнимать их было трудно. «Пока разнимаешь двоих, – говорил после Шестаков, – сзади тебя хватают другие».
В течение первых же часов они порвали у него шинель, поранили пальцы, прокусили ладонь.
В вагоне была неимоверная духота, вонь. Выводить собак на стоянках Шестаков не рисковал – это было слишком сложно: каждый раз отвязывать и привязывать, спускать на землю и снова поднимать, ежесекундно ожидая, что собаки набросятся на тебя. Да и не каждая подпустила бы к себе! Приходилось вагон по нескольку раз на день споласкивать горячей водой, за которой он бегал на каждой станции, и чистить, как чистят в зоопарках клетки у больших хищных зверей.
«Был сам уборщик и поломойка», – так деликатно отзывался он потом об этой стороне своего путешествия.
Ночами было холодно. Шестаков раздобыл железную печурку и затопил ее. Собаки тоже тянулись к теплу. Один крупный пес сильно подпалил себе хвост и бок и чуть не сгорел заживо. Из серого он сделался желтым.
– Эх ты, паленый, паленый! – говорил Шестаков, сидя перед огнем и поглядывая на овчарку, привязанную в метре от него.
В конце концов за собакой так и закрепилась кличка – Палён.
Бодрое расположение духа не оставляло инструктора почти всю дорогу. Он испытывал тревогу, лишь когда принимался подсчитывать свои быстро тающие ресурсы. Он сильно урезал порции животным. Теперь он кормил их лишь раз в сутки и помалу, но не помогало и это. Запасы провианта исчезали гораздо быстрее, чем колеса отсчитывали километры.
Другого все это привело бы в отчаяние. Но Шестаков принадлежал к тем истинно прирожденным «собачникам», которые в любом деле с собаками видят что-то, безусловно полезное, необходимое, а трудности не смущали его. Какое дело обходится без трудностей!
На одной из станций Шестаков договорился с дежурным железнодорожником и военным комендантом, чтобы вагон на сутки отцепили от поезда. Вагон поставили в тупик, а Шестаков пошел на рынок, продал свой добротный суконный костюм, сшитый незадолго до поездки, и на вырученные деньги купил четыре пуда гороховой муки для собак и продуктов для себя. Это поддержало, но ненадолго.
На станции Агрыз операцию пришлось повторить. На этот раз он продал запасные брюки и гимнастерку. Два пуда муки-ячменки и четыре буханки хлеба позволили продержаться еще несколько дней.
Больше продавать было нечего, а сорок голодных псов следили за ним жадными глазами, наполняя вагон жалобными стенаниями. Эти собачьи стоны и вздохи разрывали ему душу.
Экономя каждую копейку, он не посылал домой ни писем, ни телеграмм. Вот чем объяснялось его упорное молчание!
На одной стоянке ему удалось уговорить дежурного телеграфиста, оказавшегося любителем собак, отстукать бесплатную «служебную» телеграмму. Он очень уповал на эту депешу, резонно полагая, что, узнав о его бедствиях, Сергей Александрович распорядится немедленно перевести ему денег на одну из промежуточных станций, но этот призыв о помощи почему-то не дошел до клуба (может, обманул железнодорожник, только сказал, что «отстукал»), и Шестаков не получил денег.
Почти на каждой остановке он ходил ругаться с дежурными и начальниками станций, требуя, чтобы его поскорей отправляли дальше.
– У меня же собаки, животные, живые существа, понимаете вы это или нет! – убеждал он. – Они же есть-пить хотят…. А если сдохнут, кто отвечать будет?
Но что они могли сделать! Они сочувствовали ему, кое-кто угощал горячим чаем, колбасой и булками, другие отмахивались, как от надоедливой мухи. Много тут ездит разных, все хотят ехать быстро, кому-то же приходится уступать! По дорогам двигались грузы пятилетки– оборудование для фабрик и заводов, строительные материалы, ехали люди на стройки – их продвигали в первую очередь, а ему со своим рычащим товаром приходилось опять ждать.
Уже совсем на подступах к дому поезд попал в крушение. Это задержало на четверо суток. Как только прошли эти четверо суток! Казалось, они не кончатся никогда! Собаки уже не вздыхали и не подскуливали: жалобный лай, вой, визг раздавались по всему вагону, не затихая ни на минуту.
Еды для животных не оставалось больше ни крошки. Только щенков Шестаков подкармливал еще черствым хлебом.
Но уже близок был конец этого тяжелого пути.
То-то поднялось ликование, когда в клубе зазвонил телефон и Шестаков слегка изменившимся голосом сообщил, что «собачий транспорт с Кавказа прибыл». Обрадованный Сергей Александрович (он как раз в эти дни собирался предпринять розыски Шестакова) немедленно собрал всех свободных от работы вожатых и во главе своих людей поспешил на вокзал.
Когда собак выводили из вагона, их шатало и они были смирные, как телята. Не в лучшем виде был и сам Шестаков. Он был невероятно худ, зарос густой бородой, и только живые серые глаза по-прежнему смотрели бодро, весело: у него всю усталость как рукой сняло, едва он завидел крыши и трубы родного города. Он чувствовал себя по-настоящему счастливым. Еще бы: как ни трудно пришлось, но он сохранил всех, даже щенков! Собаки объели у него полы шинели, оторвали рукав, превратили в лоскутья рубашку. Последние четверо суток он почти не ел и поддерживал свои силы кипятком. Вообще натерпелся он немало. Путешествие продолжалось месяц. Зато многие уральские предприятия получили отличных сторожей.
НА СОБАКАХ ОТ УРАЛА ДО МОСКВЫ
Правительство объявило о выпуске денежно-вещевой лотереи Осоавиахима. Я не помню уж, какие были выигрыши, да и не в этом суть. Важно то, что все средства от лотереи должны были пойти на оборонные нужды.
Для, распространения билетов лотереи и пропаганды идей оборонного общества наш клуб решил провести тысячекилометровый агитпробег на собаках по маршруту Урал – Москва.
Сейчас что-то уже давно не слышно, чтобы устраивались такие пробеги, а в свое время это вызывало немалый интерес и бесспорно приносило серьезную пользу.
Командором пробега Сергей Александрович назначил Шестакова; каюром – ну кого же еще? – конечно, малютку мужичка Маркова.
На городском пруду был дан старт пробега. Провожать упряжку собралось много людей. О начале пробега заблаговременно сообщили в газетах и по радио, и стоило упряжке появиться на улице, как сейчас же образовывалась толпа, которая следовала за нею. Упряжка была празднично украшена, в постромки вплетены алые ленты. На санях был укреплен фанерный щит с призывом: «Покупайте билет лотереи Осоавиахима!» И на другой стороне: «Осоавиахим – опора мирного труда и обороны СССР».
Сергей Александрович произнес краткую прочувствованную речь. Его громкий голос доносился до самых дальних слушателей. Кончив, он махнул рукой. Шестаков сел на нарты, Марков гикнул, и упряжка резво взяла с места. Некоторое время мы видели, как она мчалась по широкому простору пруда, взметая за собой снежную пыль; собаки шли мелкой рысью, в темп своему черно-пегому вожаку Бурану; затем упряжка скрылась. Народ стал расходиться. Медленно пошли прочь и мы.
Шестаков был аккуратен, и каждое утро, приходя в клуб, Сергей Александрович находил у себя на столе телеграмму, содержавшую точные указания, какие пункты прошла упряжка.
Все шло хорошо, упряжка двигалась с заданной скоростью, строго по графику, пока не пришла телеграмма, всполошившая всех нас:
«Напали волки. Стаю разогнали взрывпакетами. Две собаки зарезаны, две ранены. Пробег продолжаем. Шестаков».
Приходилось ли вам ехать на легких санках-нартах, которые во весь опор мчат ездовые собаки? Смею вас уверить, это такая езда, от которой дух захватывает, особенно, если дорога укатана, а собаки выезжены и знают свое дело. Хорошая упряжка свободно пройдет за сутки сто километров. Почти с такой скоростью и двигались Шестаков и Марков, лишь время от времени давая непродолжительную передышку животным.
Сегодня ночевка в одном селении, завтра – в другом. Остался позади Урал с его лесистыми возвышенностями, начались равнины Татарии. Каждая, даже самая кратковременная остановка в населенном пункте собирала вокруг много народу. Речистый Шестаков коротенько рассказывал слушателям о цели пробега, призывая запасаться билетами осоавиахимовской лотереи. Он так и говорил – «запасаться», уверяя, что еще день, два, ну неделя – и не останется ни одного билета: раскупят все. Его агитация имела успех.
Маршрут был составлен таким образом, что упряжка двигалась в стороне от главных дорог, через пункты, зимой почти отрезанные от внешнего мира. Везде, где останавливались, разбрасывали листовки.
Погода благоприятствовала путешественникам. Первую неделю пути стояли ясные, солнечные дни с легким морозцем; ночи были светлые, снег хрустел и искрился, радужно переливаясь.
На перегоне собаки, набрав хорошую скорость, шли дружной стайкой, казалось без всякого усилия увлекая за собой нагруженные сани. Шкалик, приземистый аккуратный пес с крепко сбитым телом, любил иногда полениться и незаметно сбавлял ход, о чем свидетельствовали слегка провисающие постромки. Но он побаивался строгого вожака Бурана, и стоило тому только повернуть голову, как Шкалик немедленно принимался тянуть усерднее.
Однажды мне довелось увидеть роль вожака в упряжке.
Около клуба, во дворе, где обычно привязывались собаки, отдыхала упряжка, но без Бурана – Бурана Марков куда-то увел с собой. И вот, пользуясь тем, что старшего среди них нет, лайки начали ссору. Одна, как это часто бывает, лязгнула зубами на другую, та ответила тем же, одна проворчала: «Ррр», другая тоже: «Рррр», а через несколько секунд уже невозможно было разобрать, чей хвост, чьи лапы: в схватку ввязалась вся свора.
В эту минуту из-за угла показался Марков с Бураном. Вожак, мгновенно вырвавшись из рук каюра, ринулся в гущу свалки. Я решил – для того чтобы принять участие в общей потасовке. Но не прошло и минуты как драка прекратилась: Буран восстановил порядок.
Превосходно изучив повадки собак, Марков считал даже не всегда нужным разнимать ссорящихся или наказывать лентяев – Буран делал это за него.
Я хорошо помню Бурана, его смышленую, похожую на лисью, несколько хмурую мордочку с поблескивающими глазами. Сравнительно некрупный, он отличался большой силой и выносливостью. Его привезли с Севера. Не знаю, ходил ли он там в упряжке, но он сразу показал себя как хороший вожак.
Марков и Буран были главными героями этого пробега. Попробуй-ка посиди с утра до ночи на обжигающем морозном ветру, не спуская глаз с собак, подгоняя их в гору и тормозя на спусках, ловко соскакивая с нарт, чтобы не дать им опрокинуться; попробуй проехать так полторы тысячи километров – тогда узнаешь, что значит быть каюром, «собачьим кучером», как любовно называл приятеля Шестаков.
А Буран – он с полным напряжением сил бежал в голове упряжки, то прокладывая путь по свежему снегу, то сползая почти на брюхе по скользкому круглому спуску;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35