Может статься, именно ее фамилия, в дополнение к возрасту – сестре Бестед было пятьдесят с лишком, – возбудила немедленную враждебность бабуни Барнакл.
– Когда им за пятьдесят, они все становятся чисто надзирательницы из работного дома. Нет, ежели сестре в больнице за пятьдесят, ей никакого доверия. Им и невдомек, что теперь, после войны, кое-что законным порядком положено совсем иначе.
Эти соображения в свою очередь подействовали на других обитательниц палаты. Но почва для недовольства была подготовлена неделю назад, когда стало известно, что уходит еще молодая старшая сестра.
– Новости, вы слышали? Настоящие перемены. Что там по звездам видать, а, бабуня Валвона?
И когда однажды утром заступила сестра Бестед – жилистая и пожилая, в очках и с раздражительно дергающейся щекой, бабуня Барнакл, едва глянув на нее, объявила, что дело яснее ясного.
– Ну хоть сейчас в работный дом. Вот увидите, что будет. От кого лишние хлопоты или кто вроде меня – ничего не попишешь, Брайтова болезнь – не может удержаться, все не жилицы. Зимой пневмония, куда от нее денешься, – вот она себя и окажет.
– А что, вы думаете, она сделает, бабуня Барнакл?
– Сделает? Да ничего она делать не станет. Вот и все тут. Погодите-ка до зимы, вы будете лежать пластом, а ей хоть бы хны. Тем более ежели у вас нет родственничков или тому подобное, чтобы поднять шум.
– Другие-то сестры пока что ведь ничего, бабуня.
– Погодите, с ними тоже дождетесь.
И дождались. Ничего особенного: просто сестры трепетали перед новым начальством. Они подтянулись, стали исполнительней, однако бабуни взирали на это с недобрыми мыслями и убийственными подозрениями. Когда заступала ночная смена, напряжение спадало, и поэтому с вечера до утра вся палата кричала и стонала. Бабуни вскрикивали во сне и со сна, в тревоге пробужденья. Они опасливо принимали успокоительное и наутро спрашивали одна другую: «Я как, спокойно спала?» – не зная толком, кто кричал, сама ли она или соседка.
– И все это записывают куда надо, – твердила бабуня Барнакл. – Что с кем ночью делается, все как есть записывают, а утром сестра Бесстыдь берет и читает. Может, кому непонятно, как оно зимой обернется?
Поначалу мисс Тэйлор пропускала эти разговоры мимо ушей. Что правда, то правда: новая сестра была дерганая и строгая, на шестом десятке и вдобавок перепуганная. Но все утрясется, думала мисс Тэйлор, когда с обеих сторон приобвыкнутся. Она жалела сестру Бестед – ужасный возраст! Тридцать лет назад, думала" мисс Тэйлор, мне перевалило за пятьдесят, и я начала стареть. Какое это нервозное занятие – старение, насколько старость легче! В те дни она почти что готова была оставить Колстонов и поселиться с братом в Ковентри: тогда имелась такая возможность. Ее ужасно тянуло прочь от них; за двадцать пять лет постоянного общения с Чармиан она совершенно преобразилась. После пятидесяти и вправду казалось нелепо оставаться в услужении у Чармиан – ни в привычках, ни во вкусах она не сходилась с теми горничными, каких встречала в путешествиях, а по интеллекту была выше их на голову. Первые два года своего шестого десятка она прожила как на иголках, не зная, то ли ей уехать в Ковентри и стать домохозяйкой при своем овдовевшем брате, то ли по-прежнему каждое утро будить Чармиан и молча наблюдать измены Годфри. Все Эти два года пребывания в нерешительности она прямо-таки изводила Чармиан: всякий месяц угрожала уходом, укладывала платья Чармиан так, что они появлялись обратно на свет божий безобразно измятыми, уходила когда вздумается на художественные выставки, и Чармиан впустую вызванивала ее.
– С вами сейчас гораздо труднее, – говорила ей Чармиан, – чем было во время вашего климакса.
Чармиан пичкала ее всевозможными лекарствами, но она со странным злорадством выливала пузырьки в унитаз. Наконец она отлучилась на месяц, провела его с братом в Ковентри и обнаружила, что ей претит весь уклад тамошней жизни: противно было отправлять брата по утрам на службу, противно стирать ему рубашки, противен вечерний вист по грошику. У Колстонов же всегда собирались особенные люди, и гостиная Чармиан была выполнена в черно-оранжевых тонах. В Ковентри мисс Тэйлор все время не хватало тех волнующих обрывков разговора, которые она привыкла улавливать на вечерах Чармиан.
– Чармиан, милая, а вы, скажите честно, не думаете, что мне бы лучше всего покончить с Борисом?
– Да нет, Борис-то мне, пожалуй, нравится. Не хватало телефонных звонков среди ночи:
– Тэйлор, милая, это вы? Позовите, пожалуйста, Чармиан к телефону, можно? Скажите ей, что на меня нашел стих. Скажите, что я хочу прочесть ей свое новое.
Так оно было тридцать лет назад. А за десять лет до того звонки были совсем другие:
– Тэйлор, скажите миссис Колстон, что я в Лондоне. Гай Лит. Да, Тэйлор, ни слова мистеру Колстону.
Такие сообщения мисс Тэйлор иногда и не передавала. В то время сама Чармиан переживала трудный возраст, и готова была по-кошачьи ластиться к любому мужчине, того захотевшему, даже к Гаю, своему прежнему любовнику.
К пятидесяти трем годам мисс Тэйлор утихомирилась. Ей стало нипочем видеться даже с Алеком Уорнером. Она всюду ходила с Чармиан, часами сидела слушала в рукописи ее книги, высказывала суждения. Возникали сложности с прислугой, прислуга уходила, и Джин Тэйлор временно замещала ее. Когда Чармиан подстриглась под мальчика, мисс Тэйлор последовала ее примеру. Когда Чармиан приняла католичество, мисс Тэйлор тоже воцерквилась – собственно, лишь затем, чтобы сделать приятное Чармиан.
Со своим братом из Ковентри она виделась редко, а когда виделась, то поздравляла себя с благополучным избавлением. Однажды она рекомендовала Годфри Колстону поостеречься. Нервическое подергивание в углу рта, появившееся у нее на пятом десятке, постепенно прекратилось.
Так оно будет, думала мисс Тэйлор, и с сестрой Бестед, когда она притерпится. Пройдет подергивание.
Вскоре, однако, мисс Тэйлор почувствовала, что дергунчик у новой сестры вряд ли сам собой исчезнет. Бабуни были так взвинчены из-за нее, что она, чего доброго, и вправду уморит их пневмонией, случись у нее такая возможность.
– Вам надо поговорить с доктором, бабуня Барнакл, – говорила мисс Тэйлор, – если у вас и в самом деле такое ощущение, что вас неправильно лечат.
– С каким еще, в задницу, доктором! У них рука руку моет. Что им, скажите на милость, какая-то старуха?
Единственно только, что никакой сонной одури в палате и следа не осталось. В головах у всех прояснилось, словно от шоковой терапии. Бабуни и думать забыли про свои завещания и перестали грозить друг другу и больничному персоналу лишением наследства.
Миссис Ривз-Дункан, однако, сделала большую ошибку: когда к обеду подали то ли жесткое, то ли несвежее мясо – бог весть, как уж там было, – она пригрозила сестре Бестед своим поверенным.
– Приведите-ка мне старшую сестру, – потребовала миссис Ривз-Дункан. – Приведите-ка ее сюда.
Затребованная сестра вошла в палату и строго прошествовала к постели.
– Да, бабуня Дункан, в чем дело? Быстренько, я занята. В чем еще дело?
– Это мясо, любезная моя... – В палате все тут же почуяли, что бабуня Дункан делает грубую ошибку. – Я оповещу свою племянницу... Мой поверенный...
Почему-то именно слово «поверенный» взорвало сестру Бестед. Все бы ничего, если в не это слово. Очевидно, ей можно было грозить врачом, старшей сестрой лечебницы, своей родней – и она бы только стояла со злобным видом и дергающейся щекой и сказала бы разве что «У вас, как я погляжу, ум за разум заходит» или "Извольте, дорогая моя, жалуйтесь вашей племяннице". Но при слове «поверенный» ей, как на другой день выразилась бабуня Барнакл, будто свечку в задницу вставили. Она вцепилась в спинку кровати и орала на бабуню Дункан добрых десять минут. Огненный поток, извергавшийся изо рта сестры Бестед, разбрызгивал, точно искры, отдельные слова и фразы:
– Старая гадина... грязная старая гадина... жрут... кряхтят и базарят... Я тут верчусь с восьми утра... верчусь и верчусь как проклятая... Надрываешься и надрываешься, и все ради кучи никому не нужных, дряхлых, пакостных...
Сестру Бестед немедленно отправили домой в сопровождении санитарки. Ох, если бы, думала мисс Тэйлор, если бы только мы старались быть милыми, благовоспитанными старушками, с нею бы утряслось. Но какие же из нас милые старушки...
– Скорпион, – объявила через четыре часа бабуня Валвона, хотя она, как и все в палате, еще не оправилась от потрясения. – Бабуня Дункан – Скорпион. «Уверенно следуйте своим путем. Чужой успех может оказаться весьма существенным для вас». – Бабуня Валвона опустила газету. – Вам понятно, о чем это? – спросила она. – Звезды, они не подведут. «Чужой успех может...» Замечательное предсказание.
О происшествии доложили старшей сестре лечебницы и врачу. На другое утро старшая вела расспросы, явно надеясь наперекор очевидности как-нибудь оправдать сестру Бестед, ибо заменить ее было трудновато.
Старшая наклонилась к мисс Тэйлор и сказала ей тихо и доверительно:
– Сестра Бестед день-другой отдохнет. Она переутомилась.
– Видимо, да, – сказала мисс Тэйлор, у которой ужасно болела голова.
– Опишите мне свои впечатления от этого инцидента. Сестра Бестед, кажется, была как-то спровоцирована?
– Видимо, да, – сказала мисс Тэйлор, оглядывая склоненную над ней безмятежную физиономию и мечтая, чтобы она отодвинулась.
– Сестра Бестед, она что, была груба с бабуней Дункан?
– Чрезвычайно груба, – сказала мисс Тэйлор. – Хорошо бы перевести ее в другую палату, где пациенты помоложе и работа полегче.
– В нашей больнице, – сказала старшая, – легкой работы нет.
Бабуни большей частью были так расстроены, что даже и не порадовались нескольким дням отсутствия сестры Бестед, ибо, стоило только общей нервозности немного приулечься, бабуня Барнакл с подвыванием заявляла:
– Погодите-ка до зимы. Вот начнется у всех пневмония...
Тем временем у бабуни Тротски случился второй удар. К ее одру вызвали двоюродного брата, и постель огородили ширмой. Он показался из-за нее через час – все с той же зеленовато-черной шляпой на голове, голова и шляпа сотрясались, и смутное еврейское лицо было испятнано слезами.
Бабуня Барнакл, сидевшая в кресле, подозвала его: «Псст!»
Он послушно подошел к ней.
Бабуня Барнакл кивнула в сторону постели за ширмой.
– Отошла, или как?
– Чтобы да, так нет. Чуточку дышит, только не умеет говорить.
– А кто виноват... знаете? – сказала бабуня Барнакл. – Это все старшая сестра устроила.
– Сестру не имеет. Я у нее самый близкий родной брат.
Подоспела санитарка и выпроводила его из палаты.
Бабуня Барнакл объявила всем и каждому:
– Сестра Бесстыдь уходила бабуню Тротски.
– Ну как, бабуня, это у нее второй удар. Всегда же бывает второй, сами знаете.
– Сестра устроила скандал, и пожалуйста.
Узнав, что сестру Бестед не прогнали и никуда не перевели, что она вернется на другой день, бабуня Барнакл оповестила доктора, что она отказывается от дальнейшего лечения, что завтра она выписывается и всем расскажет почему.
– Ну зачем вы это, бабуня, – сказал врач.
– Пусть только сестра Бесстыдь вернется, я сразу уйду, – сказала бабуня Барнакл.
– Куда бы это? – спросила санитарка.
Бабуня Барнакл злобно ощерилась. Она почувствовала, что санитарка над нею насмехается, небось знает, что она провела три месяца в тюрьме Холлоуэй тридцать шесть лет назад, шесть месяцев двадцать два года назад и потом вразбивку еще несколько месяцев. Бабуня Барнакл поняла, что санитарка это самое и имеет в виду, сказав «Куда бы это?» таким особенным голосом.
Врач насупился в сторону санитарки и сказал бабуне Барнакл:
– Ну зачем вы это, бабуня. У вас нынче плохое кровяное давление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
– Когда им за пятьдесят, они все становятся чисто надзирательницы из работного дома. Нет, ежели сестре в больнице за пятьдесят, ей никакого доверия. Им и невдомек, что теперь, после войны, кое-что законным порядком положено совсем иначе.
Эти соображения в свою очередь подействовали на других обитательниц палаты. Но почва для недовольства была подготовлена неделю назад, когда стало известно, что уходит еще молодая старшая сестра.
– Новости, вы слышали? Настоящие перемены. Что там по звездам видать, а, бабуня Валвона?
И когда однажды утром заступила сестра Бестед – жилистая и пожилая, в очках и с раздражительно дергающейся щекой, бабуня Барнакл, едва глянув на нее, объявила, что дело яснее ясного.
– Ну хоть сейчас в работный дом. Вот увидите, что будет. От кого лишние хлопоты или кто вроде меня – ничего не попишешь, Брайтова болезнь – не может удержаться, все не жилицы. Зимой пневмония, куда от нее денешься, – вот она себя и окажет.
– А что, вы думаете, она сделает, бабуня Барнакл?
– Сделает? Да ничего она делать не станет. Вот и все тут. Погодите-ка до зимы, вы будете лежать пластом, а ей хоть бы хны. Тем более ежели у вас нет родственничков или тому подобное, чтобы поднять шум.
– Другие-то сестры пока что ведь ничего, бабуня.
– Погодите, с ними тоже дождетесь.
И дождались. Ничего особенного: просто сестры трепетали перед новым начальством. Они подтянулись, стали исполнительней, однако бабуни взирали на это с недобрыми мыслями и убийственными подозрениями. Когда заступала ночная смена, напряжение спадало, и поэтому с вечера до утра вся палата кричала и стонала. Бабуни вскрикивали во сне и со сна, в тревоге пробужденья. Они опасливо принимали успокоительное и наутро спрашивали одна другую: «Я как, спокойно спала?» – не зная толком, кто кричал, сама ли она или соседка.
– И все это записывают куда надо, – твердила бабуня Барнакл. – Что с кем ночью делается, все как есть записывают, а утром сестра Бесстыдь берет и читает. Может, кому непонятно, как оно зимой обернется?
Поначалу мисс Тэйлор пропускала эти разговоры мимо ушей. Что правда, то правда: новая сестра была дерганая и строгая, на шестом десятке и вдобавок перепуганная. Но все утрясется, думала мисс Тэйлор, когда с обеих сторон приобвыкнутся. Она жалела сестру Бестед – ужасный возраст! Тридцать лет назад, думала" мисс Тэйлор, мне перевалило за пятьдесят, и я начала стареть. Какое это нервозное занятие – старение, насколько старость легче! В те дни она почти что готова была оставить Колстонов и поселиться с братом в Ковентри: тогда имелась такая возможность. Ее ужасно тянуло прочь от них; за двадцать пять лет постоянного общения с Чармиан она совершенно преобразилась. После пятидесяти и вправду казалось нелепо оставаться в услужении у Чармиан – ни в привычках, ни во вкусах она не сходилась с теми горничными, каких встречала в путешествиях, а по интеллекту была выше их на голову. Первые два года своего шестого десятка она прожила как на иголках, не зная, то ли ей уехать в Ковентри и стать домохозяйкой при своем овдовевшем брате, то ли по-прежнему каждое утро будить Чармиан и молча наблюдать измены Годфри. Все Эти два года пребывания в нерешительности она прямо-таки изводила Чармиан: всякий месяц угрожала уходом, укладывала платья Чармиан так, что они появлялись обратно на свет божий безобразно измятыми, уходила когда вздумается на художественные выставки, и Чармиан впустую вызванивала ее.
– С вами сейчас гораздо труднее, – говорила ей Чармиан, – чем было во время вашего климакса.
Чармиан пичкала ее всевозможными лекарствами, но она со странным злорадством выливала пузырьки в унитаз. Наконец она отлучилась на месяц, провела его с братом в Ковентри и обнаружила, что ей претит весь уклад тамошней жизни: противно было отправлять брата по утрам на службу, противно стирать ему рубашки, противен вечерний вист по грошику. У Колстонов же всегда собирались особенные люди, и гостиная Чармиан была выполнена в черно-оранжевых тонах. В Ковентри мисс Тэйлор все время не хватало тех волнующих обрывков разговора, которые она привыкла улавливать на вечерах Чармиан.
– Чармиан, милая, а вы, скажите честно, не думаете, что мне бы лучше всего покончить с Борисом?
– Да нет, Борис-то мне, пожалуй, нравится. Не хватало телефонных звонков среди ночи:
– Тэйлор, милая, это вы? Позовите, пожалуйста, Чармиан к телефону, можно? Скажите ей, что на меня нашел стих. Скажите, что я хочу прочесть ей свое новое.
Так оно было тридцать лет назад. А за десять лет до того звонки были совсем другие:
– Тэйлор, скажите миссис Колстон, что я в Лондоне. Гай Лит. Да, Тэйлор, ни слова мистеру Колстону.
Такие сообщения мисс Тэйлор иногда и не передавала. В то время сама Чармиан переживала трудный возраст, и готова была по-кошачьи ластиться к любому мужчине, того захотевшему, даже к Гаю, своему прежнему любовнику.
К пятидесяти трем годам мисс Тэйлор утихомирилась. Ей стало нипочем видеться даже с Алеком Уорнером. Она всюду ходила с Чармиан, часами сидела слушала в рукописи ее книги, высказывала суждения. Возникали сложности с прислугой, прислуга уходила, и Джин Тэйлор временно замещала ее. Когда Чармиан подстриглась под мальчика, мисс Тэйлор последовала ее примеру. Когда Чармиан приняла католичество, мисс Тэйлор тоже воцерквилась – собственно, лишь затем, чтобы сделать приятное Чармиан.
Со своим братом из Ковентри она виделась редко, а когда виделась, то поздравляла себя с благополучным избавлением. Однажды она рекомендовала Годфри Колстону поостеречься. Нервическое подергивание в углу рта, появившееся у нее на пятом десятке, постепенно прекратилось.
Так оно будет, думала мисс Тэйлор, и с сестрой Бестед, когда она притерпится. Пройдет подергивание.
Вскоре, однако, мисс Тэйлор почувствовала, что дергунчик у новой сестры вряд ли сам собой исчезнет. Бабуни были так взвинчены из-за нее, что она, чего доброго, и вправду уморит их пневмонией, случись у нее такая возможность.
– Вам надо поговорить с доктором, бабуня Барнакл, – говорила мисс Тэйлор, – если у вас и в самом деле такое ощущение, что вас неправильно лечат.
– С каким еще, в задницу, доктором! У них рука руку моет. Что им, скажите на милость, какая-то старуха?
Единственно только, что никакой сонной одури в палате и следа не осталось. В головах у всех прояснилось, словно от шоковой терапии. Бабуни и думать забыли про свои завещания и перестали грозить друг другу и больничному персоналу лишением наследства.
Миссис Ривз-Дункан, однако, сделала большую ошибку: когда к обеду подали то ли жесткое, то ли несвежее мясо – бог весть, как уж там было, – она пригрозила сестре Бестед своим поверенным.
– Приведите-ка мне старшую сестру, – потребовала миссис Ривз-Дункан. – Приведите-ка ее сюда.
Затребованная сестра вошла в палату и строго прошествовала к постели.
– Да, бабуня Дункан, в чем дело? Быстренько, я занята. В чем еще дело?
– Это мясо, любезная моя... – В палате все тут же почуяли, что бабуня Дункан делает грубую ошибку. – Я оповещу свою племянницу... Мой поверенный...
Почему-то именно слово «поверенный» взорвало сестру Бестед. Все бы ничего, если в не это слово. Очевидно, ей можно было грозить врачом, старшей сестрой лечебницы, своей родней – и она бы только стояла со злобным видом и дергающейся щекой и сказала бы разве что «У вас, как я погляжу, ум за разум заходит» или "Извольте, дорогая моя, жалуйтесь вашей племяннице". Но при слове «поверенный» ей, как на другой день выразилась бабуня Барнакл, будто свечку в задницу вставили. Она вцепилась в спинку кровати и орала на бабуню Дункан добрых десять минут. Огненный поток, извергавшийся изо рта сестры Бестед, разбрызгивал, точно искры, отдельные слова и фразы:
– Старая гадина... грязная старая гадина... жрут... кряхтят и базарят... Я тут верчусь с восьми утра... верчусь и верчусь как проклятая... Надрываешься и надрываешься, и все ради кучи никому не нужных, дряхлых, пакостных...
Сестру Бестед немедленно отправили домой в сопровождении санитарки. Ох, если бы, думала мисс Тэйлор, если бы только мы старались быть милыми, благовоспитанными старушками, с нею бы утряслось. Но какие же из нас милые старушки...
– Скорпион, – объявила через четыре часа бабуня Валвона, хотя она, как и все в палате, еще не оправилась от потрясения. – Бабуня Дункан – Скорпион. «Уверенно следуйте своим путем. Чужой успех может оказаться весьма существенным для вас». – Бабуня Валвона опустила газету. – Вам понятно, о чем это? – спросила она. – Звезды, они не подведут. «Чужой успех может...» Замечательное предсказание.
О происшествии доложили старшей сестре лечебницы и врачу. На другое утро старшая вела расспросы, явно надеясь наперекор очевидности как-нибудь оправдать сестру Бестед, ибо заменить ее было трудновато.
Старшая наклонилась к мисс Тэйлор и сказала ей тихо и доверительно:
– Сестра Бестед день-другой отдохнет. Она переутомилась.
– Видимо, да, – сказала мисс Тэйлор, у которой ужасно болела голова.
– Опишите мне свои впечатления от этого инцидента. Сестра Бестед, кажется, была как-то спровоцирована?
– Видимо, да, – сказала мисс Тэйлор, оглядывая склоненную над ней безмятежную физиономию и мечтая, чтобы она отодвинулась.
– Сестра Бестед, она что, была груба с бабуней Дункан?
– Чрезвычайно груба, – сказала мисс Тэйлор. – Хорошо бы перевести ее в другую палату, где пациенты помоложе и работа полегче.
– В нашей больнице, – сказала старшая, – легкой работы нет.
Бабуни большей частью были так расстроены, что даже и не порадовались нескольким дням отсутствия сестры Бестед, ибо, стоило только общей нервозности немного приулечься, бабуня Барнакл с подвыванием заявляла:
– Погодите-ка до зимы. Вот начнется у всех пневмония...
Тем временем у бабуни Тротски случился второй удар. К ее одру вызвали двоюродного брата, и постель огородили ширмой. Он показался из-за нее через час – все с той же зеленовато-черной шляпой на голове, голова и шляпа сотрясались, и смутное еврейское лицо было испятнано слезами.
Бабуня Барнакл, сидевшая в кресле, подозвала его: «Псст!»
Он послушно подошел к ней.
Бабуня Барнакл кивнула в сторону постели за ширмой.
– Отошла, или как?
– Чтобы да, так нет. Чуточку дышит, только не умеет говорить.
– А кто виноват... знаете? – сказала бабуня Барнакл. – Это все старшая сестра устроила.
– Сестру не имеет. Я у нее самый близкий родной брат.
Подоспела санитарка и выпроводила его из палаты.
Бабуня Барнакл объявила всем и каждому:
– Сестра Бесстыдь уходила бабуню Тротски.
– Ну как, бабуня, это у нее второй удар. Всегда же бывает второй, сами знаете.
– Сестра устроила скандал, и пожалуйста.
Узнав, что сестру Бестед не прогнали и никуда не перевели, что она вернется на другой день, бабуня Барнакл оповестила доктора, что она отказывается от дальнейшего лечения, что завтра она выписывается и всем расскажет почему.
– Ну зачем вы это, бабуня, – сказал врач.
– Пусть только сестра Бесстыдь вернется, я сразу уйду, – сказала бабуня Барнакл.
– Куда бы это? – спросила санитарка.
Бабуня Барнакл злобно ощерилась. Она почувствовала, что санитарка над нею насмехается, небось знает, что она провела три месяца в тюрьме Холлоуэй тридцать шесть лет назад, шесть месяцев двадцать два года назад и потом вразбивку еще несколько месяцев. Бабуня Барнакл поняла, что санитарка это самое и имеет в виду, сказав «Куда бы это?» таким особенным голосом.
Врач насупился в сторону санитарки и сказал бабуне Барнакл:
– Ну зачем вы это, бабуня. У вас нынче плохое кровяное давление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30