Он говорил, всем женщинам надо носить их из-за грабителей и насильников... как судья, он очень много слышал о нападениях на женщин. Он говорил, что от одного удара даже громила окажется беспомощным и у меня будет время убежать.
Мне не составило большого труда в это поверить. Я наклонил черный набалдашник и посмотрел на изгиб жесткой упругой пружины, которая тут же выпрямилась, стоило мне его отпустить. Поднявшись на ноги, Кларисса сказала:
— Простите. Я никогда не прибегала к ней раньше, тем более в гневе. Гревил показал мне, как... он только сказал мне, что надо размахнуться что есть силы, чтобы пружина ударила как можно больнее.
«Спасибо тебе большое, дорогой мой брат», — подумал я.
— А пружина убирается назад? — спросил я. Она кивнула.
— Нужно повернуть толстую пружину по часовой стрелке... она отпустит тонкую, и та уползет в футляр.
Я сделал, как она сказала, но тонкая пружина с набалдашником по-прежнему торчала.
— Нужно обо что-то ударить набалдашником, тогда она уберется.
Я ударил набалдашником о стену, и тонкая пружина послушно уползла в толстую, а виднеющийся набалдашник стал похож на кончик какой-то очередной безобидной безделушки.
— А как она работает? — поинтересовался я, но Кларисса не знала.
Я обнаружил, что противоположный конец рукоятки отвинчивается при небольшом усилии. Я стал его отвинчивать, пока оборотов через двадцать он не оказался у меня в руке, и я увидел, что вся нижняя часть рукоятки представляет собой мощный магнит.
«Как все просто», — подумал я. В обычном положении магнит держит тяжелые пружины в рукоятке. От сильного взмаха пружины выбрасывает, так как магнит их не удерживает и отпускает. При этом развивается страшная ударная сила.
Я привинтил колпачок на место и, взявшись за рукоятку, сильно взмахнул. Пружины точно выстрелили — гибкие, блестящие, зловещие.
Я молча сложил эту штуку и протянул ей.
— Это называется кийога, — сказала она. Мне было все равно, как она называлась, так как я не стремился больше ее видеть. Кларисса привычно сунула в карман своего плаща это рекомендуемое для всех женщин средство, гарантирующее возможность дать решительный отпор разбойникам, маньякам и разным женоненавистникам.
Грустно и нерешительно она взглянула мне в лицо.
— Наверное, я не могу просить вас забыть о том, что вы меня здесь видели? — спросила она.
— Вряд ли мне это удастся.
— Не могли бы вы... просто не говорить об этом? Если бы наша встреча произошла несколько по-иному, я думаю, Кларисса бы даже могла мне понравиться. У нее были большие глаза, которые от улыбки стали бы еще красивее, и хорошее чувство юмора, которое ощущалось несмотря на то, что творилось у нее в душе.
— Прошу вас, — выдавила она.
— Не просите, — резко ответил я. Такой ответ вызвал у меня чувство неловкости и не устроил ее.
— Гревил рассказывал мне о вас, — произнесла она, переведя дыхание. — Я думаю... Я должна верить его мнению.
Она порылась в кармане своего плаща и вытащила простой брелок с тремя ключами.
— Пожалуй, это должно быть у вас, — сказала она. — Я больше не воспользуюсь ими.
Кларисса положила их возле автоответчика, и я неожиданно увидел блеск слез в ее глазах.
— Он умер в Ипсуиче, — сказал я. — Его кремируют там в пятницу днем, в два часа.
Не глядя на меня, она молча кивнула, прошла мимо, вышла из комнаты в вестибюль и оттуда — на улицу, тихо, навсегда закрыв за собой входную дверь.
Я со вздохом огляделся. Книжка-шкатулка, хранившая ее письма, все еще раскрытая, лежала на полу. Нагнувшись, я поднял ее и поставил на полку. «Сколько же здесь еще пустых книжек? — подумал я. — Завтра вечером после встречи с Эллиотом Трелони я приду и посмотрю».
А пока я поднял с полу зеленую каменную шкатулку и поставил ее на столик с хризантемами, отметив, что резной ключик из шкатулки-книжки был слишком велик для ее крохотного замочка. Связка ключей Гревила тоже валялась на ковре. Я продолжил то, от чего меня так грубо оторвали, но обнаружил, что даже самый маленький ключик в связке тоже не подходил по величине к зеленой шкатулке.
«Сплошные неудачи», — подумал я с грустью.
Я выпил содовую, из которой уже вышел весь газ, потер свою руку, но легче не стало.
Я думал, что же такое Гревил мог сказать ей обо мне, чему можно было верить.
Из необследованных мною вещей в комнате еще оставался полированный шкафчик под телевизором. Не ожидая найти там ничего интересного, я нагнулся и, потянув за ручку в виде медного кольца, открыл одну из дверок. Другая дверца тут же открылась сама, и содержимое шкафчика выплыло ко мне как единое целое: видеомагнитофон с черными коробками видеокассет на двух полках под ним. На коробках были маленькие однотипные наклейки, но на этот раз не с формулами, а с датами.
Я наугад вытащил одну из коробок с кассетой и с удивлением посмотрел на несколько большую наклейку. На ней было крупно написано: «Скаковой видеоклуб», а далее более мелко напечатано на пишущей машинке: «7-е июля, Сандаун-парк, Дазн Роузез».
Я прекрасно знал, что Скаковой видеоклуб продавал кассеты с видеозаписями скачек владельцам лошадей, тренерам и всем, кого это интересовало. Все больше удивляясь, просматривая кассеты, я решил, что Гревил, должно быть, сделал им постоянный заказ: все скачки с участием его лошадей за последние два года, насколько я мог судить, были собраны здесь, на этих полках, для просмотра.
Как-то отвечая на мой вопрос, почему он не ходит на состязания смотреть на своих лошадей, он сказал, что насмотрелся их по телевизору. И я решил, что он имел в виду обыкновенные телерепортажи, которые велись с ипподромов в дневное время.
Резко и неожиданно зазвонил дверной звонок. Я подошел и посмотрел в «глазок». На крыльце, моргая от слепивших его прожекторов, стоял Брэд. Свет был где-то над дверью и освещал всю дорожку с калиткой. Пока я открывал дверь, он заслонился от света рукой.
— Привет, — сказал я. — Все в порядке?
— Выключи фонари. Не вижу.
Я поискал возле двери выключатель. Обнаружив несколько штук, я стал без разбора нажимать все подряд, пока не выключил эту иллюминацию.
— Пришел проверить, как ты, — пояснил Брэд, — а тут зажглись эти прожекторы.
«Сами по себе», — закончил я про себя. Без сомнения, один из наглядных примеров заботы Гревила о безопасности. Любой, ступивший на дорожку после наступления темноты, оказывался на всякий случай освещенным.
— Извини, что я так задержался, — сказал я. — Раз ты уже здесь, не поможешь кое-что донести?
Он кивнул, словно исчерпав свой запас слов на этот вечер, и молча последовал за мной, когда я позвал его в маленькую гостиную.
— Я хочу взять эту зеленую каменную шкатулку и видеокассеты — сколько сможешь унести, начиная отсюда, — я показал ему, и он послушно поднял около десяти последних пленок и поставил сверху шкатулку.
Найдя выключатель в холле, я включил там свет и выключил лампу в гостиной. Она почему-то тут же включилась вновь.
— Черт-те что! — воскликнул Брэд. Я решил, что, видимо, было самое время уходить, пока я случайно не включил какую-нибудь сигнализацию, связанную напрямую с полицией после наступления темноты. Я закрыл дверь в гостиную, и мы направились через холл к выходу. Перед уходом я нажал все выключатели возле входной двери вниз и скорее всего больше включил, чем выключил: прожекторы не зажглись, но позади нас громко залаяла собака.
— О Господи! — воскликнул вновь Брэд, резко обернувшись и прижимая к груди кассеты, словно они могли его защитить.
Собаки там не было, на низком столике в холле стоял динамик в виде ревуна, из которого разносилось глухое рычание и лай немецкой овчарки с совершенно недвусмысленными намерениями.
— Вот дьявол, — не унимался Брэд.
— Пошли, — сказал я, не переставая удивляться, и он не заставил себя долго ждать.
Лай стих сам по себе, когда мы вышли на улицу. Я захлопнул дверь, и мы, спустившись по ступеням, двинулись по дорожке. Едва мы успели сделать пару шагов, как вновь засветили прожекторы.
— Идем, идем, — поторопил я Брэда. — Осмелюсь предположить, что они сами в свое время выключатся. С ним было очень хорошо. Ему удалось поставить машину совсем недалеко, и я провел короткую поездку до Хангерфорда в мыслях о Клариссе Уильяме, ее жизни, любви и супружеской неверности.
* * *
В тот вечер мне ничего не удавалось — ни открыть зеленую каменную шкатулку, ни понять, каково предназначение тех безделушек, что я принес с собой.
От встряхивания шкатулки у меня не появилось никаких догадок о ее содержимом, и я предположил, что она могла оказаться пустой. «Сигаретница?» — подумал я, хотя и не припоминал, что когда-нибудь видел Гревила курящим. Может быть, в ней колоды карт? Может быть, это шкатулка для драгоценностей? Замочек с крошечной скважиной оказался неприступным как для косметических ножничек, так и для ключей от «дипломата» и кусочка проволоки, и я в конце концов оставил это занятие.
Безделушки тоже ни открывались, ни закрывались. Одна представляла собой маленький цилиндрический предмет размером с большой палец, на одном конце которого, как на монете, была мелкая насечка. При повороте этого конца на четверть оборота — больше он не поворачивался — она издавала слабый тоненький звук, чем, казалось, и исчерпывались ее функции. Пожав плечами, я выключил ее и поставил вертикально на зеленую шкатулку.
Вторая даже и не пискнула. Это была плоская черная пластмассовая коробочка размером с колоду карт, с единственной красной квадратной кнопкой, расположенной на передней плоскости. Я нажал ее — ничего. Потом с одного бока я обнаружил хромированную пуговку, напоминавшую кончик телескопической антенны. Я вытащил ее на сколько можно — около десяти дюймов, — и мои предположения о том, что это был маленький передатчик, подтвердились. Правда, я не знал, что и куда он передавал.
Со вздохом убрав антенну и поставив передатчик на ту же зеленую шкатулку, я стал ставить кассеты Гревила на свой видеомагнитофон и смотреть записанные на них скачки.
Замечание Элфи по поводу «неровных» выступлений лошадей заинтересовало меня больше, чем я бы хотел ему это показать. У Дазн Роузез, судя по результатам его выступлений, о которых я читал, был затяжной период неудач с последовавшим за ним бурным расцветом. Это давало основания предполагать, что его карьера развивалась по классической «трюковой» схеме: лошадь проигрывала в состязаниях до тех пор, пока ее рейтинг не падал настолько низко, что на нее никто не ставил, а затем выставлялась на соревнования со скакунами с явно более низкими потенциальными возможностями, где начинала выигрывать все скачки подряд. Этим в определенной степени грешили все тренеры, что бы там ни говорилось о строгом и честном соблюдении правил. Работа на «полную выкладку» могла погубить молодых и неопытных скакунов: нужно было дать время, чтобы в полной мере развить их скаковой инстинкт.
Однако для всех нынешних тренеров существовала определенная грань допустимого. Раньше при съемке старыми камерами было гораздо труднее доказать, что лошадь не выкладывалась полностью: многие жокеи, искусно взмахивая кнутами, одновременно натягивали поводья. С современной оптикой и ужесточением правил даже за естественные непредвиденные движения лошади тренера могли заставить объясняться перед распорядителями соревнований, и если тренер не мог дать объяснений по поводу того, что его фаворит вдруг едва передвигал ноги, это могло стоить ему внушительного штрафа.
Ни один тренер, каким бы знаменитым он ни казался, не был гарантирован от подозрений, но я ни разу не читал и не слышал, что у Николаев Лоудера возникали подобные проблемы. «Может быть, Элфи, — подумал я, — было известно то, о чем не знали распорядители? Может быть, Элфи мог рассказать мне, почему Лоудер так запаниковал, узнав, что Дазн Роузез может не попасть в следующую субботу на скачки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Мне не составило большого труда в это поверить. Я наклонил черный набалдашник и посмотрел на изгиб жесткой упругой пружины, которая тут же выпрямилась, стоило мне его отпустить. Поднявшись на ноги, Кларисса сказала:
— Простите. Я никогда не прибегала к ней раньше, тем более в гневе. Гревил показал мне, как... он только сказал мне, что надо размахнуться что есть силы, чтобы пружина ударила как можно больнее.
«Спасибо тебе большое, дорогой мой брат», — подумал я.
— А пружина убирается назад? — спросил я. Она кивнула.
— Нужно повернуть толстую пружину по часовой стрелке... она отпустит тонкую, и та уползет в футляр.
Я сделал, как она сказала, но тонкая пружина с набалдашником по-прежнему торчала.
— Нужно обо что-то ударить набалдашником, тогда она уберется.
Я ударил набалдашником о стену, и тонкая пружина послушно уползла в толстую, а виднеющийся набалдашник стал похож на кончик какой-то очередной безобидной безделушки.
— А как она работает? — поинтересовался я, но Кларисса не знала.
Я обнаружил, что противоположный конец рукоятки отвинчивается при небольшом усилии. Я стал его отвинчивать, пока оборотов через двадцать он не оказался у меня в руке, и я увидел, что вся нижняя часть рукоятки представляет собой мощный магнит.
«Как все просто», — подумал я. В обычном положении магнит держит тяжелые пружины в рукоятке. От сильного взмаха пружины выбрасывает, так как магнит их не удерживает и отпускает. При этом развивается страшная ударная сила.
Я привинтил колпачок на место и, взявшись за рукоятку, сильно взмахнул. Пружины точно выстрелили — гибкие, блестящие, зловещие.
Я молча сложил эту штуку и протянул ей.
— Это называется кийога, — сказала она. Мне было все равно, как она называлась, так как я не стремился больше ее видеть. Кларисса привычно сунула в карман своего плаща это рекомендуемое для всех женщин средство, гарантирующее возможность дать решительный отпор разбойникам, маньякам и разным женоненавистникам.
Грустно и нерешительно она взглянула мне в лицо.
— Наверное, я не могу просить вас забыть о том, что вы меня здесь видели? — спросила она.
— Вряд ли мне это удастся.
— Не могли бы вы... просто не говорить об этом? Если бы наша встреча произошла несколько по-иному, я думаю, Кларисса бы даже могла мне понравиться. У нее были большие глаза, которые от улыбки стали бы еще красивее, и хорошее чувство юмора, которое ощущалось несмотря на то, что творилось у нее в душе.
— Прошу вас, — выдавила она.
— Не просите, — резко ответил я. Такой ответ вызвал у меня чувство неловкости и не устроил ее.
— Гревил рассказывал мне о вас, — произнесла она, переведя дыхание. — Я думаю... Я должна верить его мнению.
Она порылась в кармане своего плаща и вытащила простой брелок с тремя ключами.
— Пожалуй, это должно быть у вас, — сказала она. — Я больше не воспользуюсь ими.
Кларисса положила их возле автоответчика, и я неожиданно увидел блеск слез в ее глазах.
— Он умер в Ипсуиче, — сказал я. — Его кремируют там в пятницу днем, в два часа.
Не глядя на меня, она молча кивнула, прошла мимо, вышла из комнаты в вестибюль и оттуда — на улицу, тихо, навсегда закрыв за собой входную дверь.
Я со вздохом огляделся. Книжка-шкатулка, хранившая ее письма, все еще раскрытая, лежала на полу. Нагнувшись, я поднял ее и поставил на полку. «Сколько же здесь еще пустых книжек? — подумал я. — Завтра вечером после встречи с Эллиотом Трелони я приду и посмотрю».
А пока я поднял с полу зеленую каменную шкатулку и поставил ее на столик с хризантемами, отметив, что резной ключик из шкатулки-книжки был слишком велик для ее крохотного замочка. Связка ключей Гревила тоже валялась на ковре. Я продолжил то, от чего меня так грубо оторвали, но обнаружил, что даже самый маленький ключик в связке тоже не подходил по величине к зеленой шкатулке.
«Сплошные неудачи», — подумал я с грустью.
Я выпил содовую, из которой уже вышел весь газ, потер свою руку, но легче не стало.
Я думал, что же такое Гревил мог сказать ей обо мне, чему можно было верить.
Из необследованных мною вещей в комнате еще оставался полированный шкафчик под телевизором. Не ожидая найти там ничего интересного, я нагнулся и, потянув за ручку в виде медного кольца, открыл одну из дверок. Другая дверца тут же открылась сама, и содержимое шкафчика выплыло ко мне как единое целое: видеомагнитофон с черными коробками видеокассет на двух полках под ним. На коробках были маленькие однотипные наклейки, но на этот раз не с формулами, а с датами.
Я наугад вытащил одну из коробок с кассетой и с удивлением посмотрел на несколько большую наклейку. На ней было крупно написано: «Скаковой видеоклуб», а далее более мелко напечатано на пишущей машинке: «7-е июля, Сандаун-парк, Дазн Роузез».
Я прекрасно знал, что Скаковой видеоклуб продавал кассеты с видеозаписями скачек владельцам лошадей, тренерам и всем, кого это интересовало. Все больше удивляясь, просматривая кассеты, я решил, что Гревил, должно быть, сделал им постоянный заказ: все скачки с участием его лошадей за последние два года, насколько я мог судить, были собраны здесь, на этих полках, для просмотра.
Как-то отвечая на мой вопрос, почему он не ходит на состязания смотреть на своих лошадей, он сказал, что насмотрелся их по телевизору. И я решил, что он имел в виду обыкновенные телерепортажи, которые велись с ипподромов в дневное время.
Резко и неожиданно зазвонил дверной звонок. Я подошел и посмотрел в «глазок». На крыльце, моргая от слепивших его прожекторов, стоял Брэд. Свет был где-то над дверью и освещал всю дорожку с калиткой. Пока я открывал дверь, он заслонился от света рукой.
— Привет, — сказал я. — Все в порядке?
— Выключи фонари. Не вижу.
Я поискал возле двери выключатель. Обнаружив несколько штук, я стал без разбора нажимать все подряд, пока не выключил эту иллюминацию.
— Пришел проверить, как ты, — пояснил Брэд, — а тут зажглись эти прожекторы.
«Сами по себе», — закончил я про себя. Без сомнения, один из наглядных примеров заботы Гревила о безопасности. Любой, ступивший на дорожку после наступления темноты, оказывался на всякий случай освещенным.
— Извини, что я так задержался, — сказал я. — Раз ты уже здесь, не поможешь кое-что донести?
Он кивнул, словно исчерпав свой запас слов на этот вечер, и молча последовал за мной, когда я позвал его в маленькую гостиную.
— Я хочу взять эту зеленую каменную шкатулку и видеокассеты — сколько сможешь унести, начиная отсюда, — я показал ему, и он послушно поднял около десяти последних пленок и поставил сверху шкатулку.
Найдя выключатель в холле, я включил там свет и выключил лампу в гостиной. Она почему-то тут же включилась вновь.
— Черт-те что! — воскликнул Брэд. Я решил, что, видимо, было самое время уходить, пока я случайно не включил какую-нибудь сигнализацию, связанную напрямую с полицией после наступления темноты. Я закрыл дверь в гостиную, и мы направились через холл к выходу. Перед уходом я нажал все выключатели возле входной двери вниз и скорее всего больше включил, чем выключил: прожекторы не зажглись, но позади нас громко залаяла собака.
— О Господи! — воскликнул вновь Брэд, резко обернувшись и прижимая к груди кассеты, словно они могли его защитить.
Собаки там не было, на низком столике в холле стоял динамик в виде ревуна, из которого разносилось глухое рычание и лай немецкой овчарки с совершенно недвусмысленными намерениями.
— Вот дьявол, — не унимался Брэд.
— Пошли, — сказал я, не переставая удивляться, и он не заставил себя долго ждать.
Лай стих сам по себе, когда мы вышли на улицу. Я захлопнул дверь, и мы, спустившись по ступеням, двинулись по дорожке. Едва мы успели сделать пару шагов, как вновь засветили прожекторы.
— Идем, идем, — поторопил я Брэда. — Осмелюсь предположить, что они сами в свое время выключатся. С ним было очень хорошо. Ему удалось поставить машину совсем недалеко, и я провел короткую поездку до Хангерфорда в мыслях о Клариссе Уильяме, ее жизни, любви и супружеской неверности.
* * *
В тот вечер мне ничего не удавалось — ни открыть зеленую каменную шкатулку, ни понять, каково предназначение тех безделушек, что я принес с собой.
От встряхивания шкатулки у меня не появилось никаких догадок о ее содержимом, и я предположил, что она могла оказаться пустой. «Сигаретница?» — подумал я, хотя и не припоминал, что когда-нибудь видел Гревила курящим. Может быть, в ней колоды карт? Может быть, это шкатулка для драгоценностей? Замочек с крошечной скважиной оказался неприступным как для косметических ножничек, так и для ключей от «дипломата» и кусочка проволоки, и я в конце концов оставил это занятие.
Безделушки тоже ни открывались, ни закрывались. Одна представляла собой маленький цилиндрический предмет размером с большой палец, на одном конце которого, как на монете, была мелкая насечка. При повороте этого конца на четверть оборота — больше он не поворачивался — она издавала слабый тоненький звук, чем, казалось, и исчерпывались ее функции. Пожав плечами, я выключил ее и поставил вертикально на зеленую шкатулку.
Вторая даже и не пискнула. Это была плоская черная пластмассовая коробочка размером с колоду карт, с единственной красной квадратной кнопкой, расположенной на передней плоскости. Я нажал ее — ничего. Потом с одного бока я обнаружил хромированную пуговку, напоминавшую кончик телескопической антенны. Я вытащил ее на сколько можно — около десяти дюймов, — и мои предположения о том, что это был маленький передатчик, подтвердились. Правда, я не знал, что и куда он передавал.
Со вздохом убрав антенну и поставив передатчик на ту же зеленую шкатулку, я стал ставить кассеты Гревила на свой видеомагнитофон и смотреть записанные на них скачки.
Замечание Элфи по поводу «неровных» выступлений лошадей заинтересовало меня больше, чем я бы хотел ему это показать. У Дазн Роузез, судя по результатам его выступлений, о которых я читал, был затяжной период неудач с последовавшим за ним бурным расцветом. Это давало основания предполагать, что его карьера развивалась по классической «трюковой» схеме: лошадь проигрывала в состязаниях до тех пор, пока ее рейтинг не падал настолько низко, что на нее никто не ставил, а затем выставлялась на соревнования со скакунами с явно более низкими потенциальными возможностями, где начинала выигрывать все скачки подряд. Этим в определенной степени грешили все тренеры, что бы там ни говорилось о строгом и честном соблюдении правил. Работа на «полную выкладку» могла погубить молодых и неопытных скакунов: нужно было дать время, чтобы в полной мере развить их скаковой инстинкт.
Однако для всех нынешних тренеров существовала определенная грань допустимого. Раньше при съемке старыми камерами было гораздо труднее доказать, что лошадь не выкладывалась полностью: многие жокеи, искусно взмахивая кнутами, одновременно натягивали поводья. С современной оптикой и ужесточением правил даже за естественные непредвиденные движения лошади тренера могли заставить объясняться перед распорядителями соревнований, и если тренер не мог дать объяснений по поводу того, что его фаворит вдруг едва передвигал ноги, это могло стоить ему внушительного штрафа.
Ни один тренер, каким бы знаменитым он ни казался, не был гарантирован от подозрений, но я ни разу не читал и не слышал, что у Николаев Лоудера возникали подобные проблемы. «Может быть, Элфи, — подумал я, — было известно то, о чем не знали распорядители? Может быть, Элфи мог рассказать мне, почему Лоудер так запаниковал, узнав, что Дазн Роузез может не попасть в следующую субботу на скачки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50