Отец был выше меня и шире в плечах. За прошедшие пять лет я вырос и во многих отношениях унаследовал стремительность и мощь его тела. Волосы у него темнее и сильнее вьются, чем у меня. И голова будто в плотной шапке, как на скульптурах древних греков. Нынешняя твердость в чертах лица (еще несколько лет, и ему будет сорок) проявилась уже на свадебной фотографии, сделанной на крыльце департамента, где проходила регистрация. Там разница в возрасте была совсем незаметна. Жених выглядит доминирующим партнером, а улыбающаяся невеста в голубом шелковом платье сияет юной красотой.
— Зачем ты это сделал? — спросил я, стараясь говорить как взрослый, а не как обиженный ребенок. Мне это не удалось.
— Сделал что?
— Добился, чтобы меня вытурили.
— Ах.
Он подошел к двойной стеклянной балконной двери и распахнул ее, впустив живительный воздух побережья и звонкие голоса с пляжа. Отец с минуту молча постоял, глубоко вдыхая запахи моря. Потом, словно приняв решение, решительно закрыл двери и обернулся ко мне.
— У меня есть для тебя предложение, — сказал он.
— Какое?
— Придется долго объяснять. — Он поднял трубку и позвонил в офис обслуживания номеров. Хотя время завтрака официально закончилось час назад, он распорядился немедленно принести поднос с хлопьями, молоком, горячими тостами, поджаренным беконом с помидорами и грибами, яблоко, банан и чайник с чаем.
— И не спорь, — заметил он, кладя трубку. — У тебя такой вид, будто ты неделю не ел.
— Это ты сказал сэру Вивиану, что я нюхаю наркотики? — не отступал я.
— Нет, я не говорил. А ты нюхаешь?
— Нет.
Мы смотрели друг на друга, два, в сущности, чужих человека. Но в то же время связанные такими тесными узами, какие возможны только генетически.
Я жил по его указке. Он выбирал учебные заведения. Он определил, что я должен учиться верховой езде, скоростному спуску на лыжах и стрельбе. Он издали финансировал мое предпочтение именно к этим занятиям. И никогда не присылал мне билеты на музыкальные фестивали, в «Ковент-Гарден» или в «Ла Скала», потому что у него не вызывало восторга такое времяпрепровождение.
Я был его произведением, как и многие другие сыновья, которые до двадцати лет остаются произведениями своих отцов. Я впитал его строгое чувство чести. Ясное видение того, что правильно и что неправильно. И непреклонное убеждение, что в постыдных поступках следует признаваться и за них расплачиваться. Но не скрывать их и не лгать. Четверо моих старших кузенов, а фактически братьев, сочувственно говорили, как трудно мне будет следовать его правилам.
— Садись, — сказал он.
В комнате было тепло. Я снял пеструю куртку на «молнии» и положил на пол рядом со шлемом. Потом сел в легкое кресло, на которое он указал.
— Я участвую в дополнительных выборах в Хупуэстерне, — начал он, как кандидат. На место члена парламента, который умер.
— М-м-м... — Я моргнул, до меня не сразу дошли его слова.
— Ты слышал, что я сказал?
— Ты имеешь в виду, что включился в предвыборную гонку?
— Твой американский друг Чак сказал бы, что я включился в предвыборную гонку. Но в Англии говорят, что я выставил свою кандидатуру на место в парламенте.
Я не знал, как полагается реагировать в таких случаях: «Прекрасно!», «Ужасно!», «Зачем?»
— Выставил кандидатуру? — недоуменно повторил я.
— Это место при незначительном перевесе голосов переходит от одной партии к другой. Его называют переходящим местом. Исход выборов неясен.
Я рассеянно обвел взглядом безликую гостиную. Он с едва заметным нетерпением ждал.
— Какое предложение? — повторил я.
— Да, теперь... — Его словно отпустило, и он расслабился. — Вивиан Дэрридж говорил с тобой грубо?
— Да.
— Обвинил тебя в употреблении наркотиков... Это его собственное изобретение.
— Но зачем? — в который раз недоуменно повторил я. — Если он не хотел, чтобы я помогал как любитель на тренировках, почему бы просто не сказать об этом?
— Он говорил мне, что ты никогда не поднимешься выше жокея-любителя средней руки. Никогда не будешь первоклассным жокеем-профессионалом. Твоя работа в его конюшне — пустая трата времени.
Я не хотел верить. Поверить в такое — невыносимо.
— Но мне это нравится, — неуверенно запротестовал я.
— Правильно. Но если ты честно заглянешь в себя, то признаешь, что в настоящий момент всего лишь приятно транжирить время — для тебя мало.
— Я не ты, — возразил я. — У меня нет твоей... твоей...
— Напористости? — предположил он. Я подумал, что это слабо сказано, но кивнул.
— Для того, что я задумал, мне вполне достаточно твоего ума и... м-м-м... отваги...
Если он собирался польстить мне, то, конечно, преуспел в этом. Немного молодых людей пропустит мимо ушей такую оценку.
— Отец... — начал я.
— По-моему, мы договорились, что ты будешь называть меня «папа».
В школе на собраниях, где встречались родители, учителя и ученики, он настаивал, чтобы я называл его «папа». Я так и делал. Но в уме он всегда оставался для меня «отцом», официально властвующим и контролирующим.
— Что я должен делать? — спросил я. Он по-прежнему не давал прямого ответа. Рассеянно посмотрел в окно, потом на мою куртку, лежавшую на полу.
Затем начал постукивать ногтями и напомнил мне сэра Вивиана.
— Я хочу, чтобы ты учился в университете Эксетера, куда ты уже принят.
— Ох! — Я постарался не показать ни удивления, ни раздражения, которые переполняли меня. А он продолжал так, будто я сейчас пущусь в длинную громогласную речь.
— Ведь ты хочешь взять «окно на год», так?
«Окном на год» назывался модный в последние годы перерыв в учебе между школой и университетом. Его высоко ценили и хвалили как период, необходимый для взросления и накопления жизненного опыта перед тем, как выбрать академическую карьеру. За «окно на год» высказывались многие, против почти никто.
— Но ты же согласился, что мне нужно «окно на год»? — напомнил я.
— Я не запретил. Есть разница.
— Разве... ты можешь запретить? И почему ты хочешь запретить?
— Пока тебе не исполнилось восемнадцати, по закону я могу делать почти все, что идет тебе на пользу. Или что, как я считаю, идет тебе на пользу. Ты не дурак, Бен. Ты знаешь, что это так. Еще три недели, до твоего дня рождения тридцать первого августа, я все еще несу ответственность за твою жизнь.
Да, я знал. И еще я знал, что, хотя по справедливости меня как сироту должны бы освободить от платы за обучение, ему придется платить. Из-за богатства отца меня не отнесут к тем студентам, которые нуждаются в помощи от государства или в стипендии от разных фондов. Совмещать учебу с работой, что возможно в некоторых странах, едва ли достижимо в Британии. Значит, если отец не будет тратить за мое образование, я не попаду в университет. Ни в Эксетере, ни в другом месте.
— Когда несколько лет назад я спрашивал тебя, ты сказал, что, по-твоему, «окно на год» — хорошая идея.
— Я не предполагал, что ты намерен провести год в конюшне.
— Но это же опыт взросления!
— Это минное поле моральных ловушек.
— Ты мне не веришь! — Я и сам услышал в своем голосе ноты разобиженного чувства собственного достоинства. Почти скулеж. Поэтому более холодно добавил:
— Ведь, следуя твоему примеру, я бы держался подальше от неприятностей.
— Ты имеешь в виду подкуп? — Моя попытка польстить не произвела на него впечатления. — Ты не будешь по сговору проигрывать скачки? Все придут в восторг от твоей неподкупности? Ты в это веришь? А как насчет слуха, что ты связан с наркотиками? Слухи разрушают репутацию быстрее, чем правда.
Я молчал. Сегодня утром недоказанное обвинение разбило удобную иллюзию, будто невиновность щитом загораживает от клеветы. Отец, без сомнения, отнес бы это открытие к разряду «взросления». Стук в дверь прервал мои горькие мысли. Появился завтрак, практически первый шаг к освобождению от хронического голодания. Теперь я мог есть, не испытывая укоров совести. Необходимость контролировать вес иногда доводила меня до головокружений от недоедания. Даже тем, как я набросился на еду, словно голодный волк, я отдавал должное отцу. Он заранее понял, что в данный момент я не стану отказываться и соглашусь поесть.
— Ты ешь и слушай, — продолжал отец. — Если бы ты мог стать самым великим в мире жокеем в стипль-чезе, я бы не стал просить... того, что собираюсь предложить тебе. Если бы ты готовился стать, скажем, Исааком Ньютоном, или Моцартом, или каким-то другим гением, было бы бессмысленно просить, чтобы ты бросил свои занятия. И я не прошу тебя навсегда отказаться от скачек. Только откажись от попыток сделать их своей жизнью.
Оказывается, кукурузные хлопья и молоко потрясающе вкусная штуковина.
— У меня есть подозрение, — между тем говорил отец, — что ты хотел бы продлить «окно на год» навсегда.
На секунду я перестал жевать. Нельзя отрицать, что он прав.
— Поэтому, Бен, ты поедешь в Эксетер. Продолжишь свое взросление там. Я не жду, что ты будешь первым. Если вторым — прекрасно. Третьим тоже неплохо. Хотя мне кажется, что ты добьешься хороших результатов. Как всегда. Несмотря на невыгодную дату рождения.
Я набирал вес, поглощая бекон с помидорами и грибами и сопровождая все тостами. Из-за косной системы образования, согласно которой школьники распределялись по классам по возрасту, а не по способностям, я всегда оказывался в классе самым младшим. И мне приходилось держаться на уровне более старших. Дело в том, что я родился в последний день периода. Тридцать первым августа завершалось формирование класса из ребят данного возраста. Если бы я родился первого сентября, то попал бы в класс на год младше. И таким образом получил бы двенадцать месяцев форы. «Окно на год» могло бы прекрасно уравнять мои шансы. И отец, говоря об университете, конечно, это понимал и прощал плохие результаты в дипломе раньше, чем я начал учиться.
— До Эксетера я хотел бы, чтобы ты поработал на меня, — продолжал он. — Я хотел бы, чтобы ты поехал со мной в Хупуэстерн и помог мне стать членом парламента.
Я уставился на него, продолжая медленно жевать, но уже не чувствуя вкуса.
— Но, — возразил я, проглотив, — я ничего не понимаю в политике.
— Тебе и не надо понимать. Мне не нужно, чтобы ты произносил речи или делал политические заявления. Я хочу, чтобы ты был рядом со мной, был частью моего образа, или, как говорят, имиджа.
— Не... я имею в виду, — заикаясь, забормотал я, — что не понимаю, что я могу сделать.
— Ешь яблоко, — спокойно проговорил он, — а я объясню.
Он сел в кресло и неторопливо скрестил ноги, словно повторяя отрепетированный эпизод. И я подумал, что, наверно, он и правда не раз повторял в уме предстоящий разговор.
— Избирательный комитет, выдвинувший меня своим кандидатом, — начал он, — откровенно признает, что предпочел бы видеть меня женатым. Так мне и сказали. Мое холостяцкое положение в их глазах, как они говорят, выглядит изъяном. Хотя я и сообщил им, что был женат, что моя жена умерла и что у меня есть сын. Это их успокоило, но не до конца. И я прошу, чтобы ты выступал в некотором смысле как замена жены. Появлялся со мной на публике. И мило вел себя с людьми.
— Целовал малышей? — рассеянно проговорил я.
— Целовать детей буду я. — Мой вопрос его насмешил. — А ты можешь беседовать со старыми леди и болтать о футболе, скачках и крикете с мужчинами.
Я вспомнил дикое возбуждение на скачках, когда сливаешься с лошадью.
Вспомнил опьянение, какое испытываешь, рискуя сломать себе шею. Ведь судьбе и случаю противопоставляешь такой минимум мастерства, как у меня. И, чтобы завершить стремительную скачку не самым последним, гонишь лошадь изо всех сил. И твой победный крик так далек от болтовни с малышами.
Я жаждал простой жизни, безрассудной бешеной скорости, которую дарили лошади, которую дарили лыжи. И я начинал понимать, как в конце концов понимал каждый, что все радости держат тебя на коротком поводке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36