— Как он мог подумать, что я стану возиться с наркотиками, когда работа со скаковой лошадью — высший кайф? — проговорил я.
— Если бы Вивиан сказал, что берет тебя назад, ты бы пошел? — спросил отец.
— Нет. — Ответ выскочил инстинктивно, без обдумывания.
Нельзя второй раз войти в ту же реку. А в те несколько часов среды августа я прошел долгий путь по дороге реальности. И с горечью признал мрачную истину, что никогда мне не быть жокеем своей мечты. Никогда мне не победить в Большом национальном. Но вместо этого чмокать малышей? Боже мой!
— Выборы пройдут раньше, чем начнется семестр в Эксетере. Впереди больше трех недель. К тому времени тебе уже будет восемнадцать...
— ...и я напишу в Эксетер и сообщу, что отказываюсь от места, которое они мне предлагают, — сказал я без радости и сожаления. — Даже если ты прикажешь мне ехать в Эксетер, я не могу.
— Я заранее аннулировал твое решение, — ровным тоном сообщил он. Я предполагал, что ты можешь так поступить. Знаешь, я наблюдал за тобой, когда ты был подростком, хотя мы никогда не были особенно близки. Я связался с Эксетером и отменил твой возможный отказ. Теперь они ждут, когда ты зарегистрируешься. Для тебя приготовлена комната в университетском городке.
Пока не взбунтуешься и не убежишь, ты будешь продвигаться вперед к своему диплому.
Я понял шаткость своего положения и в который раз испытал знакомое ощущение могущества этого человека. Он обладал силой, которая перевешивала любые обычные семейные связи. Даже университет в Эксетере он заставил служить своим целям.
— Но, отец... — неуверенно запротестовал я.
— Папа.
— Папа... — Совершенно неподходящее слово ни для его образа родителя, традиционно поддерживающего сына-школьника, ни для моего восприятия его как человека, бесконечно отличавшегося от среднего мужчины в деловом костюме. Я понял, что его Большой национальный — это дорога на Даунинг-стрит.
Выиграть скачку — для него означает занять резиденцию премьер-министра в доме номер 10. Он просил меня отказаться от недостижимой мечты и помочь ему получить шанс для осуществления его собственной. Я уставился на нетронутое яблоко и банан. У меня пропал аппетит.
— Я тебе не нужен, — промямлил я.
— Мне нужно завоевать голоса. Ты способен мне помочь в этом. Если бы я не был абсолютно убежден в твоей ценности для завоевания симпатий избирателей, ты бы сейчас не сидел здесь.
— Ну... — поколебавшись, закончил я, — я бы предпочел не сидеть.
Тогда бы я бесцельно и счастливо слонялся по двору конюшни Вивиана Дэрриджа, погруженный в свои иллюзии. И не так резко и не так жестоко я бы все-таки приближался к пониманию реальности. Наверно, и в этом случае я бы испытывал подавленность. Другое будущее, к которому отец подталкивал меня сейчас, по крайней мере, отличалось от медленного сползания в никуда.
— Бен, — отрывисто произнес он, будто читал мои мысли, — сделай попытку. Порадуйся новой возможности.
Он протянул мне конверт, полный денег, и велел пойти и купить одежду.
— Выбери все, что тебе нужно. Мы поедем в Хупуэстерн отсюда.
— Но мое барахло... — начал я.
— Твое барахло, как ты его называешь, миссис Уэллс упаковала в коробку. — У миссис Уэллс я снимал комнату в доме, стоявшем на дороге в конюшню Дэрриджа. — Я заплатил ей до конца месяца, — продолжал отец. — Она очень довольна. И, наверно, тебе приятно будет узнать, что она восхищалась, какой ты тихий и симпатичный парень и какое это удовольствие жить с тобой в одном доме. — Он улыбнулся. — Я договорился, чтобы твои вещи прислали сюда. И скоро, видимо завтра, ты их получишь.
Еще один удар, подумал я. Меня будто накрыло волной прилива. Не первый раз отец выдергивал меня из привычного легкого образа жизни и ставил на незаконную дорогу. Сестра покойной матери, тетя Сьюзен и ее муж Гарри, которые очень неохотно согласились меня воспитывать, в таких случаях чувствовали себя оскорбленными, о чем тетя Сьюзен часто и с горечью говорила. Например, отец вырвал меня из средней школы, которая была «вполне хороша» для ее четырех сыновей. А он настоял, чтобы я брал уроки дикции и дополнительно занимался по математике, которая мне давалась лучше других предметов. После этого я провел пять лет в самой дорогой школе интенсивного обучения, в Молверн-колледже.
Мои братья-кузены и завидовали, и донимали меня насмешками. Они считали, что таким образом превратился из любимого последнего добавления большой семье в «единственного ребенка», каким был на самом деле.
Отец с момента моего добровольного приезда в Брайтон полагал само собой разумеющимся, что в последние три недели его законного попечительства я буду поступать так, как он скажет. Оглядываясь назад, я думаю, что многие семнадцатилетние парни, наверно, жаловались бы и бунтовали. Я могу возразить только одно: им не приходилось иметь дело с доверием и подтвержденным практикой благом отцовской тирании. И поскольку я знал, что отец никогда не действует мне во вред, взял конверт с деньгами и потратил их в магазинах Брайтона. Я покупал одежду, которая, на мой взгляд, могла бы убедить избирателей отдать отцу голоса, если они судят о кандидате по внешнему его юного сына.
После трех пополудни мы выехали из Брайтона. И не в утреннем сверхмощном черном лимузине с нервирующе молчаливым шофером (как оказалось, подчинявшимся инструкции отца «не объяснять»), а в веселом кофейного цвета «рейнджровере» с серебряными и золотыми гирляндами похожих на незабудки цветов, нарисованных на сверкающих дверцах машины.
— Я новый человек для избирателей, — усмехнулся отец. — Мне нужно, чтобы меня замечали и узнавали.
Едва ли он мог избежать внимания окружающих, подумал я. Вдоль всего южного побережья каждый прохожий оборачивался нам вслед. Но даже после этого я оказался не подготовленным к тому, что нас ожидало в Хупуэстерне (графство Дорсет). Там на каждом подходящем столбе и на каждом дереве висели плакаты, призывавшие: «Голосуйте за Джулиарда». Казалось, никто в городе не мог остаться в стороне от этого призыва.
Отец начал свою избирательную кампанию от самого Брайтона. Я сидел рядом с ним на переднем сиденье, и он не переставая меня инструктировал: что в новой роли говорить и чего не говорить. Что делать и чего не делать.
— Политикам, — объяснял он, — следует редко говорить всю правду.
— Но...
— И политикам, — продолжал он, — никогда не следует лгать.
— Но ты убеждал меня, что надо всегда говорить правду.
— Для тебя чертовски важно говорить правду мне. — Он чуть улыбнулся моей простоте. — Но люди, как правило, верят лишь тому, чему хотят верить.
А если ты скажешь им что-то еще, они назовут тебя нарушителем порядка и быстренько от тебя избавятся. Они никогда не вернут тебе твое рабочее место, даже если сказанное тобой будет подтверждено временем.
— По-моему, я это уже понял, — медленно проговорил я.
— С другой стороны, быть пойманным на лжи — политическая смерть. Я никогда этого не допускаю.
— А что ты ответишь, если тебе зададут прямой вопрос, а ты не можешь открыть правду и не можешь солгать?
— Можно сказать «как интересно» и переменить тему разговора.
Он вел «рейнджровер» на большой скорости и осторожно, так же он и жил всю жизнь.
— В течение нескольких следующих недель, — продолжал он, — люди будут тебя спрашивать, что я думаю о том или об этом. Всегда отвечай, что ты не знаешь и что им лучше обратиться ко мне. Никогда и никому не повторяй того, что я сказал. Даже если это было заявлено публично.
— Как захочешь.
— Запомни, выборы — это конкурс. У меня есть политические враги. Не каждое улыбающееся лицо — друг.
— Ты имеешь в виду... никому не доверять?
— Именно это я и имею в виду. Народ всегда убивает Цезаря. Не доверяй никому.
— Но это цинично!
— Это первое правило самозащиты.
— Я предпочитаю быть жокеем, — объявил я. — Боюсь, ты скоро узнаешь, что в каждой профессии есть своя доля негодяев и сплетников. — Он печально покачал головой. — Жокеи не исключение.
Он въехал в центр Хупуэстерна. Это оказался старый, исконно торговый город. Его древнее сердце окаменело в причудливо застроенном центре. А нынешняя коммерция обнаженно пульсировала в быстро растущих современных офисных зданиях и торговых аллеях, разместившихся с трех сторон вокруг кольцевой дороги.
— Город привык быть общиной фермеров, — словно лектор, объяснял отец. — Сейчас фермерство — это промышленность, такая же, как и завод; где делают электрические лампы и где работает большинство горожан. Мне нужны их голоса.
Я увидел, что штаб-квартира его избирательной кампании размещалась в примечательном доме-гибриде. Одна часть — фасад, выходивший старинными окнами в эркерах на мощенную булыжником площадь. И другая — позади, стена к стене к нему — похожее на коробку строение без архитектурных особенностей.
Одно из нескольких зданий, смотревших на стоянку машин размером в пол-акра.
Дом когда-то был обувным магазином, сейчас обанкротившимся из-за агрессивности местных торговых рядов. Основные жилые помещения для отца и для меня находились наверху. Внизу, рядом со штаб-квартирой, точно такая же дверь вела в благотворительную лавку.
Штаб-квартира политика оглушала жарким энтузиазмом, яркими цветными телефонами, поцокиванием стоящего на полу ксерокса, постоянными чашками чая. Ее заполняли столы, компьютеры, развешанные на стенах карты с цветными булавками; кипы справочников, коробки с конвертами и три женщины средних лет, наслаждавшиеся суетой.
Мы оставили машину на стоянке и безошибочно направились к «коробке», на стенах которой не только огромными буквами предлагалось «голосовать за Джулиарда», но и были вывешены три больших портрета моего отца. Все они изображали умного, добросердечного, дальновидного человека, который будет отлично работать в Вестминстере.
Три женщины встретили его возгласами радости и горой проблем.
— Это мой сын, — сказал он.
Женщины одарили меня веселыми улыбками. И осмотрели с головы до ног.
Три ведьмы, подумал я.
— Проходите, дорогой, — пригласила одна из них. — Хотите чашку чая?
Глава 2
Как я понял, дом-гибрид представлял собой постоянный избирательный офис партии, к которой принадлежал отец. Здесь прежний член парламента, Деннис Нэгл, проводил свои субботние «операции», то есть показывался избирателям и выслушивал местные проблемы, стараясь как можно лучше их разрешить. Бедняжка, едва перевалив за пятьдесят, умер от рака поджелудочной железы. Его честолюбивая жена, Оринда, как говорили, бурлила ядовитой злостью из-за того, что избирательный комитет обошел ее в пользу моего родителя. И теперь отец по настоянию партийного центра боролся за то, чтобы удержать за партией место в парламенте.
Я узнал об Оринде, пока незаметно сидел на табуретке в углу и слушал, как три помощницы описывали отцу сегодняшний визит в офис отставленной леди.
— Вы думаете, она скорбит по Деннису, — насмешливо скривила губы самая худая и самая злобная из трех, изображая материнскую заботу. — Нет, она просто разъярена тем, что он умер. Она, как и прежде, называет их «наши избиратели». Говорила, якобы она писала для Денниса речи и формировала его взгляды. Мол, когда Деннис еще только заболел, уже все понимали, что она займет его место. Джордж, она назвала нас троих предательницами, потому что работаем на вас. Она просто заикалась от бешенства. Она говорила, что если вы надеетесь, будто Оринда Нэгл без боя сдаст позиции, то вам надо как следует подумать. И заявила, что сегодня вечером придет на обед!
Отец состроил гримасу.
Я подумают, что избирательный комитет, наверно, не лишен здравого смысла.
Со своей табуретки я также узнал, что главная оппозиционная партия представлена «толстым недотепой», у которого по сравнению с отцом «ноль сексапила».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36