Бей, круши, вали вчерашних идолов, и чем хлеще слово, тем ближе победа. Года два все ходили как пьяные, в веселом бреду разрушения, с ощущением причастности к высокой истории, которая творилась на их глазах и делалась отчасти их руками. Популярность журналистов заслуженно сравнялась с известностью кинозвезд и ведущих политиков. Вечером репортер засыпал никем, а утром, после выхода удачной статьи, просыпался знаменитым. Так было и с Никой. Он спроворил интервью с белобрысой путаной из "Метрополя", путаны, как и наркоманы, были тогда еще под запретом, и редактор рискнул, – и какая же бомба разорвалась в Москве! Ровно через месяц в газету позвонили со Старой площади, и Ника Поливодов был приглашен на приватную беседу к одному из самых значительных лиц в государстве, главному идеологу страны с незапамятных времен. Ника по застойной привычке попрощался на всякий случай с друзьями и с родней и пошел. Значительное лицо, обликом напоминавшее образованного чукчу, встретило его так, словно Ника был его родным сыном, когда-то потерянным, а ныне счастливо обретенным. Государственный муж, облеченный колоссальной властью, поил его коньяком в своем огромном кабинете и самолично нарезал на блюдце лимон. Он не учил ничтожного писаку уму-разуму, как это бывало раньше, а советовался с ним по важным мировым проблемам, почти как с ровней. Впрочем, была в этой задушевной домашней беседе одна досадная особенность, залетевшая из прежних времен: хотя влиятельное лицо и советовалось, и спрашивало у польщенного Ники его мнение, но само же и отвечало на свои вопросы. Еле-еле удалось журналисту вставить две-три незначительные реплики, но какое это имело значение. Великий идеолог высказывал такие мысли, от которых сердце Ники взмывало к небесам.
К примеру, идеолог признался, что придушить окончательно монстра системы, сокрушить империю зла без помощи четвертой властюювозможно; а дальше из его слов выходило, что под четвертой властью он подразумевал как бы именно Нику Поливодова, ну, и еще с пяток человек, подобных ему, таких же отчаянных, талантливых, бескомпромиссных, молодых, беззаветно преданных идеям демократии и общечеловеческим ценностям…
Три, четыре, пять, шесть лет подряд Ника Поливодов сотоварищи в разных газетах и журналах, на радио и телевидении рубили наотмашь по системе, не оставляя от нее камня на камне, не щадя живота своего, дробя святыни в пыль; но постепенно некоторые из центровых нападающих притомились от непосильной работы и отбыли на заслуженный отдых в Америку и Европу. От краснопузого чудища остались рожки да ножки, у него были отбиты бока и выколоты зенки, но все же у Ники, да и не только у него, все чаще возникало подлое ощущение, что все они – и победители, и побежденные, и те, кто успел слинять, и те, кто заторчал в "этой стране", – очутились у разбитого корыта, хотя прямого повода горевать вроде бы и не было. Меченого провидца, малость свихнувшегося от бесконечных речей, спихнул с престола его более солидный и расторопный собрат по партии, который привел за собой кучу молодняка из разных коммунячьих конюшен.
Ветер августа поддувал им в спину. Бесшабашные экономические недоросли повели дело так рьяно, что буквально за год-два от позавчера еще зажиточной страны осталась кучка пепла. Зато всех своих единомышленников они объявили средним классом, а наиболее близких корешей назначили миллионерами. Повсюду воцарилась реформа, народ ликовал в безмолвии, кое-где попискивал полуголодный обыватель, но общая картина была праздничная. Коммерческие банки, акционерные компании, брокерские конторы, частные лавочки, прилавки, заваленные импортным барахлом и гнилыми продуктами, счастливые лица москвичей, повсеместно спекулирующих разной мелочевкой, конкурсы "мисс Мытищи", круизы по Средиземному морю, сказочная реклама на экране – то есть все, как у них, все, как у нормальных людей. Казалось бы, начинай жить и радоваться, но радоваться стало опасно. На каком-то этапе что-то сломалось в реформе: то ли у молодых заполошных рыночников не хватило азарта, то ли верховный владыка запил горькую, и это, скорее всего, полупьяный, придурковатый народ в этой стране был не готов к истинным капиталистическим благодеяниям, а как был, так и остался "совком", но произошла загадочная и печальная вещь: вместо милого, дружелюбного капиталиста с лицом Борового, раздающего направо и налево пряники обездоленным, изо всех углов, из подворотен и с трибун, из нарядных офисов и из управленческих штабов оскалилось вдруг на обомлевшего гражданина циничное, сытое азиатское рыло бандита. Политический концлагерь, в котором долгие десятилетия обживались несчастные россияне и даже обустроились с некоторым удобством, в одночасье обернулся зловещей уголовной зоной, где каждому предстояло заново приноравливаться к свирепым причудам паханов. Социальная рокировка произошла так стремительно, что многие, даже самые отпетые рыночники, успевшие настругать капиталы и пригреться возле монаршей печки, не успели за ней уследить. И с грохотом повылетали из насиженных гнезд. Те же, кто уцелел, мигом облачились в бронежилеты и наняли для личной охраны половину бывшей Советской Армии. Пальба началась беспорядочная, и если поначалу в основном добивали старорежимных зануд, то постепенно пули посыпались и на головы чистосердечных заступников демократии, преданных сподвижников международного валютного фонда.
Так и сошлось, что многие прогрессивные журналисты, вчерашние властители дум, а с ними и Ника Поливодов, вдруг оказались не у дел. Так называемая непримиримая оппозиция была загнана чуть ли не в районы вечной мерзлоты, разрушать больше было нечего, на бескрайних просторах тут и там едва дымились головешки проклятого коммунячьего режима, а тявкнуть громко на новых, изолгавшихся и проворовавшихся власть предержателей уже не хватало ни мужества, ни сил, да вдобавок с таким же успехом можно было тявкать на собственное отражение в зеркале. Точно пораженная внезапным мозговым недугом, демократическая пресса вдруг заговорила осевшим, простуженным голосом, путая слова и мысли. Кто-то по инерции чехвостил озверевших гекачепистов, приписывая им какие-то уж вовсе противоестественные замыслы, кто-то занялся физиологическими изысканиями, кто-то вещал о скором восшествии на престол отрока Григория, и прочее и прочее в том же духе, но широкая читающая публика заметно охладела к политическим темам, и газетные тиражи опасно пошли на убыль, рискуя повторить судьбу толстых литературных журналов, которые так и не сумели вовремя остановиться в своем заунывном интеллектуальном гробокопательстве. Немного оздоровила общественную атмосферу пущенная в оборот угроза "русского фашизма", подкрепленная замелькавшими на экранах каменноликими юношами с руническими нарукавными знаками и со свастикой, но ненадолго и далеко не повсеместно, а пожалуй, только в Москве и Санкт-Петербурге. Да и тут средний читатель больше интересовался простыми, натуральными вещами: схлопочет ли он, добропорядочный обыватель, случайную пулю где-нибудь на троллейбусной остановке, или ему удастся потихоньку, спокойно околеть от хронического недоедания.
Ника Поливодов был тертым газетным калачом и давно научился различать, кто стоит за тем или иным политическим аттракционом, кто его финансирует и кому он выгоден. К примеру, еще не набравший силу, но, судя по некоторым признакам, грандиозно затеваемый спектакль под названием "русский фашизм" устраивал практически всех, и левых, и правых, и коммунистов, и демократов, и президента, и Зюганова с Гайдаром.
В России фашизм вызывал у нормального человека отторжение на подкорковом уровне, благо никто толком не понимал, что это такое. У большинства (тем, кому за сорок) в этой связи возникала единственная ассоциация – бесноватый фюрер, окруженный гестаповскими палачами; однако в борьбе с новоявленным страшилой каждая борющаяся за власть группировка, при удачном стечении обстоятельств, могла нащелкать избирательные очки. По парадоксу российской общественной жизни это относилось и к самим "фашистам", популярность которых росла день ото дня. Все это не устраивало умного Нику. Массовость заброса при низком натуральном обеспечении неизбежно должна была обернуться очередным пропагандистским мыльным пузырем, и он не хотел засвечиваться в заранее обреченной на провал акции. Вдобавок крайне неудачно, с явным уклоном в водевиль были выбраны персоналии, которые представляли русский фашизм как бы воочию. И Баркашов с его опереточными чернопогонниками, и уж тем более Жириновский с его неопознанной родословной и тайными капиталами словно сошли с подмостков провинциальной сцены, хотя, разумеется, это вовсе не значило, что каждому из них удастся в смуте принудительной капитализации выловить собственную золотую рыбку удачи.
Иное дело – мафия. Ее не надо было придумывать, наряжать в карнавальный балахон и накачивать воздухом, как ярмарочную куклу. Она сама который годок старательно впрыскивала трупный паралитический яд в государственные структуры и была многолика, изобретательна и, в сущности, неуязвима. Словечко, правда, неточное, плохое – мафия – из чужого обихода, сбивающее с толку, но что поделаешь, собственной лексики новое время еще не накопило, да и зачем копить, если все можно взять напрокат: убого, позорно, зато под рукой – Белый дом, мэрия, коррупция, демократия, мафия… Но наша мафия, конечно, была не их мафией с благородный Аль Каппоне во главе, тут заблуждаться не приходилось. Что ей наркотики, контрабанда живым товаром и прочее, на чем нажили капиталы ее забугорные коллеги; она кроила так, чтобы савана хватило на всю страну. При этом у нее был ясный, страдальческий взгляд Богородицы-Девы, изысканная речь партийного чиновника и оснащение от автомата Калашникова до Конституции.
Около года Ника Поливодов исподволь собирал материалы, а когда нагреб достаточно на серию сенсационных статей, то сам ужаснулся. Точно в дурном сновидении, ему открылось, что все они – от мелкого рэкетира, берущего под свою "крышу" коммерческий ларек, до маститого ученого-экономиста, блудливо пережевывающего идейку о всенародном счастье поголовной приватизации, – повязаны кровью и корыстью в одну большую, дружную, блатную семью, подчиняющуюся единому центру, а кто выпал из лона семьи, как выродок, или кого в семью не приняли за отсутствием лишней миски с похлебкой, обречен на неизбежное и скорое вымирание. И у него, маститого журналиста, оказывается, есть в этой семье маленькая, удобная ниша, откуда ему лучше уже никогда не высовываться. Те из его коллег, кому оказалось не по нутру бытование в уголовной семье, именно по этой причине торопливо отбуксовали за океан. Остальные, а имя им легион, перебивались подачками с барского стола и жадно лизали руки пахану, пытаясь угодить всем его прихотям. Была еще немногочисленная группка правдолюбцев, которые верили, что плетью можно перешибить обух, и, угревшись в газетных закоулках, продолжали беспощадно разоблачать ужасы сталинского режима, но их жребий, по определению классика, был уже измерен. Голосить им осталось лишь до той поры, пока пахан мимолетно огрызнется.
Ника Поливодов не желал быть ни с теми, ни с этими, ни с другими, ни с третьими, а хотел быть сам себе голова. Он пришел к главному редактору и предложил цикл бесед с истинными хозяевами новой жизни. Главный редактор тоже был человек ушлый, настырный, с большими заслугами перед демократией, но тираж его газеты упал до роковой отметки, поэтому суть дела он ухватил с лету.
– Надоело ходить с ушами? – пошутил по-домашнему. – Хочешь, чтобы тебе их отрезали?
– Нет, – сказал Поливодов, – мы сделаем все аккуратно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57