Его боялись женщины, дети и даже мужчины, расконвоированные после многих лет заточения. Он был по-обезьяньи волосат и неустрашим. Его несколько раз пытались укокошить, но об его череп, хотя и слепленный из глины, ломались, не причиняя вреда, древесные стволы, а подручные инструменты, вроде ножей, топоров и вил, он перекусывал гнилыми зубами, как спички. С первого захода в дом он положил глаз на светленькую девочку и долго сосал толстый палец, изучая ее оловянным взглядом. Борик не скрывал своих намерений. Перед тем как удалиться с матерью в комнату для совершения ритуального брачного обряда, он выпивал из горлышка единым духом поллитру водки и счавкивал горшок щей.
При этом обязательно приоткрывал для трепещущей от отвращения девочки завесу будущего.
– Скоро буду ломать тебе целку, малявка! Готовься и жди.
Таня предупреждала:
– Прогони его, мама! Разве не видишь, какой он?
Он принесет нам горе.
Но несчастная жрица любви была заколдована непомерной мужицкой силой Борика-хуторянина и угадывала в нем черты прекрасного рыцаря, одинокого скитальца.
– Он с виду только грубый и злобный, – уверяла мать, светясь жертвенной тоской. – На самом деле Борик мухи не обидит.
Настал день, знойный и черный, когда добрый Борик-хуторянин наведался в отсутствие матери. Таня кропала уроки на кухне. Против обыкновения гость был серьезен и сосредоточен, печально заметил:
– Пора, малявка!
– Что – пора? Мама скоро придет, – Таня побледнела от страха. Борик взял ее на руки и отнес на мамину постель. Сдернул юбчонку, аккуратно приспустил трусишки и уже начал сипло похохатывать, но девочка изловчилась и вонзила в мохнатое брюхо маникюрные ножницы. Там они и повисли, раскачиваясь на жестких волосиках. Борик удивился, вынул ножницы из брюха и зачем-то их понюхал и лизнул. Воспользовавшись его задумчивостью, девочка соскользнула с кровати и шмыгнула к входной двери, но там он ее настиг.
Схватил за худенькие плечи, поднял и швырнул о стенку. Потом пинками закатил обратно в комнату. Таня долго не теряла сознание и сквозь кровавую муть успела разглядеть надвигающийся на нее чудовищный, в сиреневых прожилках, глиняный оскал.
Очнулась в больничной палате, где провела скучную, безысходную неделю, не желая ни умирать, ни пробуждаться. Боли постепенно утихли, но хрупкий душевный клапан был в ней поврежден. Домой из больницы она не вернулась, ударилась в бега…
* * *
Под самой Калугой Кузьма Кузьмич проснулся и грозно спросил:
– Где мы?! Куда нас черт занес?
Губин заново все ему растолковал: дескать, Таня его родственница и надо ее определить на постой денька на три-четыре. Разумеется, за ночлег выйдет особая плата, как за гостиницу. Старик вдруг заартачился и велел везти его обратно домой, где у него некормленые собаки и сожительница Матрена. Пришлось Губину напомнить, что они не на прогулке, а выполняют деликатное поручение хозяина, причем тоже за отдельное вознаграждение.
До деревни Опеково добрались в сумерках, плутали часа два проселками, пока Кузьма Кузьмич приходил в соображение. Таню на ухабах совсем разморило, она жалобно охала и умоляла выкинуть ее на обочину. Деревня открылась перед ними двумя рядками хилых изб да блестящими проплешинами прудов, раскиданных там и тут по травяному настилу. Странное сухое безмолвие царило здесь, словно помыкавшись по непролази, они выбрались в сопредельное государство, откуда указом президента начисто вымело живой дух. По заросшей бурьяном улочке подкатили к серой избе, свесившейся особняком на взгорке, не встретя на пути ни одного человека.
Навстречу из дома спустилась старая женщина в сером шерстяном платке, замотанная до бровей. Опираясь на клюку, долго, молча разглядывала нежданный гостей, не произнося ни слова, с выражением глубокой думы на худеньком бледном лице. Наконец негромко спросила:
– Кузьма, ты, что ли?
Старик подошел к ней и обнял. Это была трогательная сцена, от нее веяло иными, более счастливыми временами. Кузьма Кузьмич нежно поглаживал старухину голову, сминая платок, жалостно приговаривая:
– Таисья, надо же, Таисья, дурочка!
А женщина, запутавшись в его бороде, вздрагивала плечами и хныкала.
Потом они отстранились друг от друга и заулыбались.
– Маленько постарела, греховодница, – буркнул Кузьма Кузьмич.
– Да и ты не помолодел, старый бродяга.
Через час все четверо сидели за накрытым столом в опрятной светелке. По дороге, в каком-то безымянном селении Губин заскочил в магазин и набрал полную сумку еды и питья. Таисья Филипповна только очарованно ойкала, когда он выкладывал на стол нарядные заморские жестянки, палки копченой колбасы, оковалок сыра и бутылки. Со своей стороны хозяйка тоже не ударила в грязь лицом и подала к пиру чугунок разваристой белой картошки и большую глиняную миску с солеными огурцами.
Все, кроме Губина, который собирался попозже ехать в Москву, причастились водочкой и сладким иноземным вином, закусили неслыханными лакомствами и пришли в счастливое расположение случайного застолья. Разговор вели в основном старики, Таня клевала носом, а Губин никак не мог толком осмыслить, где очутился. Уж чересчур разителен был контраст этого призрачного сидения под тусклой деревенской "лампочкой Ильича" со всем тем, как он жил последние годы.
Из слов Таисьи Филипповны постепенно выяснилось, что жить в деревне стало несравнимо лучше и свободнее, чем в прежние времена, потому что никто теперь не бесится с жиру. Ослабшие околели прошлой зимой, кто порезвее, помоложе разбрелись в разные стороны, и ныне, надо полагать, в деревне Опеково установился истинный рай, когда никто не догадывается, что принесет завтрашний день, и не заботится об этом. Духарил, правда, с той Пасхи какой-то лихой человек, прозывавший себя фермером, баламутил вымирающих жителей, но по декабрю и сам угорел в кленовой баньке, которую собственноручно сколотил себе на утеху. Прибрал Господь ухаря. Фермер был последним, кто наводил на мирян ужас, и после его отбытия установилась в деревне окончательная благодать.
– Даже не понимаю, как ты нас обнаружил, Кузьма, – подивилась Таисья, с удовольствием прихлебывая из чашки янтарный португальский портвейн. – Мы же тут как в лесу, ни с кем не общаемся.
– Ну уж так-то? – усомнился старик. – Положим, почта в Опеково ходит и телик фурычиг. Это и есть натуральная связь с подлунным миром.
– Вот и нет, – задорно поправила Таисья. – Почту весной прикрыли, – что ей у нас делать-то? Газеты не берем, дорогие больно, писем некому писать. А телевизор просто так остался, для красоты.
– Не работает, что ли?
– Может, и работает, да не для нас. Мы в ихних передачах ничего не смыслим.
– Ну почему же, – солидно возразил Кузьма Кузьмич, – есть хорошие передачи, к примеру, "Просто Мария". Я сам, бывает, расслаблюсь от трудов праведных, погляжу одним глазком, какие там проблемы в их зарубежной жизни. Любопытно другое – чем вы тут кормитесь в годину бедствий?
– Земля кормит, воровать негде.
Надо заметить, старик со старухой в какой-то момент вовсе перестали обращать внимание на молодых гостей и исключительно между собой вели задушевную беседу.
– Вот что, братцы, – прервал тихий праздник Губин. – Мне пора собираться, а надо бы Таню перевязать да спать ее уложить.
Кузьма Кузьмич пробурчал:
– Куда спешить, коли ночь на дворе. Оставайся, утром вместе поедем.
Таисья Филипповна сразу пригорюнилась:
– Ты-то куда навострился, Кузьма? Я-то чаяла, насовсем воротился. Может, неча за морем счастья искать?
Старик окинул подругу презрительным взглядом:
– Молчи уж, кадушка деревенская. Не хватало с вами тут в земле зарыться.
– Господи, да сколь можно шляться! Уж не такой молодой ты, Кузя.
– Молодой или нет, на печку с вами не полезу, Сокрушенно покачивая головой, Таисья повела Таню в закуток, где была отгорожена лежанка. Вскоре оттуда послышались причитания. Таисья вышла из-за перегородки, попеняла Губину:
– До чего девку довел, парень! Рази можно.
Пошла на кухню готовить снадобье и Кузьму поманила с собой. Губин остался за столом один. Темное окошко, затороченное белым холстом, тиканье часов с кукушкой, первобытная колдовская тишина. Чудная мысль пришла в голову: не достиг ли он предела, за которым ничего больше не будет? Ощущение было сродни медитации. Отсюда, из глухой, ночной прогалины, невероятным казалось, что днем был бой у песчаных карьеров, была погоня и два трупа раскорячились на разбитой колее. Не верилось и в то, что всего лишь в ста километрах раскинулся гигантский город, скопище призраков, где люди большей частью оборотились в хищников с окровавленными клыками, занятых хутчайшим пищеварительным процессом, перевариванием своих обнищавших собратьев: город пещерного бреда, где инстинкт выживания возведен в желанную норму жизни…
– Миша, Мишенька! – детским голоском позвала Таня из-за занавески. Губин поморщился, но пошел к ней. Голая до пояса, с посиневшим восковым плечом, с потухшими очами, она, казалось, постарела лет на двадцать. Синюшная бледность наползла на впалые щеки.
– Мишенька, если сейчас уедешь, я умру.
– Не умрешь, Таисья подлечит.
– Миша, правда умру!
– Это было бы слишком просто. Я думаю, еще покуролесишь.
– Миша, поцелуй меня!
Он прикоснулся губами к прохладному, влажному лбу. С неожиданной силой она обвила его шею здоровой рукой.
– Мишка, что же нам делать? – шепнула в ухо.
Губин еле вырвался, все же стараясь не причинять ей боль.
– Ты о чем?
– Мы любим друг друга, дорогой мой! Но ты никогда мне не поверишь, – Во что я должен поверить?
– Я другая, Мишенька. Утром проснулась другая.
Мне не страшно умирать, жить страшно.
Посиневшая, истрепанная, растерзанная, с вечной ложью на устах, она все равно была ему желанна.
– Другой ты будешь в гробу, – сказал он. – Да и то непохоже.
Слезы текли по ее щекам.
– Прошу тебя, любимый, останься на ночь! Только на одну. Прошу тебя!
– Останусь, – буркнул Губин. – Не ной, ради Бога.
Таисья Филипповна принесла тазик горячей воды и склянку с какой-то черной мазью.
– Кыш, кыш отсюда, женишок, – прогнала Губина. – Ты свое дело сделал, не уберег красну девицу.
За столом одиноко сутулился над рюмкой Кузьма Кузьмич.
– Ну какую с ними кашу сваришь, с деревенскими оглоблями, – пожаловался Губину. – Как уперлись сызмалу носом в кучу навоза, так и разогнуться некогда.
Какую жизнь они видели? Но беда не в этом. Им ниче и не надобно, кроме навозной кучи да вот этого курного домишки. Им даже телик лень глядеть. Ох, пустые людишки, пустые! Рази с такими-то сладишь обновленную Россию?
Губин не удержался, съязвил:
– Ты, дедушка, выходит, на песчаном карьере разогнулся?
Старик недобро зыркнул глазами:
– Ты, парень, моих забот не ведаешь. Ваше дело молодое, озорное: бей в лоб, пуляй в спину. Вы-то, пожалуй, похуже будете, чем несчастные старухи.
Заинтересованный, Губин подлил в чашку остывшего чая.
– Просвети, пожалуйста, молодого дурака.
– Навряд ли поймешь.
– Почему?
– Порчу на вас напустили. По научному понятию – закодировали. У вас теперь все шестеренки крутятся в одну сторону: деньги, деньги, деньги. Ты парень смышленый, но и с тобой не о чем говорить, коли у тебя карманы от денег топырятся.
– Смотри как получается, дедушка, – улыбнулся Губин. – Со мной тебе не о чем говорить, как бессребренику. Таисья Филипповна тебя тоже не устраивает, потому что в навозе зарылась. Кто же у тебя остается равный собеседник?
Старик почмокал губами и опрокинул заждавшуюся стопку.
– Верно подметил, сынок, очень верно. Собеседников почти не осталось. О том шибко печалюсь. События чересчур круто повернулись. Сегодня собака больше понимает, чем русский человек. Чистоган вышиб людям последние мозги. Но это временная беда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
При этом обязательно приоткрывал для трепещущей от отвращения девочки завесу будущего.
– Скоро буду ломать тебе целку, малявка! Готовься и жди.
Таня предупреждала:
– Прогони его, мама! Разве не видишь, какой он?
Он принесет нам горе.
Но несчастная жрица любви была заколдована непомерной мужицкой силой Борика-хуторянина и угадывала в нем черты прекрасного рыцаря, одинокого скитальца.
– Он с виду только грубый и злобный, – уверяла мать, светясь жертвенной тоской. – На самом деле Борик мухи не обидит.
Настал день, знойный и черный, когда добрый Борик-хуторянин наведался в отсутствие матери. Таня кропала уроки на кухне. Против обыкновения гость был серьезен и сосредоточен, печально заметил:
– Пора, малявка!
– Что – пора? Мама скоро придет, – Таня побледнела от страха. Борик взял ее на руки и отнес на мамину постель. Сдернул юбчонку, аккуратно приспустил трусишки и уже начал сипло похохатывать, но девочка изловчилась и вонзила в мохнатое брюхо маникюрные ножницы. Там они и повисли, раскачиваясь на жестких волосиках. Борик удивился, вынул ножницы из брюха и зачем-то их понюхал и лизнул. Воспользовавшись его задумчивостью, девочка соскользнула с кровати и шмыгнула к входной двери, но там он ее настиг.
Схватил за худенькие плечи, поднял и швырнул о стенку. Потом пинками закатил обратно в комнату. Таня долго не теряла сознание и сквозь кровавую муть успела разглядеть надвигающийся на нее чудовищный, в сиреневых прожилках, глиняный оскал.
Очнулась в больничной палате, где провела скучную, безысходную неделю, не желая ни умирать, ни пробуждаться. Боли постепенно утихли, но хрупкий душевный клапан был в ней поврежден. Домой из больницы она не вернулась, ударилась в бега…
* * *
Под самой Калугой Кузьма Кузьмич проснулся и грозно спросил:
– Где мы?! Куда нас черт занес?
Губин заново все ему растолковал: дескать, Таня его родственница и надо ее определить на постой денька на три-четыре. Разумеется, за ночлег выйдет особая плата, как за гостиницу. Старик вдруг заартачился и велел везти его обратно домой, где у него некормленые собаки и сожительница Матрена. Пришлось Губину напомнить, что они не на прогулке, а выполняют деликатное поручение хозяина, причем тоже за отдельное вознаграждение.
До деревни Опеково добрались в сумерках, плутали часа два проселками, пока Кузьма Кузьмич приходил в соображение. Таню на ухабах совсем разморило, она жалобно охала и умоляла выкинуть ее на обочину. Деревня открылась перед ними двумя рядками хилых изб да блестящими проплешинами прудов, раскиданных там и тут по травяному настилу. Странное сухое безмолвие царило здесь, словно помыкавшись по непролази, они выбрались в сопредельное государство, откуда указом президента начисто вымело живой дух. По заросшей бурьяном улочке подкатили к серой избе, свесившейся особняком на взгорке, не встретя на пути ни одного человека.
Навстречу из дома спустилась старая женщина в сером шерстяном платке, замотанная до бровей. Опираясь на клюку, долго, молча разглядывала нежданный гостей, не произнося ни слова, с выражением глубокой думы на худеньком бледном лице. Наконец негромко спросила:
– Кузьма, ты, что ли?
Старик подошел к ней и обнял. Это была трогательная сцена, от нее веяло иными, более счастливыми временами. Кузьма Кузьмич нежно поглаживал старухину голову, сминая платок, жалостно приговаривая:
– Таисья, надо же, Таисья, дурочка!
А женщина, запутавшись в его бороде, вздрагивала плечами и хныкала.
Потом они отстранились друг от друга и заулыбались.
– Маленько постарела, греховодница, – буркнул Кузьма Кузьмич.
– Да и ты не помолодел, старый бродяга.
Через час все четверо сидели за накрытым столом в опрятной светелке. По дороге, в каком-то безымянном селении Губин заскочил в магазин и набрал полную сумку еды и питья. Таисья Филипповна только очарованно ойкала, когда он выкладывал на стол нарядные заморские жестянки, палки копченой колбасы, оковалок сыра и бутылки. Со своей стороны хозяйка тоже не ударила в грязь лицом и подала к пиру чугунок разваристой белой картошки и большую глиняную миску с солеными огурцами.
Все, кроме Губина, который собирался попозже ехать в Москву, причастились водочкой и сладким иноземным вином, закусили неслыханными лакомствами и пришли в счастливое расположение случайного застолья. Разговор вели в основном старики, Таня клевала носом, а Губин никак не мог толком осмыслить, где очутился. Уж чересчур разителен был контраст этого призрачного сидения под тусклой деревенской "лампочкой Ильича" со всем тем, как он жил последние годы.
Из слов Таисьи Филипповны постепенно выяснилось, что жить в деревне стало несравнимо лучше и свободнее, чем в прежние времена, потому что никто теперь не бесится с жиру. Ослабшие околели прошлой зимой, кто порезвее, помоложе разбрелись в разные стороны, и ныне, надо полагать, в деревне Опеково установился истинный рай, когда никто не догадывается, что принесет завтрашний день, и не заботится об этом. Духарил, правда, с той Пасхи какой-то лихой человек, прозывавший себя фермером, баламутил вымирающих жителей, но по декабрю и сам угорел в кленовой баньке, которую собственноручно сколотил себе на утеху. Прибрал Господь ухаря. Фермер был последним, кто наводил на мирян ужас, и после его отбытия установилась в деревне окончательная благодать.
– Даже не понимаю, как ты нас обнаружил, Кузьма, – подивилась Таисья, с удовольствием прихлебывая из чашки янтарный португальский портвейн. – Мы же тут как в лесу, ни с кем не общаемся.
– Ну уж так-то? – усомнился старик. – Положим, почта в Опеково ходит и телик фурычиг. Это и есть натуральная связь с подлунным миром.
– Вот и нет, – задорно поправила Таисья. – Почту весной прикрыли, – что ей у нас делать-то? Газеты не берем, дорогие больно, писем некому писать. А телевизор просто так остался, для красоты.
– Не работает, что ли?
– Может, и работает, да не для нас. Мы в ихних передачах ничего не смыслим.
– Ну почему же, – солидно возразил Кузьма Кузьмич, – есть хорошие передачи, к примеру, "Просто Мария". Я сам, бывает, расслаблюсь от трудов праведных, погляжу одним глазком, какие там проблемы в их зарубежной жизни. Любопытно другое – чем вы тут кормитесь в годину бедствий?
– Земля кормит, воровать негде.
Надо заметить, старик со старухой в какой-то момент вовсе перестали обращать внимание на молодых гостей и исключительно между собой вели задушевную беседу.
– Вот что, братцы, – прервал тихий праздник Губин. – Мне пора собираться, а надо бы Таню перевязать да спать ее уложить.
Кузьма Кузьмич пробурчал:
– Куда спешить, коли ночь на дворе. Оставайся, утром вместе поедем.
Таисья Филипповна сразу пригорюнилась:
– Ты-то куда навострился, Кузьма? Я-то чаяла, насовсем воротился. Может, неча за морем счастья искать?
Старик окинул подругу презрительным взглядом:
– Молчи уж, кадушка деревенская. Не хватало с вами тут в земле зарыться.
– Господи, да сколь можно шляться! Уж не такой молодой ты, Кузя.
– Молодой или нет, на печку с вами не полезу, Сокрушенно покачивая головой, Таисья повела Таню в закуток, где была отгорожена лежанка. Вскоре оттуда послышались причитания. Таисья вышла из-за перегородки, попеняла Губину:
– До чего девку довел, парень! Рази можно.
Пошла на кухню готовить снадобье и Кузьму поманила с собой. Губин остался за столом один. Темное окошко, затороченное белым холстом, тиканье часов с кукушкой, первобытная колдовская тишина. Чудная мысль пришла в голову: не достиг ли он предела, за которым ничего больше не будет? Ощущение было сродни медитации. Отсюда, из глухой, ночной прогалины, невероятным казалось, что днем был бой у песчаных карьеров, была погоня и два трупа раскорячились на разбитой колее. Не верилось и в то, что всего лишь в ста километрах раскинулся гигантский город, скопище призраков, где люди большей частью оборотились в хищников с окровавленными клыками, занятых хутчайшим пищеварительным процессом, перевариванием своих обнищавших собратьев: город пещерного бреда, где инстинкт выживания возведен в желанную норму жизни…
– Миша, Мишенька! – детским голоском позвала Таня из-за занавески. Губин поморщился, но пошел к ней. Голая до пояса, с посиневшим восковым плечом, с потухшими очами, она, казалось, постарела лет на двадцать. Синюшная бледность наползла на впалые щеки.
– Мишенька, если сейчас уедешь, я умру.
– Не умрешь, Таисья подлечит.
– Миша, правда умру!
– Это было бы слишком просто. Я думаю, еще покуролесишь.
– Миша, поцелуй меня!
Он прикоснулся губами к прохладному, влажному лбу. С неожиданной силой она обвила его шею здоровой рукой.
– Мишка, что же нам делать? – шепнула в ухо.
Губин еле вырвался, все же стараясь не причинять ей боль.
– Ты о чем?
– Мы любим друг друга, дорогой мой! Но ты никогда мне не поверишь, – Во что я должен поверить?
– Я другая, Мишенька. Утром проснулась другая.
Мне не страшно умирать, жить страшно.
Посиневшая, истрепанная, растерзанная, с вечной ложью на устах, она все равно была ему желанна.
– Другой ты будешь в гробу, – сказал он. – Да и то непохоже.
Слезы текли по ее щекам.
– Прошу тебя, любимый, останься на ночь! Только на одну. Прошу тебя!
– Останусь, – буркнул Губин. – Не ной, ради Бога.
Таисья Филипповна принесла тазик горячей воды и склянку с какой-то черной мазью.
– Кыш, кыш отсюда, женишок, – прогнала Губина. – Ты свое дело сделал, не уберег красну девицу.
За столом одиноко сутулился над рюмкой Кузьма Кузьмич.
– Ну какую с ними кашу сваришь, с деревенскими оглоблями, – пожаловался Губину. – Как уперлись сызмалу носом в кучу навоза, так и разогнуться некогда.
Какую жизнь они видели? Но беда не в этом. Им ниче и не надобно, кроме навозной кучи да вот этого курного домишки. Им даже телик лень глядеть. Ох, пустые людишки, пустые! Рази с такими-то сладишь обновленную Россию?
Губин не удержался, съязвил:
– Ты, дедушка, выходит, на песчаном карьере разогнулся?
Старик недобро зыркнул глазами:
– Ты, парень, моих забот не ведаешь. Ваше дело молодое, озорное: бей в лоб, пуляй в спину. Вы-то, пожалуй, похуже будете, чем несчастные старухи.
Заинтересованный, Губин подлил в чашку остывшего чая.
– Просвети, пожалуйста, молодого дурака.
– Навряд ли поймешь.
– Почему?
– Порчу на вас напустили. По научному понятию – закодировали. У вас теперь все шестеренки крутятся в одну сторону: деньги, деньги, деньги. Ты парень смышленый, но и с тобой не о чем говорить, коли у тебя карманы от денег топырятся.
– Смотри как получается, дедушка, – улыбнулся Губин. – Со мной тебе не о чем говорить, как бессребренику. Таисья Филипповна тебя тоже не устраивает, потому что в навозе зарылась. Кто же у тебя остается равный собеседник?
Старик почмокал губами и опрокинул заждавшуюся стопку.
– Верно подметил, сынок, очень верно. Собеседников почти не осталось. О том шибко печалюсь. События чересчур круто повернулись. Сегодня собака больше понимает, чем русский человек. Чистоган вышиб людям последние мозги. Но это временная беда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57