– Ну чего ты, чего ты из себя корчишь, дурища неумытая? – сердился Благовестов.
– Как же, барин, боязно. Вдруг снасилуешь!
– Тьфу ты пропасть! Гляди, будешь зубы скалить, выгоню!
Вдоволь наржавшись, Маша сочувственно басила:
– Напрасно, барин, избегаете наслаждений. Остерегаться грех. Коли уж сюда доковыляли, со мной вполне управитесь. Надо токо примоститься поудобнее. Я уж подсоблю, не сомневайтесь. В щель войдете, как огурчик в банку. Иначе застой бывает. Скоко таких трагедий известно. Избегает мужик ласки, бережет силенки неизвестно для чего, а там – брык и навзничь. Это уж проверено на опыте многих жмуриков.
– Ты эти шутки, говорю тебе, брось. А то устрою такую ласку, башка в пузо провалится.
Грозил понарошку, всерьез на нее как-то не мог психануть. Да и здоровьем укреплялся день ото дня на ее харчах и заботах. И вот настал час, когда трое врачей, светила медицинской науки, приведенных Грумом на консилиум, в один голос ему объявили, что все самое страшное позади и пора выбираться на природу для воздушных процедур.
Именно в этот день, в тихий вечерний промежуток засиделись они допоздна с Иннокентием Львовичем за дружеской беседой. Грум пил чай с медом и кокосовым печеньем, Елизар Суренович сосал неизменную "Хванчкару", а голышка Маша прикорнула на коврике, готовая в любой момент очнуться и оказать самую невероятную услугу. Беседовали вполголоса, чтобы не потревожить невзначай чуткий девичий сон. Иннокентий Львович, измотанный дневными хлопотами до прозрачной синевы под глазами, излучал какую-то особенную, почти ангельскую приязнь. На каждую фразу владыки так готовно и радостно кивал, что постепенно голова у него сникла почти до колен.
– Прикидывал я так и эдак, – заметил задумчиво Благовестов, – но понять не могу. Убивать-то меня, старичка, никому не выгодно. Даже тебе, Грумчик. Верно?
Зачем тебе кровавые эксцессы, ты же не "новый русский"? Потом живи и оглядывайся. Какой резон? Кровь-то больше по молодости да по дури льют, – Все правильно, – подтвердил Иннокентий Львович. – Я все же больше склоняюсь к Алешиной кандидатуре. Хотя почерк определенно не его.
– Именно что не его. Чересчур профессиональная работа, кагэбэшная. Но оттуда клянутся, что ни сном ни духом. И я им верю. Им сейчас не до нас. Самим бы головы уберечь. Им Борис Николаевич перекличку сделал – вот их главный враг. Или он их додавит, или они его. Но кому же тогда приспичило? Всякие Серго да Гогенцоллерны – жила слабовата. Ты говоришь, Алешка?
А ему на кой хрен? Наши пути не пересекаются, у него свой бизнес. Ну и моральный фактор имеет значение.
Он меня четыре года назад вполне мог завалить, был у него фарт, да сплыл. А уж я со своей стороны сто раз его цыплячью шейку щупал, дунь – и нету. Но глядика, оба живы-здоровы. Зачем же ему ни с того ни с сего заново баламутить? Он человек рисковый, но не безалаберный, нет. Знает, поганец, как его люблю. Он мне как сын почти.
Иннокентий Львович, распрямившись, сглотнул чайную ложку липового меда, поморщился от избыточной сладости.
– Алешку придется убрать, – заметил горестно.
– Придется, – согласился Благовестов, – а жалко.
Такой светлый паренек. Бесстрашный, чистый – и голова на плечах. Жена у него хорошая. Наивная такая девочка, я ее невинности лишил.
– Хотя бы для профилактики, – добавил Грум.
На коврике шевельнулась Маша Копейщикова и гулко хохотнула во сне.
– Все-таки недобрый ты человек, Грумчик, – сокрушенно обронил Благовестов. – Почему бы тебе до кучи и ее не убрать? Все равно ведь сорная трава.
– Она под контролем. Алешку мы больше контролировать не можем. За флажки вымахнул.
Возразить было нечего. Елизар Суренович с удовольствием просмаковал глоток густого, багряного вина.
Почмокал губами совсем по-стариковски.
– Ты про такую – Француженку – ничего не слыхал, Грум?
Иннокентий Львович вскинул брови:
– А что?
– Да вот любопытствую, что за чудо произросло на гнилой российской почве. Стелется по трупам, как по болотным кочкам, и ни царапинки на ней.
– Дьявол тебя побери, Елизар, эк тебя бросает. Она же чокнутая. Мало нам своих честных, добросовестных исполнителей? Распорядись только, за остальным я уж сам прослежу. Не впервой, слава Богу.
Благовестов огорчился:
– Стареешь, Грумчик. По одной тропе зверье на водопой ходит. Там его и стерегут охотники. Да и Алешку низко ставишь. Все твои исполнители у него в семейном альбоме на фотокарточках. А многие, полагаю, у его другана Мишки Губина на подкормке.
– Есть залетные, – обиделся Иннокентий Львович. – Вполне солидные господа. Оба камикадзе, прямо из Абхазии доставлю в почтовом вагоне. По документам оба давно расстреляны.
Благовестов еще глотнул вина:
– Чепуху ведь мелешь, стыдно слушать. Абхазы, армяне, магометане. Негра еще прихвати. Тоже там, по слухам, отчаянный народец и совершенно безмозглый.
Давай действуй. Посмеши Алешку. Только потом не обижайся, когда тебя Губин враскоряку поставит. Отстал ты от жизни, коллега. Привык нашим овечкам из банков сопли в глотку вбивать. Алешка не банкир и не брокер. Он в городе себя чувствует, как рысь на лесной поляне.
Иннокентий Львович, внимая владыке, теперь уж вовсе уронил башку к коленям и не поднимал глаз, чтобы не заметил Благовестов усмешки. Но тот и по затылку угадал, о чем он думает.
– Нет, Грумчик, я не в маразме и Алешку не боюсь.
Скоро сам поймешь, что я прав, а не ты. Еще одно скажу по секрету – не хочу спешить. Оторванную тыкву на другой стебель не присадишь. Таких, как ты, Кеша, больше на свете нету, но и Алешка в единственном числе уродился. Поверь старику, не надувай щеки. Предоставь-ка лучше к завтра Таню Француженку. Погляжу, кто такая.
Грум выгнулся снизу бледный, как после плача.
– К завтра не сумею. Послезавтра приведу.
– Чаек-то остыл? Пни-ка животину, пусть кипяточку принесет…
* * *
Утром Француженка чувствовала себя скверно и все пыталась вспомнить, кто же мог ее сглазить. Пришла к выводу, что не иначе это был старенький инвалид в метро, которому она сдуру подала милостыню. Непонятно, что на нее накатило. Нищих в Москве с каждым днем становилось все больше, они торчали повсюду, как ромашки в поле; привычный фон новой завидной жизни горожан, и никто, кажется, а уж Таня тем более, не обращал на них внимания. Разве что какой-нибудь особенный калека, похожий на выходца с того света, заставлял прохожих брезгливо поджимать губы и сторониться, потому что многие инстинктивно чувствовали, что нищета – такая же заразная болезнь, как холера.
Бывали попрошайки совершенно экзотические, как бы сошедшие с театральной сцены, вроде того молодого темноволосого трубача в подземном переходе у Октябрьской, который, в блаженном экстазе закатив глаза, часами выдувал из своего хилого инструмента пронзительную пародию на былой государственный гимн. Или недавно влетела в вагон расхристанная цыганка с черным, кривоногим, пузатеньким то ли карапузом, то ли вороненком; и этот самый вороненок с масляными озорными глазенками начал теребить пассажиров за коленки, требуя подачки. Одного солидного гражданина с министерским портфелем в руках он таки вывел из себя, и тот отвесил ему подзатыльник, отчего вороненок, хохоча и ухая, прокатился по всему проходу, пока не ухватился коготками за поручень. Мама-цыганка тут же добавила ему науки и на остановке вышвырнула дитятку из вагона.
Старичок, которому Таня подала милостыню, был без одной ноги, на костылях и с ужасным двусторонним горбом впереди и сзади. Она бросила ему в шапку пятисотенную и – не убереглась! – встретилась глазами с липким взглядом, словно прикоснулась к издыхающему насекомому. Тут-то он ее и достал. Из потухающего костерка чужой жизни пахнуло на нее горьким и паленым. "Чтоб ты сдох поскорее!" – от души пожелала ему Таня, но было уже поздно.
Чтобы перебороть сглаз, надо было помолиться, и она это сделала. "Милостивый Боже, – попросила смиренно, – отпусти вины, вольные и невольные, пощади и пожалей рабу твою Танечку, защити от страшного мира, который гнет и ломает твою зеленую, цветущую веточку!"
Пока прибиралась в квартире и чистила перышки, горбатый злодей, напустивший на нее морок, постепенно отодвинулся в эзотерическую даль. Вскоре приехала массажистка Груня, дебелая бабища из Центра здоровья на Варшавке. После сеанса Француженка угостила гостью супом из куриного пакета и котлетами собственного приготовления. Подала ей белого вина, а сама ограничилась чашечкой крепкого бразильского кофе да двумя печенинками.
Массажистка Груня, даром что кудесница, была придурковатой и всегда рассказывала одну и ту же историю про мужика, который собирался на ней жениться, а когда добился своего удовольствия, то надругался и бросил на произвол судьбы чуть ли не беременную.
Правда, от рассказа к рассказу мужик каким-то чудесным образом видоизменялся. В первый раз это был "вонючий хорек", который даже удовлетворить ее толком не сумел и лишь насажал синяков на все тело; а уже сегодня, после серии волшебных превращений, открылся воображению страдающей женщины этаким одиноким странствующим рьщарем, с которым ее разлучили злые люди.
– Я уж не сразу, только потом догадалась, – призналась массажистка, раскрасневшись от горячего супа и белого вина. – Соседка его сманила со второго этажа, дворничиха наша, рожа неумытая. Это такая прощелыга! Какой мужик покрасивше забредет в подъезд, она его к себе и тащит. Выскочит из дверей, цап за руку – и волокет на кухню. А там у ней склянка с приворотом.
Мужчина-то подумает, водка, обрадуется, глотнет стакашку – и без всякого ума. А уж мой-то тем более.
Доверчивый, как телок. Ему токо поднеси, на стенку полезет трахаться. Как думаешь, Танечка, он ко мне вернется?
– Куда ему деться? Кто ты и кто она. Подумаешь – дворничиха.
– Не скажи… Эти стервы всякие приемчики знают.
Нам с тобой такое в голову не придет, что они с мужчинами вытворяют.
Заперев дверь за перевозбудившейся от любовных наущений массажисткой, Таня снова легла в постель.
Взяла в руки книжку, но не читалось и не думалось ни о чем. Она не любила такое настроение, когда кажется, что отпущенный для земных дурачеств срок вот-вот оборвется. Потянулась за зеркалом и стала себя разглядывать. Никто не дал бы ей двадцати шести лет, но… От грустных размышлений ее оторвал телефонный звонок.
В трубке загудел вкрадчивый голос, принадлежавший пожилому человеку:
– Вы меня не знаете, Таня, но нам необходимо повидаться по очень интересному для вас делу.
– Кто вы?
– Мое имя вам ничего не скажет.
– Кто вам дал телефон?
– Разве это так важно?
– Если вы просто пожилой шалунишка, – сказала Таня, – то советую поскорее забыть этот номера – Извини, Танюша, – добродушно отозвался незнакомец. – С тобой хочет поговорить Елизар Суренович.
Про такого, надеюсь, слышала?
– Вы сами кто?
– Моя фамилия Грум; Я его сотрудник.
– Вас зовут Иннокентий Львович?
– Польщен, дорогая Француженка, очень польщен.
– Куда я должна приехать?
– Завтра, в шестнадцать ноль-ноль… – И Иннокентий Львович продиктовал адрес, который она запомнила.
* * *
Елизар Суренович приказал Маше одеться и сидеть в чулане, пока сам ее не позовет.
– Если появишься раньше времени, тут тебе и крышка, – предупредил он. Маша хмуро поинтересовалась, почему она не может сидеть в чулане голая, но он так на нее глянул, что паче обыкновения она молчком улизнула и затаилась.
Ровно в четыре часа ординарец Петруша, свирепый и немногословный осетин, ввел в гостиную высокую красивую девушку, наряженную в строгий, английского покроя, светлый шерстяной костюм. Лицо, платье и приветливая улыбка в ней были настолько соразмерны, что Благовестов ощутил давно забытое волнение.
– Вон ты, значит, какая! – молвил он, сделав Петруше знак удалиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57