Два раза просчитался наш противник в своей игре: прозевал боевых друзей Сахарова и заветную папку бывшей невесты. А вероятно, и еще просчитался где-то, и не раз, и не два – и нашли бы мы те другие ошибки, если бы не нашли этих. Обязательно бы нашли. А может, и найдем…
С такой убежденностью я и возвращаюсь на теплоход. Дождь давно уже кончился, небо и море повторяют друг друга, как в зеркале, отлакированные дождем пальмы неправдоподобно блестят на солнце, и город просушен насквозь: от гальки в порту до прибрежных нагорий. А в растекающейся по улицам толпе туристов я неожиданно встречаю Сахаровых и Галку. Я даже не успеваю придумать что-нибудь, как верная моя Галина тотчас же приходит на выручку.
– Со щитом иль на щите? – спрашивает она.
– А ты как думаешь?
– Заплатил? – подсказывает она.
Я мгновенно ориентируюсь.
– Сейчас двести, остальные в Москве после рассмотрения кассации.
– Ну и гонорары у вас! – удивляется Тамара. – Больше профессорских.
– А вы думаете, легко выиграть дело в Верховном Суде Союза, если оно уже проиграно во всех предыдущих инстанциях?
– И вы надеетесь выиграть?
– Надеюсь. Появились доказательства по вновь открывшимся обстоятельствам. Ими и воспользуемся.
До сих пор молчавший Сахаров улыбается этакой коварной улыбочкой.
– Я видел с прогулочной палубы, как вы героически уходили в ливень, и спросил вашу супругу: в чем причина сего геройства? И вы знаете, что она мне ответила?
– Пошел купаться Веверлей, – смеется Галка.
– А вы помните, как продолжается песенка? «И – о судьбы тяжелый рок: хотел нырнуть он головою… Но голова тяжелее ног – она осталась под водою», – сказал он.
Не верит. Ну и пусть не верит.
– В моем варианте, – говорю я, – Веверлей не тонет, а уверенно плывет к берегу. Сейчас же он идет обедать в «Абхазию», потому что на теплоходе пообедали без него.
СНИМАЕМ МАСКИ
Ужинают тоже без меня – я слишком поздно обедал и не хотел есть. Сижу в каюте и машинально черчу пляшущие фигурки. Когда-то Конан-Дойль создал тайну шифра из таких фигурок, которую и разгадал его хитроумный герой. А у меня даже нет тайны. Все ясно. Есть уравнение, в котором известен ответ, но которое я не могу пока доказать. Икс-Гетцке равен игреку-Сахарову, а почему? Что скажут зет – Бугров и данные графической экспертизы? Вот доказательства неравенства уже есть. Свидетельство родной матери. «Сынок мой любимый, ласковый, всегда был ласковым, а что бороду отрастил – так ведь мода теперь такая: с усами либо с бородой. И шрамик с детства памятный. Что? Косметический шрамик? Не знаю. Придумываете вы что-то… Исследовали? А кто вам позволил неповинного человека исследовать?»
В самом деле, кто нам позволил? Не можем же мы только подозреваемого, да еще без достаточных юридических оснований, тащить в лабораторию без его желания и воли. Ни один прокурор такого разрешения не даст. Предъявите обвинение, юридически обоснованное, и делайте, что положено по закону. Если мама вмешается, лапки складывай или давай доказательства, маму изобличающие. А чем ее изобличишь? Деньги сын дает? Правильно делает – хороший сын. Вещичками из комиссионки снабжает? Так не украдены вещички, а куплены. Нет, с налету этой теоремы не решишь. Мама вмешивается, как аксиома, доказательства не требующая. Я вспоминаю вежливую и доброжелательную Марию Сергеевну Волошину – настоящую, родную мать – и усмехаюсь.
«Мой сын жив? Вздор. Не может этого быть, если он убит лет тридцать назад. Мертвые не воскресают. Вы говорите, убит другой? Не верится. За тридцать лет он бы дал знать о себе. Зачем же опознание незнакомого мне человека? Если это сын, я не хочу его знать, тем более что он сам не признает меня матерью». – «Мария Сергеевна, мы привлекаем вас как свидетеля, вы обязаны согласиться на опознание». – «А в чем вы его обвиняете?» – «Во многих преступлениях, Мария Сергеевна, в серьезных преступлениях против народа и государства». – «Смертная казнь?» – «Не знаю, это решит суд». – «Так что же, вы хотите, чтобы я стала его палачом?»
Тут уже не до усмешки, полковник Гриднев. Именно так это и будет, если ты другими средствами не докажешь, что икс равен игреку.
В таком умонастроении и застает меня Галка.
– Сахаровы пошли в кинозал. Какой-то детектив, не то «Береговая операция», не то «Возвращение „Святого Луки“». Пошли, еще не началось.
– Не хочется. Старье. «Святого Луку» мы зимой в клубе видели. Занятно, но не убеждает.
– В чем не убеждает?
– В закономерной победе следствия. Не явись парень с повинной, и картина бы уплыла за границу, и бандит бы ушел.
– У нас тоже нет доказательств – одни подозрения.
– Будут и доказательства, – говорю я и рассказываю о двух просчетах Пауля Гетцке.
Галка задумывается.
– Идентичность почерка – это уже доказательство. Но будет ли экспертиза безоговорочной?
– Есть еще свидетельство Бугрова.
– А ты уверен в этом свидетельстве? Был ли Бугров очевидцем гибели Сахарова или только слыхал о ней? И тот ли это Сахаров, что интересует нас? Может быть, это вообще не Сахаров, а по каким-то неведомым нам причинам только назвался Сахаровым: в плену многие меняли имена и фамилии, если документов не было.
– Типичный плюрализм, Галка.
– Что за штука?
– Множественность истин, имеющих одинаковое право на существование. Но истина-то всегда одна.
– А в чем она, эта истина? Может, это заблуждение, а не истина?
– Завтра узнаем.
– А сейчас иди в бар. После кино он с тобой в шахматы играть собирается. Не избегай его, чтобы не вызывать подозрений.
– Подозрения у него давно уже превратились в уверенность. Разговор о Веверлее помнишь?
– По-моему, Тамарка ни о чем не догадывается.
– Наверное. Таких жен в свою жизнь не пускают… А в шахматы я с ним сыграю, даже с удовольствием. Еще один вариант психологической дуэли.
– Будь осторожен, Сашка.
– Не волнуйся. У нас дуэль без оружия. Состязание умов. И партию мы сыграем этюдную, с жертвами только на доске. Но аллегорическую. Гамбит Гриднева. – Мне почему-то смешно, хотя Галка даже не улыбается.
В баре пусто и прохладно, даже холодно после палубной жары: кондиционеры отпускают явный излишек прохлады. Поэтому вместо коктейля с ледяными кубиками в бокале беру кофе по-турецки с коньяком. За шахматами устраиваюсь в уголке с настольной лампой – идеальная обстановка для турнирных раздумий.
Партнера еще нет. Машинально делаю ход королевской пешкой и вспоминаю… А не сыграть ли мне ту же партию, какую играл с Паулем в его бывшей светелке на Маразлиевской? Памятная партия. Восстанавливаю в памяти ход за ходом – получается. Вот он, остроумнейший прорыв в королевскую ставку противника и не менее остроумная ее защита. Но будет ли Пауль сегодня играть именно так? Может, он давно забыл эту партию? Да и зачем мне дразнящий экскурс в прошлое? Чтобы еще раз поймать его на подброшенную наживку? Но Пауль неглуп и насторожен. Он будет рассуждать примерно так: «Гриднев повторяет хорошо знакомую ему и мне позицию. По инерции шахматной мысли? Нет, конечно. Просто хочет лишний раз удостовериться, что я – это я. Значит, я должен сыграть иначе, как сыграл бы Сахаров, а не Гетцке. Обязательно иначе, даже проиграть, может быть. Расслабить Гриднева, заставить его усомниться в каких-то выводах, ведь доказательств у него нет – одна интуиция». Именно так и будет рассуждать Пауль и опять просчитается. Не на повторе партии хочу я поймать его, а именно на том, что он от повтора откажется.
– Сами с собой играете? – выводит меня из раздумий знакомый насмешливый голос.
Я смахиваю шахматы с доски и парирую:
– Нет, просто разбираю партию Спасский – Фишер.
– Конечно, выигрышную для Спасского?
– Конечно. Меня интересуют находки Спасского, а не его просчеты.
– Что верно, то верно, – говорит он, – надо уметь рассчитать все возможные варианты.
– Этого даже ЭВМ не может.
– Я не о шахматах, – говорит он и садится в кресло против меня. – Давайте начнем с середины партии, которую вы только что разобрали.
– Зачем? – недоумеваю я.
Но он быстро и уверенно расставляет фигуры в той самой позиции, которая только что была на доске. Не в партии Спасский – Фишер, а в партии, сыгранной мною с Волошиным-Гетцке тридцать лет назад в оккупированной Одессе.
Я не могу скрыть своего удивления – настолько это для меня непонятно и неожиданно. Что он затеял? Маневр? Ход в игре? С какой целью? Во имя чего?
А он улыбается:
– Не ожидал?
Я все еще молчу.
– Твой ход, маркиз. Не пугайся. «Дорогу, дорогу гасконцам, мы с солнцем в крови рождены!» – Теперь он уже откровенно смеется – никакой бравады, продиктованной страхом или тревогой.
– Снял, значит, маску, – говорю я. – Пора.
– Между нами двоими – снял.
– Что означает «между нами двоими»?
– То и означает. Жен своих мы в этот предбанник не пустим. Для них я – Сахаров. И для моей и для твоей. Или ты уже рассказал по дурости?
– Пока еще нет, – маневрирую я.
– Я так и думал, если не врешь. Да нет, пожалуй, не врешь. Ты ведь службист. И не просто, а из КГБ. Данные розыска посторонним не разглашаются. Небось думал, что я в твою адвокатуру поверю? Ты такой же юрист, как я депутат бундестага.
– Между прочим, я все-таки юрист.
– Не думаю, что тебя это очень вооружило… Что пьешь? Кофе? Подожди, я у бармена коньяк возьму. Разговор будет долгий.
Мгновенно ориентируюсь: Пауль начинает игру. Смысл ее мне неясен, но я уже внутренне мобилизован – тренер, которому неизвестны расчеты противника.
– Пришел в себя, друг мой ситный? – смеется Пауль. – Ну хоть честно признайся, не ожидал такого хода?
– Не ожидал.
– Небось смертельно хочется узнать, почему это Пауль фон Гетцке вдруг начинает затяжной прыжок с парашютом?
– Без парашюта, – поправляю я.
– Ты в каком звании? – вдруг спрашивает он. – Генерал? Едва ли. Для генерала у тебя даже за тридцать лет беспорочной службы талантишка маловато. Полковник, наверное. Самый подходящий для тебя чин. Так вот, твердокаменному полковнику, сменившему тридцать пар штанов на страже государственной безопасности, по штату положена этакая служебная самонадеянность. «Все мое, – сказал булат». Ан нет, не все.
– Все, – решительно подтверждаю я. Теперь уже знаю, что говорить, и всю его игру на пять ходов вперед вижу – пустое это занятие, вроде «козла» во дворе. – Все, – повторяю я, – и ничего тебе не останется, бывший гауптштурмфюрер. Даже колонии строгого режима тебе не гарантирую.
– Но ведь на беззаконие не пойдешь. За грудки не схватишь и в каюту с задраенным иллюминатором не запрешь.
– Не запру.
Он засмеялся беззаботно и весело.
– Значит, глотнем по малости и закурим. Жены нас не ждут: в шахматы сражаемся – мешать не будут. Обстановка для разговора по большому счету самая подходящая. Тихо и светло, совсем по Хемингуэю.
– Интересно, когда это ты его читал?
– После войны, конечно… Да не уклоняйся, знаю, о чем спросить хочется. Почему раскрылся, да? Думаешь, раскололся Пашка Волошин, спекся, скис? Еще на причале заметил, как вы с Тимчуком сразу нацелились. Должно быть, тут же решили: струсил. И пошло. Художественный театр, право. Работник прилавка Сахаров и адвокат Гриднев. Раскольников и Порфирий Петрович. Ну и подвели нервишки нибелунга, бежать некуда, подымай лапки и кричи: «Гетцке капут!»
Никогда не говорил так ни Павлик Волошин, ни Пауль Гетцке.
Выходит, подвели все-таки нервишки.
А впрочем, может, и не подвели – играет. Новую роль играет, даже не роль – эпизод, как говорят в кинематографе. А в глазах хитрая-прехитрая усмешечка, даже настороженности прежней нет – одно удовольствие, смакование выигрыша, пусть небольшого, а все-таки выигрыша: удивил, мол, да еще как удивил.
– А ведь я игрок, – продолжает Пауль, словно прочтя мои мысли, – и играю наверняка. Гауптштурмфюрер Пауль фон Гетцке убит в оккупированной Одессе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21