А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 

Арест Веры еще мог быть случайным – какая-нибудь неосторожность, обмолвка, оброненная записка, – но одновременный провал обоих был явно обдуманным тактическим ходом врага. Кто же сделал этот ход? Мысли путались, кроссворд не решался.
– Так можно всех подозревать, даже Седого, – злился я.
– А Тимчук? – спрашивала Галка.
– Тимчук не знал Веры.
– Мог узнать.
– Каким образом?
– Кто-нибудь проболтался.
– Кто? Вера была табу для всех.
– Для нас. А ты знал связи Веры? Нет. А связи Тимчука? Тоже нет.
Именно это упоминание о связях Тимчука и вывело меня на след предателя. Тимчук давно уже предлагал мне привлечь к работе одного «подходящего парня», который, мол, и в полицаи не пошел и на немцев не работает. Речь шла о Федьке-лимоннике, торговавшем с лотка мелкими грушами-лимонками, леденцами, похожими на подслащенное сахарином стекло, и папиросной бумагой, которую он вырывал из альбомных изданий Брокгауза и Ефрона, где листы ее вклеивались прокладкой между гравюрами. Книгами тогда в Одессе топили печки-"буржуйки", и добыча доставалась Федьке легко, обеспечивая заработок и приятельские связи с шатавшейся по рынкам румынской и немецкой солдатней.
Он мог быть кое в чем полезен для нас, но мог стать и опасным, потому что разгадал истинное лицо Тимчука. Тот как-то проговорился о листовках, а Федька загорелся, попросил привлечь к этой работе: «Листовку со слезами целовал». Седой, которого я поставил в известность об этом, допускал возможность провокации и предложил проверить Федьку, ограничив его деятельность распространением листовок, а его связи с подпольем – взаимоотношениями с Тимчуком. Где и кем печатались листовки и как они попадали к Тимчуку, Федор не знал и не интересовался, выполняя задания как солдат приказы непосредственного начальника.
Именно это нас и успокоило, хотя должно было насторожить: молодой честный парень, допущенный к делам, требующим отваги и мужества, естественно, претендовал бы и на больший риск, и на большее к нему доверие. Но у Федьки была другая цель. Он решил на свой риск и страх проследить связи Тимчука с одесским подпольем и найти головы покрупнее и подороже тимчуковской. Запыленный, серый и юркий, в собственноручно сшитых тапочках из сыромятной кожи, он неслышно и незаметно день за днем терпеливо выслеживал Тимчука, пока не засек его встречу со мной.
Теперь «охотник» пошел по другому следу и легко обнаружил мою квартиру: я в те дни болел и выходил только на встречу с Тимчуком да проводить в первый и единственный раз посетившую нас Веру. И надо же было так случиться, что именно в эти минуты и углядел нас Федька-лимонник. Я даже заметил его на улице, только не придал значения: Федьку можно было встретить в любом конце города. Но часа своего он дождался и выследил Веру вплоть до гостиницы, а узнать, кем она там работает, было для него сущим пустяком. Две головы он продал.
Но почему он не продал третью голову – Тимчука? Да просто потому, что тот мог утопить его на допросах, а сам по себе, как раскрытый подпольем предатель, он был не нужен гестапо. Пешка, фоска, битая карта в игре. И, понимая это, Федька берег Тимчука как кончик ниточки, связывающей его с непокоренным городом. Но теперь уже Тимчук следил за ним и в конце концов поймал его в часовой мастерской, под прикрытием которой орудовала резидентура гестапо. Мы все сопоставили, все взвесили, прежде чем принять решение.
– Еще по одной, – предлагает Тимчук, стуча кружкой.
Он долго молчит, разглядывая свою поросшую рыжим волосом руку, сжимая и разжимая пальцы.
– Ты где работаешь? – спрашиваю я, пытаясь отвлечься от воспоминаний.
– Работаю? – удивляется он вопросу. – Портальный кран бачил? На пирсе. Крановщиком.
– Ну там твоя силушка не нужна.
– Так я ж не о том. Вспомнилось. На кладбище був?
– Зачем? Я и так все помню.
– Ты же рядом стоял. Другие отвернулись, а ты бачив.
Я действительно стоял рядом и не отвернулся. Нас было пятеро тогда на кладбище у памятника одесской купчихе: Тимчук, я, Галка, Володя Свентицкий и Леся, заменившая Веру. Именно нам и поручил Седой привести приговор в исполнение. Фанерная дощечка с надписью «Провокатор гестапо. Казнен по приговору народных мстителей» была уже заготовлена, веревка тоже. Мы только забыли о табурете, или ящике, который следовало выбить из-под ног повешенного. Федор стоял на коленях с кляпом во рту под узловатым отростком клена. По-моему, он уже умер заживо.
Володька взял веревку и глядел на дерево, не зная, что делать. Галка стояла позеленевшая, как от морской качки. Не двигались и мы с Лесей. Тогда Тимчук сказал: «А ну-ка отвернитесь, хлопчики. Негоже дерево трупом поганить. Я его породил, я же его и кончу…»
Вот тогда я и запомнил эти поросшие рыжим волосом могучие руки.
– Пора, Тим, – говорю я, вставая из-за бочки. – Пошли. Отплытие в шесть. Приходи к причалу.
– Приду. Не серчай, что вспомнилось. Темное тоже не забывается.
– Темное ушло, Тим. Светлое осталось.
Мы подымаемся из подвальчика на залитую солнцем улицу, а в ушах звенят серебряные трубы Довженко:
«Приготовьте самые чистые краски, художники.
Мы будем писать отшумевшую юность свою».

ОТПЛЫТИЕ
Черно-белый красавец «Иван Котляревский» стоит у причала морского вокзала.
Длинные руки лебедок играючи перебрасывают грузы в разверстые пасти трюма. Многоэтажный дворец над ним пока еще пуст – театральный зал перед премьерой, причем иллюзию дополняют контролеры у трапа в белоснежных куртках и фуражках с золотыми «крабами».
Где-то наверху, на пятом или шестом этаже, и наша каюта на открытой палубе, над которой вытянулись одна за другой серыми дельфиньими тушами шлюпки, покрытые натянутым брезентом. Теплоход был копией «Александра Пушкина», на котором я ходил в круиз из Ленинграда в Гавр прошлой осенью, – тот же черный остов и белые палубные надстройки, та же радиомачта и косо срезанный конус трубы с полоской сверху – этаким алым галстуком на белом моряцком мундире.
Мы только что отобедали в ресторане на вокзальной веранде и сидим у чемоданов на причале на приятном морском сквознячке. До отплытия еще больше часа. Я молчу.
– Ты что раскис? – спрашивает Галка.
– Жарко. – Мне не хочется объяснять.
– Здесь совсем не жарко. Грустно, что уезжаем, да?
– Грустно, конечно.
– Встречи с прошлым не всегда радуют.
– Галя! – зовет кто-то рядом.
Я оборачиваюсь и вижу, как немолодая, хорошо скроенная блондинка в небесно-голубых брюках и желтой кофточке бросается к Галке.
– Ты провожаешь или едешь?
– Еду, конечно.
– Мы тоже. Шлюпочная палуба. Полулюкс. Сто двадцать четвертая.
У нас тоже шлюпочная палуба и такая же каюта-полулюкс. Но Галка не хвалится.
– Ты с кем? – не унимается блондинка.
– С мужем. Знакомься.
Я встаю.
– Гриднев, – говорю как можно суше: блондинка мне не нравится.
– Сахарова Тамара, – отвечает она и, подумав, добавляет: – Георгиевна… А у тебя интересный муж, Галина, – она оглядывает меня с головы до ног, – и одет…
– Старый пижон, – смеется Галка.
– Из какой сферы? Наука, искусство, спорт, торговля?
– Пожалуй, наука, – говорю я неохотно.
– Доктор или кандидат?
Кто-то спасает меня от допроса. С криком «Миша!» блондинка ныряет в сутолоку у трапа.
– Что это за фея?
– Моя косметичка.
– Зачем тебе косметичка?
– Работа в Институте судебной экспертизы еще не избавляет меня от необходимости следить за своей внешностью.
– А это ее муж, наверно?
– Вероятно. Я с ним незнакома.
Мужчина с иссиня-черной бородой с проседью, примерно моего роста и моего возраста, даже не посмотрел в мою сторону.
– Чем он занимается?
– Оценщик в комиссионном магазине на Арбате.
– Интеллектуальная профессия.
– Зато выгодная. Может поставить твой пиджак за полсотни, положить под прилавок и позвонить своему знакомому, падкому на шмотки. А тот еще подкинет ему четвертной.
– В криминалистике это имеет определенное название.
– Имеет.
– Что-то меня не тянет к такому знакомству.
– Для твоей профессии полезны любые знакомства.
Я ставлю чемоданы на освободившуюся скамейку и не собираюсь вставать.
– Пусть все пройдут. Да и Тимчука пока нет.
– А я тут, – возвещает обладатель запорожских усов в украинской расшитой рубашке. В руках у него бутылка пива и два бумажных стаканчика. Третий с мороженым.
– Этот, должно быть, для меня, – смеется Галка и целует Тима в его пушистые усы. – Какой богатырь! Прямо из Гоголя. Был Остап, стал Тарас. Ты что вчера про меня Сашке наговорил?
Я объясняю:
– Это она о нашей прогулке в прошлое. О пиршестве воспоминаний.
– Пиршество воспоминаний, – назидательно говорит Галка, – хорошо в трех случаях: для мемуариста, для юбиляра и в праздник, когда встречаются ветераны войны.
– Для меня вчера и був праздник, – подтверждает Тимчук.
– А для меня праздник сейчас – это отдых, Тим. От московской сутолоки, от воспоминаний и телевизора.
Несколько минут мы оживленно болтаем. О том, о сем – ни о чем. Галка вдруг смотрит на часы и перебивает:
– У нас еще сорок минут. Успею послать телеграмму маме. Пусть не тревожится.
– С теплохода пошлешь.
– Не знаю. Там все по часам расписано. А здесь ходу всего четыре минуты.
Она убегает, оставляя нас одних, и мы вдруг убеждаемся, что говорить больше не о чем. Все переговорено. Но и в молчании обоим тепло и радостно.
Мимо нас к табачному киоску торопливо проходит человек с иссиня-черной бородой и военной выправкой. Что-то неуловимо знакомое вдруг настораживает меня в этом облике.
– На бороду дивишься? – спрашивает Тим.
– Дело не в бороде.
– А кто это?
– Муж одной Галкиной знакомой. Некто Сахаров. А может, и не Сахаров, это она Сахарова. Что-то цепляет глаз в нем, а что – не знаю.
Мы смотрим ему вслед. Он покупает пачку сигарет, возвращается и, не обращая на нас никакого внимания, закуривает в двух шагах от нашей скамейки. Теперь он отчетливо виден – так сказать, крупным планом.
– Узнал? – спрашивает Тимчук. Когда он встревожен, то говорит, не балуясь украинизмами.
– Боюсь утверждать.
– А я узнал.
– Сходство часто обманывает. Слишком уж давно это было.
– Тогда я разговаривал с ним как с тобой – лицом к лицу.
– А шрам на подбородке? Его даже борода не скрывает.
– Шрама не было. Может, потом?
– Когда потом? Забыл?
Тимчук молчит, потом произносит с твердой уверенностью:
– Он.
Я уже ни в чем не уверен. Мало ли какие бывают совпадения.
– Глупости, Тим. Показалось.
– У меня глаз крановщика. Наметанный. Не придется тебе отдыхать, полковник.
– Чудишь. Такие вещи проверять да проверять.
– Вот и проверишь. Кончился твой отпуск, друже полковнику.
Я смотрю вслед уже шагающему по трапу бородачу. В чем же сходство? Не знаю. Но оно есть. Не подслушал же мои мысли Тимчук – узнал.
– Если понадобится – телеграфь. Прилечу для опознания, – говорит он.
– О чем вы? – подбегает Галка.
– Да ни о чем. Чудит Тимчук.
Мы обнимаемся на прощание. Он настороженно, даже встревоженно серьезен.
– Так если что, телеграфируй. А может, и до Одессы доедешь.
– О чем он? – повторяет Галка.
– Чушь зеленая, – говорю я и, подхватив чемоданы, иду к трапу.

Ялта
ЗНАКОМСТВО
Мы с Галкой наплавались в бассейне и теперь сидим в шезлонгах на открытой солнцу кормовой палубе – я под тентом, Галка на солнцепеке; вероятно, рассчитывает вернуться из рейса мулаткой.
Рядом с ней на туристском надувном матрасе Тамара лениво ведет свой женский загадочный разговор. Именно загадочный: мужчинам не дано понимать женщин. Бородатый муж Тамары играет тут же у натянутой на палубе сетки в волейбол не то со студентами, не то с молодыми кандидатами наук. Играет отлично, почти профессионально, вызывая завистливые реплики зрителей: «Посмотри на „бороду“. А подачка? Во дает!» Он подвижен, ловок и вынослив, как тот старый конь, который, как известно, борозды не испортит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21