– Значит, Бугров не очевидец гибели Сахарова? – перебиваю я.
– Нет, но он принимал участие в захоронении погибших. Кроме того, одному из группы прикрытия, хотя и тяжело раненному, все же удалось спастись. Это Янек Ондра, бывший пулеметчик отряда. Сейчас он директор одного из телевизионных ателье в Братиславе.
– Вот что, Коля, – опять перебиваю я, – немедленно после разговора со мной свяжись с Братиславой. Попроси товарищей помочь нам. Пусть постараются найти этого Ондру и взять у него письменные показания о гибели группы прикрытия, и Сахарова в частности. Объясни товарищам срочность всего этого дела…
– Уже связались, – не без гордости сообщает Корецкий. – Ответ ожидаем сегодня же.
– Лады, – говорю я, – дальше. Бугрова – в Москву, сам понимаешь. Вместе с Ермоленко и всей документацией по делу. Тоже сегодня.
– Уже вылетели. Будут часам к шести, если в пути ничто не задержит. – В голосе Корецкого уже звучит торжество угадавшего все шесть номеров в очередном тираже «Спортлото». – Теперь, я думаю, Александр Романович, можно и к старухе. К псевдомамаше Сахарова. Сослаться на то, что это какой-нибудь другой Сахаров, ей не удастся. Он все рассказал Бугрову: и кто его мать, и где она живет и работает. И об отношениях с ней рассказал. Не очень, оказывается, любила она сыночка. Парень о вузе мечтал, а она его работать заставила: деньги, мол, дома нужны. Учеником к мяснику на рынок определила; мясники, говорит, теперь лучше инженеров живут. А уходя в свой последний бой, Сахаров так и сказал Бугрову: «Найдешь, если жив будешь, в Апрелевке матушку, так передай ей, что подарков не шлю, а если умереть придется в бою, так умру с честью, ни имени своего, ни Родины не опозорив». Бугров бы так и передал, если б нашел ее по приезде, ну а потом, как мы знаем, по совету однополчанина своего передумал. Я полагаю завтра же ее навестить и поговорить по душам, благо основания для такого разговора у нас имеются, если, конечно, – добавляет он, – не будет других указаний.
– Будут, Коля, – говорю я, понимая, как огорчу я сейчас человека. – Навещу ее я, и не завтра, а сегодня же вечером. После того, как встречусь с Бугровым.
Корецкий долго молчит, так долго, что я уже начинаю думать, не произошло ли где-нибудь разъединения на линии.
– Ничего не понимаю, – доносится до меня наконец его недоумевающий голос, – вы откуда говорите, Александр Романович?
– Из Батуми, Коля. И в течение ближайшего часа отбываю в Москву.
– А как же Сахаров?
– Пока он мечется по городу в поисках билета на самолет. Надеется попасть в Москву раньше меня.
– И вы допустите?
– Нет, конечно. Его сопровождает в странствиях целая опергруппа, надежно его блокирующая. В конце концов, если понадобится, прибегнем к крайним мерам.
– Будете брать?
– Зачем? Просто попросим по-хорошему не покидать теплохода до прибытия в Одессу.
– На теплоходе палуб много, кают еще больше, а пассажиров по пальцам не сосчитаешь.
– Зато выход один, Коля. К трапу.
– Можно и через борт. Вплавь, если плавает. А плавать он умеет – в гестаповских школах и не тому выучат.
– Умеет, Коля! И до берега доплывет – что днем, что ночью. Только к борту его не подпустят.
– Что ж, вам виднее, – не очень охотно соглашается Корецкий.
Пусть огорчается. Дело есть дело.
– Задержи Бугрова и Ермоленко до моего прибытия, – заканчиваю я разговор. – Надеюсь, до семи буду, если погода позволит. Постарайся к этому времени и Ондру найти. Сам понимаешь, как важны сейчас его показания. Бугров плюс Ондра плюс памятник на могиле Сахарова – вот наши три роковые для Гетцке карты. И пиковая дама из Апрелевки ему уже не поможет.
Я расстаюсь с Корецким, но телефон меня не отпускает. Звонит городской аппарат. Мгеладзе слушает, говорит что-то по-грузински и передает трубку мне.
– Докладывает Лежава, товарищ полковник, – слышу я знакомый баритон. На этот раз рапорт старшего лейтенанта суховат, точен и лишен «вольностей» вроде «генацвале» и пресловутого «объекта», оброненных им в телефонной беседе с симпатичной стенографистской Нинико. – Звоню из отделения милиции морвокзала, куда только что доставлен задержанный нами гражданин Сахаров. Прорваться ему не удалось ни в Сочи, ни в Тбилиси. Правда, на железнодорожном вокзале через носильщика достал билет на тбилисский скорый, но проинструктированная нами милиция задержала и носильщика и незаконного владельца билета, добытого спекулятивным путем. Конечно, потом их отпустили, а билет вернули в кассу для продажи в порядке живой очереди. Гражданин Сахаров в очереди стоять не захотел, а помчался в порт. Задержись мы хотя бы минуты на две, он бы ушел: как раз в этот момент отходила от причала «Комета» в Сухуми. Он уже прыгнул с пристани на борт, но Торадзе успел все-таки остановить судно. Прямо с причала мы и доставили задержанного в отделение милиции. Задержание объяснили, как вы приказали: есть, мол, подозрение, что он выдает себя за другого, и требуется проверить подлинность его документов. Задержанный гражданин Сахаров проявил спокойствие и выдержку, не ругался и не кричал, только сказал, что обжалует незаконное задержание в прокуратуру города. Ни я, ни Нодия при этом не присутствовали – держимся в стороне, ведь нам еще придется встречаться на теплоходе, – а участвуют в задержании Торадзе и Гавашели. Так какие же будут указания, товарищ полковник?
– Сейчас приеду. Предупредите об этом задержанного, не называя моей фамилии. Все.
На моих часах без пяти три. Рейсовый самолет в Москву в шестнадцать сорок. Говорю Мгеладзе:
– Спецрейса не надо. Обеспечь место в рейсовом. У меня еще полтора часа. Успею.
Через десять минут я уже у морвокзала. Машину на подходе останавливает Лежава.
– Докладываю, товарищ полковник. Задержанный Сахаров вместе с Торадзе и Гавашели находится в дежурке отделения милиции. Жду ваших распоряжений.
– Думаю, что Сахарова следует отпустить, пусть вернется на теплоход. А вам необходимо продолжить за ним наблюдение, как мы условились. Будьте наготове. Еще раз учтите: пловец первоклассный. В разговор не вступайте, но, если спросит что, отвечайте вежливо и по существу. Ко мне в каюту не допускайте: болен, мол. На теплоходе буду завтра. Тогда и поговорим.
Сахаров при виде меня не удивлен и не рассержен – видимо, был уверен, что приеду именно я.
– Что за детские игры? – спрашивает Сахаров, когда мы остаемся одни.
– Это не игра, а операция по задержанию государственного преступника. – Тон у меня официален и строг.
– Есть уже ордер на арест? – ухмыляется Сахаров. – Покажи.
– Это не арест, а задержание гражданина Сахарова по подозрению в том, что он не то лицо, за которое себя выдает.
– Так ты же не в милиции работаешь, Гриднев.
– Дело гауптштурмфюрера Гетцке проходит по моему ведомству, Сахаров.
– Партбилетом рискуешь.
– Ничуть. Нарушения процессуальных норм не будет. Твердо надеюсь, что буду иметь все основания просить прокурора о превращении твоего задержания в арест.
– А если не дождешься?
Я развожу руками, стараясь подчеркнуть огорчение.
– Тогда твое счастье. Вернешься в Москву к своим арбатским пенатам.
Сахаров молчит, долго думает, поджав губы, потом с явным удовольствием (как это у него получается, не понимаю) лениво потягивается и говорит:
– Есть смысл подождать, кавалер Бален де Балю. Считай, что предложение принято.
И мы выходим вместе, как два вполне расположенных друг к другу спутника по морскому пассажирскому рейсу. Торадзе и Гавашели исчезают, а Лежава и Нодия, видимо, следуют за нами, должны, хоть даже я их не замечаю.
Уже выходя из лифта, решаюсь сыграть. Полузакрыв глаза, прижимаюсь к стенке и тяжело вздыхаю.
– Что с тобой? – спрашивает Сахаров.
– Сердце, – выдавливаю я с трудом, – по-ша-ли-вает… – И еще раз вздыхаю, приложив руку к груди.
– Я провожу тебя до каюты, – говорит он.
Я, молча кивнув, соглашаюсь. Он доводит меня до двери, но, прежде чем открыть ее, я шепчу:
– Не вздумай удрать. Как бы я сейчас ни чувствовал себя, тебе все равно не уйти. Возьмут тут же, у трапа. Я не бросаюсь словами, ты знаешь. – И, открыв дверь, хрипло говорю удивленно встречающей меня Галке: – Валидол!
Сахаров, по-моему, еще стоит за дверью, и я, приложив палец к губам – молчи, мол, – сажусь на койку и продолжаю шепотом:
– Валидола не требуется. Как только Сахаров уйдет, я незаметно должен уйти.
– Значит, все-таки летишь?
– В шестнадцать сорок.
– Вернешься завтра?
– Рассчитываю.
– А мне как держаться?
– Главное, поддерживай версию болезни. С Тамарой и Сахаровым встречайся как можно реже. Держись сдержанно и огорченно. Все-таки я заболел и вынужден лежать в каюте.
И мы расстались, чтобы встретиться завтра в Новороссийске.

Москва
МИХАИЛ САХАРОВ
Я иду по широкому рабочему коридору, такому же родному и близкому, как и коридор моей московской квартиры. Останавливаюсь у двери со знакомой табличкой, стучу.
– Входите, – отвечает голос Корецкого.
Я вхожу и с удовольствием – не скрываю этого – наблюдаю немую сцену. Ермоленко и Корецкий. Что в их молчаливом приветствии? Радость или смущение, тайное недовольство от внезапного визита начальства или скрытый вздох облегчения, снимающий какую-то долю ответственности, тяжелой и, несомненно, тревожащей.
– Из Домодедова? – спрашивает Корецкий.
– Ага.
– Почему же не позвонили, Александр Романович? Мы бы машину прислали.
– Подумаешь, Цезарь прибыл. Добрался и на такси.
Я сажусь в кресло напротив Ермоленко, оставляя Корецкого на моем привычном месте за письменным столом, на котором теперь нет ни одной бумажки. Педантичный Коля, или, вернее, если принять во внимание звание и возраст, Николай Артемьевич Корецкий, в отличие от меня прячет все папки в сейф или в ящики стола, оставляя девственно чистым зеленое сукно под стеклянной плитой.
– А где же Бугров? – спрашиваю я удивленно.
– В столовой, – отвечает Ермоленко. Он без пиджака, в одной тенниске: в Москве тоже батумская жара. – За полчаса до вас прибыли. Я-то успел перекусить, а ему не удалось.
– Со щитом иль на щите? – лукаво осведомляюсь я.
– Темпов не учитываете, Александр Романович, – обижается Ермоленко. – Стали бы мы с Бугровым спешить, если б Фемида нам не содействовала. Да и Фортуна тоже.
Любит высокий стиль.
– А ну-ка без риторики, юноша. Серьезно. С чувством, с толком, с расстановкой. Докладывайте.
– По порядку, Александр Романович?
– С апрелевской разведки.
– Хотелось бы начать с матери Сахарова, но о ней в заключение. А начнем с соседей. За тридцать лет они переменились – кто умер, кто переехал, кто и до войны Сахаровым не интересовался. Помнит его один Суконцев, старик пенсионер. «До войны, – говорит, – складный мальчишка был, бедовый, но услужливый. Как-то раз в огороде помог, разок или два вместе на рыбалку ходили. А после войны только и видел его мельком, когда к матери на машине приезжал, – сначала на „Победе“, потом на „Волге“. Бородатый, солидный, словно директор треста; на меня даже не взглянул, не то чтобы поздороваться да старика вспомнить. Но я не расстраивался: кто он мне? Не сын, не племяш, я старше его на двадцать лет – мог и запамятовать: подумаешь, десяток окуней когда-то вместе выловили». С опознанием Сахарова соседями, как видите, не получилось. А довоенных дружков его я не нашел – ни парней, ни девушек. Даже странно, Александр Романович, показалось, словно их ветром сдуло. Указали мне на двух: Алексея Минина, одноклассника, – вместе с ним призывался, а после войны в местном продмаге работал, – так он за несколько месяцев до возвращения Сахарова трагически, можно сказать, погиб: ночью его на шоссе грузовиком сшибло. Кто сшиб, как, почему – неизвестно. Грузовик, оказывается, накануне со стоянки угнали, а потом где-то у Вострякова бросили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21