..
Он встал. От калитки долетал сильный стук, шум голосов. Что бы это могло значить?
Потом по всему дому загромыхали сапоги, загремели хриплые голоса. Гуляев, на всякий случай держа руку с наганом в кармане галифе, спустился вниз. На кухне возились, не слушая криков и ругательств Пафнутьевны, два милиционера, заглядывая во все кастрюли и миски. Всем командовал плотный красноносый человек в кожанке и картузе.
- Здорово, Фомич, - сказал Гуляев, узнав в командире завхоза милиции, - ты чего тут бушуешь?
- При сполнении обязанностев. А ты чего тут?
- Я тут на квартире.
- А! - сказал Фомич. - Хлебные и прочие излишки изымаем. У твоих-то, - он пальцем ткнул в хозяев, - у толстобрюхих этих, знаешь сколько всего заховано? Муки мы тут нашли три мешка, картошку в подполе обнаружили. Кое-что хозяевам оставим, чтоб концы не отдали. Хоть они и буржуйского классу.
Купчиха издалека закланялась, сложив руки на животе.
Гуляев выразительно посмотрел на Нину. Она отвела взгляд.
Гуляев, весь красный, боясь дотронуться до полыхающих щек, вышел в сени. Здесь тоже ворочали какие-то кадки, ругались и переговаривались милиционеры и парни в кепках, рабочие маслозавода.
В сени вышел Фомич.
- Слышь, Гуляев, - сказал он, - ты слышал - нет, что вышло-то?
- Где вышло? - насторожился Гуляев.
- Да Клешков-то! С тобой работал, помнишь?
- Еще бы!
- Его трибунал к решке, а он сбежал! Вот, братец, беда-то! Бдительность надо держать! Нам Иншаков речь сказанул, до кишок прожег! Раз уж наши ребята могут шатнуться... Тут в оба глядеть надо.
Гуляев прошел к себе и закрылся. Обыск кончился около полуночи.
Почти с самого начала все пошло не так, как задумывал Степан. Когда вечером конвойный вел Клешкова после заседания трибунала в отдел, Степан кинулся на него из-за угла. Но Васька Нарошный оказался на редкость крепким парнем, и пришлось крепко долбануть его по кумполу прикладом, прежде чем он выпустил Клешкова из своих медвежьих объятий. Дальше все было тоже не по плану. Они должны были бежать по Садовой, чтобы попросить убежища у вдовы Мирошниковой, про которую было известно, что она укрывает подозрительных людей, но с Садовой, как назло, вылезли два сякинских кавалериста - хорошо хоть без лошадей - и открыли такую стрельбу, что чуть не пристукнули обоих. Пришлось отходить через сады наобум, и кончилось бы это плохо, не возникни на пути неожиданность.
Ею оказался здоровеннейший мужчина с окладистой бородой. Они неслись как раз через его сад, когда он сам вылез в оконце и крикнул им:
- Православные! От бусурманов текете? Вали сюда!
Великан, сгибаясь, ввел их в низкую пристройку, открыл люк, спустился вниз, зажег там свечу и позвал:
- Айдате! Тут спасаться будете. Меня не страшись. Я дьякон. В соборе служу.
Степан, а за ним Клешков спустились в подпол.
- Тут пождете, - гулко сказал дьякон, распрямляясь и почесывая грудь в распахе ворота, - а я до церкви добегу, узнаю, какой слушок о вас ползет. - Он грузно полез вверх, лестница заскрипела. Упал люк.
Степан вздохнул и сел на ближнюю скамью.
- Товарищ Степан, - сказал Клешков и тут же осекся от грозного шепота.
- Очумел? Зови дядькой Василием, как договорено, - шепнул Степан, подсаживаясь ближе к нему. - Василий Головня. Знаю тебя еще по Харькову. Имел свою лавку - скобяные изделия. Ты у меня с двенадцати лет работал мальчиком, забыл?
- Помню.
- То-то. И не рыпайся. План наш не вышел, да уж думаю: не к лучшему ли?
Они посидели молча. Потом прошлись, осматривая убежище. Доски обшивки кое-где погнили, грозя обрушиться.
- Давно, видно, дьякон себе приют этот готовил, - сказал Степан, вот и пригодился.
Наверху послышались тяжелые шаги. Глухо хлопнула дверь. Потом заскрипела крышка подпола.
- Вылазь, - гукнул дьякон.
Они вылезли. Рядом с дьяконом стоял небольшой сухонький старикашка в чиновничьей шинели и треухе. Лицо старика было узкое, льстивое, с хитрыми слезящимися глазами, неотступно преследовавшими каждое движение пришельцев.
- Вот староста наш церковный - Аристарх Григорьевич Князев. А вас-то как величать?
- Василий, сын Петров Головня, - степенно ступив вперед, сказал Степан, - в прошлом содержатель лавки скобяных изделий. Ныне бездомный бродяга, - он вздохнул, - а этот заблудший вьюнош давний мой знакомец, в старые времена, до германской еще, в лавке у меня служил.
- А в новые-то времена никак в милиции? - чему-то возрадовался и засмеялся церковный староста. - Аль не так, дружок мой?
- Служил, - сказал Клешков, недружелюбно царапнув глазом старикашку, - а они отблагодарили. Лабаз невесть кто поджег, а меня под расстрел!
- Лабаз тот я поджег! - скромно глядя в пол, сказал Степан, - а мальчонка-то вспомнил мои к нему милости и дал мне сбежать.
- Так во-он что-о, - протянул с особенным вниманием, окидывая взглядом обоих, Князев, - так лабазы-то вы пожгли? А-яй-яй, ай-ай! Людям кормиться-то теперь нечем!
- Лабазы-то не мы пожгли, - досадливо поморщился Степан, - тут есть народ поголовастее, я последний амбарушко там подпалил, чтоб глаза не мозолил... А люди пущай теперь на большевиков думают.
- Анчихристов! - бахнул молчавший до этого дьякон. - Бусурман! Верно говоришь, болезный!
- Нашел болезного, - захихикал старик, - он поздоровее меня будет! Поздоровей, нет, Василий Петров?
- Не знаю, здоровьем не мерялся. - А что там, господа-граждане, на воле про нас слышно?
- Ищут, - сказал дьякон, как в бочку, - патрули ездют. По садам шарят.
- Да, уж если попадетесь, они вам ручки-ножки отвернут, - серьезно сказал Князев, разглаживая на макушке длинные редкие волосы. - Как вы думаете дневать-ночевать, братцы-разбойнички?
- А чего, - сказал Степан, взглядывая на Князева, - ночью пройдем до крайних домов, а там и айда к батьке Клещу.
- К Клещу-у? - с сомнением протянул старичок и захихикал. - Кровушки захотелось? Нет уж, погодите, до Клеща далеко, а до чеки близко... Пождем, там решим. Живите вы, православные, тут. Дормидонт вас не обидит! Не обидишь, Дормидоша?
- Как можно! - успокоил дьякон. - Кто супротив анчихриста, тому у меня полная воля.
- Пождите, - сказал старик, сразу и жестко серьезнея, - а мы придем опосля, совет держать будем.
Они ушли.
Через полчаса дьякон принес ужин: миску вареного картофеля, два куска мяса, еще горячих, и полкруга домашнего хлеба.
- Бот и хлёбово, вот и питие, - сказал он, подставляя к принесенным им дарам жбан с квасом, - навались, работнички.
Он подождал, пока они выпили весь квас и доели все до крошки. Уходя, предупредил:
- Отселева - ни-ни! Большевички везде вас ищут, и мы на случай чего своих порасставили для стражи. Как бы они вас за чужих не приняли. Ждите.
- Не верят, - сказал Степан, когда дверь за дьяконом закрылась, попали куда надо, а действовать нельзя. Готовься к проверке.
На следующий день Гуляев вернулся домой поздно. Пока никаких новых сведений о пожаре собрать не удавалось. Жители ближних к складам домов хмуро помалкивали. Патрули подозрительных не встречали. Все в уездном отделе милиции нервничали. Кажется, нервничал и Бубнич, но это выражалось лишь в том, что он крепче и чаще растирал себе залысины и расчесывал могучие заросли на затылке. Во дворе, среди рядовых милиционеров, много толковали о побеге Клешкова. Кто жалел парня, кто клялся рассчитаться, и отмалчивался лишь один клешковский конвоир Васька Нарошный. Но Гуляеву он открылся.
- Оно, конечно, - сказал он, отведя клешковского друга в сторону, что Санька пятки смазал, навроде подлость! Куда ему идтить? Одна дорожка к Клещу! А ить это - против своих. Но и то можно сказать: за что его к решке представили? За один-единый недогляд. Это с каждым могет быть. Потом, выяснив этот вопрос со всех точек зрения, он оглянулся и шепнул Гуляеву: - Я, брат, Саньке должник. У его в руках уж ружжо мое было, а я все за его чепляюсь. От страху больше. Он бы свободно штыком меня мог зарезать. Ан не стал. И тот, второй, хоть по черепушке врезал, а добивать не добил. Я ихнюю доброту помню. Коли когда Саньку встречу, ей-бо, не порешу. Душа у него человечья.
- Чудной ты, Васька, - сказал Гуляев, - это он просто шуму не хотел... А станет бандитом - нечего его и жалеть.
- Штыком - какой шум? - ответил Васька. - Не, это он по доброте, он завсегда такой был.
На этом разговор кончился, и Гуляев ушел домой, размышляя о странных свойствах человеческой натуры. Клешков теперь был ему враг, и ему не должно нравиться, что враг произвел даже при побеге большое впечатление на Васькину бесхитростную душу, и все-таки в глубине души ему было приятно, что Санька сохранил какие-то человеческие качества.
Размышляя над этими чудесами, Гуляев поднялся наверх и увидел свет в своей комнате. Он толкнул дверь. На стуле сидела Нина, а возле рундука стояли цветы.
- Как вам сегодня работалось? - спросила Нина, ожидающе поглядывая на него.
- Ничего, - ответил он, посидел молча, потом поднял голову.
- Нина Александровна, - сказал он. - Вы обманули меня. Я поверил, что в сундуке - единственные ваши запасы. Во всем городе нет лишней осьмушки хлеба. Я чувствую себя преступником. И ваша заботливость обо мне напоминает взятку. Очень прошу вас, давайте вернемся к прежним отношениям.
Она встала. Даже в тусклом пламени свечи было заметно, как побелело ее лицо.
- Вот ка-ак! - сказала она дрогнувшим голосом. - Вот как, значит... Она решительно прошла к сундуку и стала вытаскивать из него пакеты, ящички, банки. Расставив все это на полу, она очень медленно и тихо сказала: - Прошу вас, отдайте им, обреките нас на голодную смерть! Но только утешьте свою красную совесть!
Он смотрел на концы своих сапог.
- Я-то думала, что вы человек, Владимир Дмитриевич, а вы!.. - И убежала.
Через минуту тяжко пробухал по ступеням и рухнул перед ним на колени сам Полуэктов:
- Не погуби, милостивец, не донеси на нас, грешных. Ведь порешат нас всех! Я-то умру, ладно, баб моих не погуби, в чем они-то виноваты, подохнут голодной смертью - и все.
- Вам же оставили часть ваших запасов, - сказал Гуляев, - встаньте. Прошу вас об одном: уберите эти продукты из моей комнаты и никогда больше не пробуйте угощать меня ими!
Купец, пробормотав слова благодарности, с трудом вытолкал за дверь сундук, и слышно было, как он с грохотом сволакивает его вниз по ступенькам. Скоро все затихло.
Гуляеву стало вдвойне не по себе. Надо служить идее, как того требует революция. А он - мягкотелый интеллигент, вот он кто. Надо изживать в себе это.
Ночью они оба лежали на широких лавках в том же подполе. Дьякон ушел, недвусмысленно звякнув замком.
- Попали мы с вами, товарищ Степан, непонятно к кому, - шепнул Клешков,
- Запомни, - донесся к нему шепот Степана, - для тебя я Василий Петрович, что бы ни было - Василий Петрович! Или дядька Василий. Очень может быть, что повезло нам. На тех нарвались, на кого нужно было. Я, правда, по-другому обо всем этом думал, когда задумывал, но так лучше. Одно плохо, Санька. Не верят они нам. Убивать им нас - не с руки, должны они нас использовать. Но как? Вначале, конечно, наведут справки. В Сухове справки навести легко. Справки о тебе - что они дадут? Малый тихий. Почему, зачем в милиции оказался - кто ж знает? А вот что из комсы ты, узнают - это плохо. Узнают, как ты думаешь?
- Если у них агент среди наших есть - могут узнать.
- Тогда как будут спрашивать - не скрывай и сам.
- Ясно!
Проснулись они одновременно от громыханья замка. Вошли, освещая путь свечой, трое. Один, закутанный до самых глаз буркой, в нахлобученной до переносья папахе, остался в углу у входа. Князев с дьяконом прошли к столу, уселись там на лавке и стали прилаживать свечу, которая все время падала.
- Вставайте, ребятки, - сказал елейно Князев, установив наконец свечу, - все равно не спите, да и не время сейчас спать.
Степан сразу отбросил кожух, сел, поскреб в волосах, ткнул Клешкова:
- Малый, кончай дрыхнуть, хозяева идут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13