– Совершенно верно, – подтвердил он. – Именно туда они и едут. Да приободритесь же, Джордж. Этот парень сломается, уж вы мне поверьте. У вас ведь никогда не было такой жены. Да и Наташа – девочка что надо. – Он понизил голос. – Карла кормит его, Джордж. Вы порой не понимаете самых простых вещей. Вы думаете, эта женщина позволит Григорьеву отказаться от новой квартиры? От «мерседеса»?

К Александре прибыл гость, который приезжал к ней каждую неделю, всегда по пятницам, точно в назначенный час, после отдыха. В час дня, по обыкновению, обедали по пятницам холодным мясом, ростбифом и компотом из яблок или слив, в зависимости от времени года, но Александра не в состоянии есть это, порой притворялась, что ее тошнит, и бежала в уборную или звала Милосердную-Милосердненькую и жаловалась в самых грубых выражениях на качество пищи. Это всегда вызывало раздражение у матери-настоятельницы. Приют гордился фруктами, которые тут выращивали, и в рекламных брошюрах, которые лежали в кабинете настоятельницы, было немало фотографий фруктов и цветов, альпийских ручьев и гор, словно Господь Бог, или сестры, или доктор Рюди специально все это создали для его обитательниц. После обеда наступал час отдыха – и по пятницам это был самый неприятный для Александры час, самый неприятный за всю неделю, – когда она лежала на белой железной кровати и делала вид, будто отдыхает, тогда как на самом деле молилась всем богам, чтобы дядю Антона переехала машина, или чтобы с ним случился инфаркт, или – самое лучшее – чтобы он вообще перестал существовать, а она осталась бы со своим прошлым, со своими тайнами и со своим именем Татьяна. Она видела перед собой его очки со стеклами без оправы и в своем воображении заталкивала их ему в голову, так что они вылезали с другой стороны вместе с глазами, и все для того, чтобы не видеть его слезящегося взгляда, а смотреть и видеть широкий мир за ним.
И вот теперь час отдыха окончился, и Александра стояла в пустой столовой в своем лучшем платье и смотрела в окно на сторожку, в то время как две Марты мыли кафельный пол. Ее тошнило. «Плюнуть бы, – подумала она. – Плюнуть на его дурацкий велосипед». К другим девушкам тоже приходили визитеры, но обычно по субботам, и ни у одной не было дяди Антона – мужчины вообще приходили редко, в основном посещали изнуренные тетушки и скучающие сестры. И ни одной не предоставляли для свиданий кабинет матушки Милосердной, куда закрывали дверь, дабы Александра оставалась наедине с посетителем. Этой привилегией пользовались только Александра и дядя Антон, как не раз подчеркивала сестра Благодатная. Но Александра охотно променяла бы все эти привилегии и немало других на то, чтобы дядя Антон вовсе не посещал ее.
Ворота сторожки открылись, и Александра затряслась, замахала руками, словно увидела мышь, или паука, или голого мужчину, собирающегося наброситься на нее. По аллее ехал на велосипеде коренастый человек в коричневом костюме. Александра сразу бы определила, что он неопытный велосипедист, судя по его напряженной позе. И ехал он не издалека – он не приносил с собой дыхания внешнего мира. Жара могла стоять ужасающая, но дядя Антон не был ни потным, ни красным. В сильнейший дождь макинтош и шляпа дяди Антона, когда он входил в главную дверь, были едва влажны, а на ботинках никогда не было грязи. Только когда три недели, а возможно, годы тому назад, начался грандиозный снегопад и вокруг мертвого замка навалило метр снега, дядя Антон стал наконец похож на реального человека, который обитает в реальном мире: в высоких толстых сапогах, в теплой куртке и меховой шапке, он с трудом ехал по дорожке и казался ожившим воспоминанием из той жизни, о которой Александра никогда не должна упоминать. И когда дядя Антон обнял ее, назвал «доченькой» и бросил свои большие перчатки на полированный стол Милосердной-Милосердненькой, он показался ей таким родным и она преисполнилась такой надежды, что потом улыбалась несколько дней подряд.
– Он был такой теплый, – призналась она сестре Благодатной на своем ломаном французском. – Он был со мной как друг! Почему снег сделал его таким?
Но сегодня шел мокрый снег и стоял туман, и падавшие с неба хлопья не задерживались на желтом гравии.
– Он приезжает на машине, Саша, – поведала ей однажды сестра Благодатная, – с женщиной, Саша. – Сестра Благодатная видела их. Дважды. Естественно, она за ними наблюдала. – У них на крыше, колесами вверх, стояли два велосипеда, и за рулем сидела женщина, такая крупная, сильная, немного похожая на матушку Милосердную, но не такая благостная – волосы у нее ярко-рыжие, от таких даже бык шарахнется. Дядя Антон с этой женщиной подъезжают к краю деревни, останавливают машину за сараем Андреаса Гертша, дядя Антон отвязывает велосипед и едет к воротам. А женщина остается в машине, курит и читает «Швайцер иллюстрирте», время от времени хмуро поглядывая в зеркальце; ее велосипед не покидает крыши машины – стоит над ней, как перевернутая пила. И знаешь что?! Велосипед у дяди Антона – незаконный! Велосипед у дяди Антона – а сестра Благодатная, будучи порядочной швейцаркой, естественно, это проверила – не зарегистрирован, у него нет номера, так что дядя Антон – преступник, как и женщина с ним, хотя она из-за толщины, скорее всего, на велосипеде не ездит!
Но Александре было наплевать, законно или незаконно владеет дядя Антон велосипедом. Ее больше интересовала машина. Какой она марки? Дорогая или дешевая? Какого цвета и, главное, откуда она? Из Москвы, из Парижа, откуда? Но сестра Благодатная была простой деревенской девушкой, и мир за пределами гор был для нее равно чужд. В таком случае, какие буквы на номере машины, глупенькая? Александра заплакала. Сестра Благодатная на такие вещи не обращала внимания. Сестра Благодатная отрицательно покачала головой, как тупая молочница, какою она и была. Вот про велосипеды и про коров она понимала. А машины – это выше ее разумения.
Александра смотрела на подъезжавшего Григорьева, дожидаясь, когда он пригнется к рулю, приподнимет свой могучий зад и перебросит короткую ногу через раму, словно слезая с женщины. Она увидела, как он покраснел за этот недолгий путь, проследила за тем, как он отстегнул портфель от корзиночки над задним колесом велосипеда. Она подбежала к двери и попыталась поцеловать его, сначала в щеку, потом в губы – она задумала просунуть ему в рот язык и посмотреть, что будет, но он проскользнул мимо, опустив голову, словно уже возвращался назад, к жене.
– Приветствую вас, Александра Борисовна, – услышала она, как он поспешно, шепотом произнес ее имя, словно это была государственная тайна.
– Приветствую вас, дядя Антон, – откликнулась она.
Тут сестра Благодатная схватила ее за локоть и шепнула, чтобы она вела себя пристойно, не то…

Кабинет матушки Милосердной был одновременно скупо и роскошно обставлен. Он был маленький, голый и очень чистый – Марты скребли его и вылизывали каждый день, так что пахло в нем как в бассейне. Зато здесь хранилось немало сувениров из России, которые блестели как ларцы с драгоценностями. Матушка собирала иконы и фотографии любимых княгинь в богатых рамах, а также епископов, при которых она служила; в день своей святой – или в день ее рождения, или в день рождения епископа? – она сняла все это со стен и устроила театр со свечами, со статуей Девы Марии и младенца Христа. Александра видела это, потому что матушка пригласила ее к себе и читала вслух старинные русские молитвы, и пела отрывки из литургии в ритме марша, и дала Александре просфору и рюмку сладкого вина: ей хотелось, чтобы в день ее святой – а может, это были Пасха или Рождество? – с ней посидел кто-то русский. Лучше русских на свете никого нет, говорила матушка. Постепенно Александра поняла, что Милосердная-Милосердненькая в дым пьяна; Александра уложила ее, подсунула под голову подушку, поцеловала в волосы и оставила спать на клетчатом диване, где обычно сидели родители, приезжавшие поговорить о том, чтобы их детей приняли в приют. На этом диване сидела сейчас и Александра и смотрела на дядю Антона, а он не спеша вытаскивал из кармана маленький блокнотик. У него сегодня коричневый день, подумала она: коричневый костюм, коричневый галстук, коричневая рубашка.
– Вам надо купить себе коричневые защипки для брюк, – посоветовала она ему по-русски.
Дядя Антон не рассмеялся. Блокнотик его обвивала, как подвязка, черная резинка, и он сейчас с недовольным видом облизнул тонкие губы, сдергивая ее. Иногда Александре казалось, что он полицейский, а то – переодетый священник, а то – адвокат или школьный учитель, даже доктор по какой-то особой специальности. Но кем бы ни был дядя Антон, он явно давал ей понять – с помощью этого блокнотика и стягивавшей его резинки, а также благостным выражением нервно подрагивавшего лица, – что существует Высшая Власть, которую создали не он и не она, что ему вовсе не хочется быть ее тюремщиком, что он жаждет прощения – если не любви – за то, что держит ее тут взаперти. Александра понимала также, что он хочет, чтобы она знала, как ему грустно, и как он одинок, и, безусловно, преисполнен теплого отношения к ней, и что в другом, лучшем мире он приносил бы ей подарки ко дню рождения и подарки к Рождеству и каждый год ласково трепал бы за подбородок: «Ну и ну, Саша, как же ты выросла» – и похлопывал бы по той или иной округлости: «Ну и ну, Саша, так недолго и самой стать мамой».
– Какие успехи в чтении, Александра? – Он раскрыл блокнот и, переворачивая страницы, искал список вопросов, которые надо задать. Пока это трепотня. Не веление Высшей Власти. Все равно как разговор про погоду, или про то, какое на ней хорошенькое платьице, или про то, что выглядит она сегодня очень счастливой – не так, как на прошлой неделе.
– Меня зовут Татьяна, и я свалилась сюда с Луны, – дерзко заявила она.
Дядя Антон сделал вид, будто этого не слышал, так что, возможно, она сказала это про себя, сказала в уме, как говорила многое.
– Ты закончила роман Тургенева, который я тебе принес? – спросил он. – По-моему, ты читала «Вешние воды».
– Мне читала матушка Милосердная, но сейчас у нее болит горло, – ответила Александра.
– Вот как.
Это была ложь. Матушка перестала ей читать в наказание за то, что она швырнула еду на пол.
Дядя Антон наконец отыскал страницу в своем блокноте, ту, с вопросами, и нашел свой карандашик, серебряный, на который надо нажимать сверху, – похоже, дядя Антон необычайно им гордился.
– Вот как, – повторил он. – Значит так, Александра!
Внезапно Александра почувствовала, что не желает отвечать на его вопросы. Просто не может. Вот стащить бы сейчас с него брюки и заняться с ним любовью. Или забиться в угол и наложить кучу, как делает француженка. Она показала ему свои руки в крови – а она кусала заусеницы. Следовало бы объяснить ему с помощью собственной крови, что она не хочет слышать его первый вопрос. Она встала и протянула ему руку, а в другую изо всей силы впилась зубами. Ей хотелось показать дяде Антону раз и навсегда, что вопрос, который он собирается ей задать, кажется ей непристойным, и оскорбительным, и неприемлемым, и сумасшедшим и что она искусала себе руки по примеру Христа – висит же он на стене у Милосердной-Милосердненькой с окровавленными руками! «Я пролила свою кровь ради вас, дядя Антон, – хотела она пояснить, а сама думала о том, что сейчас Пасха и Милосердная-Милосердненькая обходит замок, обмениваясь яйцами с его обитательницами. – Прошу вас. Это моя кровь, дядя Антон. Я пролила ее ради вас». Но рука, которую она решилась прокусить, зажимала ей рот, и из горла вырвался лишь сдавленный хрип. Тогда она села, насупясь, сцепив на коленях руки, которые, как она заметила, вовсе и не кровоточили, а оказались мокрыми от ее слюны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65