Группа человек из десяти ворвалась в библиотеку и принялась через разбитые же окна вышвыривать на улицу книги. Зачем это делалось, так никто впоследствии и не разберется. В зоне начался бунт.
Как раз в это время Лелик бросился к колючей проволоке.
– Стой! Назад! – окрикнул часовой. Его автомат теперь был направлен на Прибаева.
Лелик не обратил на команду никакого внимания.
– Стой! Стрелять буду!
В следующую секунду затрещала автоматная очередь. Солдат бил над головой заключенного, как и было приказано на инструктаже перед заступлением в караул. Все здорово удивились такому распоряжению. Но приказы, как говорится, не обсуждаются. И сейчас часовой строго следовал указаниям начальника колонии подполковника Загнибороды.
Лелик на мгновение пригнулся, услышав, что солдат открыл огонь. А затем вновь принялся неистово продираться сквозь ограждение, провоцируя охранника вести огонь на поражение.
Солдат снова дал короткую очередь высоко над головой осужденного. И вдруг Лелик упал. Будто подкосил его кто. В голове его зияла маленькая черная точка, из которой на дорожку; посыпанную красным тертым кирпичом, фонтаном била густая кровь вперемешку с мозгами, выделявшимися идеальной белизной на зловещем алом фоне.
Часового словно паралич разбил. Он продолжал держать свой автомат наперевес, но уже не стрелял. Удивленно хлопал глазами и никак не мог подобрать отвисшую челюсть. Он точно знал, что не мог убить осужденного. Ведь стрелял же в воздух! Тогда почему же тот упшт замертво? Немного придя в себя, солдат страшно закричал. Он вдруг со всей отчетливостью представил себе, что его ждет за невыполнение приказа «стрелять только в воздух» . Как минимум военный трибунал и срок в дисциплинарном батальоне, который от настоящей зоны мало чем отличается.
* * *
– Гаси вертухаев!!! – орали зеки, толпой двигаясь по территории в направлении ворот, разделяющих жилую зону и административный блок. Они были уже совсем рядом, когда ворота, урча электромотором, отворились и на них хлынула неудержимая лавина: бронетранспортеры и солдаты полка оперативного реагирования.
Хорошо вооруженные и обученные войска выверенной тактикой принялись рассекать толпу осужденных на мелкие группы. Их подготовка резко отличалась от той, что имели солдаты батальона охраны. И зеки сразу обратили на это внимание. В какие-то минуты многие из обитателей лагеря уже лежали на земле с пробитыми черепами. Другие кинулись бежать.
Солдаты гнали их внутрь жилой зоны. А бронетранспортеры тем временем обогнули толпу и перекрыли подходы к баракам. Боковые и задние их люки отворились, выпуская наружу десант.
Оказавшись окруженными, заключенные не знали, куда им деваться. Крики отчаяния смешивались с короткими автоматными очередями и подаваемыми в громкоговоритель командами.
* * *
Из одного бронетранспортера вылез человек, одетый в пятнистый комбинезон, какие носят пограничники, выходя в секрет или дозор. Мельком глянув на творящееся вокруг, он прямиком направился к бараку, из окна которого наблюдал за ходом бунта Барсук. Чуть приоткрыл входную дверь и проскользнул внутрь.
– А! Мамочки! Ты кто?! – в ужасе закричал Степка Барсуков, увидев странно одетого мужчину перед собой в совершенно пустом бараке.
Зек стоял теперь спиной к окну, держась одной рукой за подоконник, а вторую, в которой блестело лезвие финки, вытянув перед собой. Мужчина в комбинезоне медленно приближался. Лицо его не выражало ничего. Вопроса Барсука он словно не слышал.
– Не подходи! – Голос зека сорвался на писк. – Не подходи – замочу!!! – «Перо», движимое рукой зека, учащенно заходило слева направо и обратно. – Стой!!!
Мужчина сделал еще один шаг и остановился, словно подчинился команде.
– Пошел отсюда! – все так же пискляво выкрикнул Барсук, перепуганный насмерть. – Пошел вон! Пошел…
Мужчина холодно усмехнулся. Он так и стоял перед зеком, не говоря ни слова. Впрочем, пауза затянулась ненадолго.
Человек в комбинезоне отвел свою правую руку назад. А когда Барсук вновь увидел ее, то потерял дар речи. В руке мужчины был пистолет. Но не такой, как у лампасников зоны, а гораздо больших размеров и с длинным стволом.
Мужчина выстрелил с расстояния пяти шагов даже не целясь. Пуля снесла Барсуку верхнюю часть черепной коробки. Стрелявший вложил свое оружие в кобуру, висевшую на портупее справа сзади, повернулся кругом и вышел.
* * *
Кешка Монахов в это время был вместе со всеми. То есть как раз там, где происходила вся заваруха, – в эпицентре бунта. Барсука, понятно, поблизости не наблюдалось, и всем волей-неволей приходилось смотреть на него как на некоего неформального руководителя, если можно так выразиться применительно к сложившейся ситуации.
Солдаты, расчленив зеков на мелкие группы, прекратили стрельбу и принялись просто забивать осужденных прикладами и топтать сапогами тех, кто попадался под ноги. Оказываемое поначалу сопротивление быстро угасло. Слишком уж не равны были силы. Теперь стала окончательно ясна вся бессмысленность заварившейся каши.
Вопли с просьбами о пощаде разрывали воздух.
– Ложись! – это крикнул Монах. – Они перебьют нас! На землю все!!!
Ему подчинились. Потому что больше – из своих – подчиняться было некому, а Монах, он вроде как с головой кореш да и не раз уже проявил себя в крутых делах. В общем, его надо слушаться.
Когда стало ясно, что бунт подавлен, солдаты получили приказ отойти. Нет, они остались здесь же, но лишь оттянулись чуть в стороны, оставив заключенных лежать лицами вниз на каменно-твердой земле плаца, десятилетиями утоптанной сапогами каторжников…
Было двадцать второе апреля тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. «Весь советский народ и прогрессивное человечество» отмечало знаменательную дату – восемьдесят пятую годовщину со дня рождения вождя мирового пролетариата В.И.Ленина. Для начальника колонии подполковника внутренней службы Загнибороды этот день был праздничным вдвойне. Вверенная ему зона перестала быть воровской. Стала «красной». Ныне и присно и во веки веков… Слава КПСС!
В тот же день он настрочил секретную рапортину в Хабаровск, а оттуда пошло сообщение в Москву, что в таком-то исправительно-трудовом учреждении «подавлен бунт заключенных, в результате которого убиты осужденные Л. Прибаев покличке Лелик, С. Барсуков по кличке Барсук и др., оказавшие яростное сопротивление военнослужащим полка оперативного реагирования и батальона охраны» .
Не сказать, чтобы Загниборода вовсе не задумывался над чистоплотностью проведенной операции (не закрути он гайки и не раскрой Багаев зекам Лелика, не было бы ни убийств, ни бунта как такового). Но, во-первых, вскоре его переведут отсюда, как обещали, на штабную работу, и тогда пусть зарастут бурьяном все воспоминания о прошлом. А во-вторых, кто они, эти зеки? Волки позорные! Ну а с волками жить – по-волчьи выть. Иначе не получится…
Кешка Монахов пожинал лавры победителя. Оставшись вне конкуренции, он очень скоро прибрал к рукам бразды правления «мужиками», «чертями» и прочей нечистью, обретавшейся в бараках и гробившейся на лесоповале.
Время от времени наведывался к нему Иван Иванович Багаев. Или Монаха возили к капитану на встречи под видом выездов на допросы, следственные эксперименты и прочее. Беседы их носили теперь весьма спокойный характер. Багаев ставил Кешке задачи, отдавал приказания, а тот отчитывался о проделанной работе, за что получал вознаграждения: передачи «от родни», деньги в небольших количествах, анашу и водку.
Все последующие десять лет Кешкиной отсидки (ему добавили к начальному сроку за побег с Соленым и участие в бунте) обе стороны оставались в целом довольны друг другом. Уже ближе к середине семидесятых Иннокентий Монахов спал и видел, что вот-вот выйдет на волю и навсегда забудет о существовании капитана Багаева.
Сам Иван Иванович, получивший очередное звание майор и повышение в должности с переводом из Хабаровска в Москву, имел на сей счет свое мнение. Противоположное…
ЗАКОН ЕДИНСТВА И БОРЬБЫ…
1975 год
Ленинград
Ох и полощет! Красотища-то! Сурово-серое, затянутое низкими кучевыми облаками и… такое родное небо пригоршнями бросало чистейшую, просоленную балтийскими ветрами воду на купол Исаакиевского собора, скрещивало шпаги со стрелой Петропавловского шпиля и питало без того полноводную Неву, грозясь вывести ее из берегов!
А людей сколько! И какие люди! Чистенькие, аккуратные. Деловито-торопливые. А машин-то, машин! Литовский забит до невозможности. На площади Восстания гудеж клаксонов. Мышь не проскочит меж кузовами. А с Невского все прибывают и прибывают.
Вот он – любимый и милый сердцу Ленинград…
Иннокентий Монахов стоял у выхода из Московского вокзала, в промокшей до нитки ветхой одежонке, выданной на вещевом складе ИТК согласно описи при освобождении. Он с удовольствием подставлял обветренное лицо ливню и блаженствовал, чувствуя, как холодные струи стекают с бритой его головы по шее на спину и грудь, вызывая зябкую, но приятную дрожь.
Справка об освобождении была обернута в целлофановый пакет и хранилась во внутреннем кармане жакета.
– Я лю-у-ублю тебя-а-а!!! – невольно вырывалось у него из груди, а руки раскинулись по сторонам, словно крылья для полета. Только теперь он понимал, насколько любит этот древний и прекрасный город.
«Приземлил» его строгий голос, неожиданно раздавшийся над самым ухом.
– Гражданин, ваши документы!
Постовой милиционер возник, словно из-под земли, и стоял перед ним, прикрываясь от дождя широкой серой плащ-накидкой.
От нахлынувшего лирического настроения и следа не осталось. Зло сплюнув через зубы, Кешка затравленно взглянул на постового и достал из кармана справку – единственный документ, удостоверяющий сейчас его личность и дающий сразу все необходимые рекомендации и характеристики.
– У-у-у! – многозначительно протянул милиционер, разглядывая справку, не вынимая ее из целлофана, чтобы не замочить под дождем. – Вот они мы кто такие будем-то на самом деле, гражданин Монахов! – многословно, но и никуда не торопясь, выговорил он. – Пройдемтесь в отделение!
– Да качумай, начальник! – как мог добродушно попытался Кешка «врубить» привычный лагерный базлан. – Я ж неделю, как от кума! До дому до хаты! Ща ласты на печку, зубы на полку и – тише мыши!..
– Захлопни помойку, урод! – резко оборвал его постовой. – А ну пошел! Вперед! – Он схватил Кешку за плечо, развернул его на 180 градусов и толкнул в спину.
Ну здравствуй, любимый город…
В отделении милиции справка об освобождении была еще и еще раз проверена, осмотрена чуть ли не под микроскопом и даже обнюхана. Самого Кешку подвергли такому шмону, какого он не видывал даже в лагере. Залезли даже в то место, о котором и говорить-то вслух не совсем прилично. Потом дежурный офицер со всего маху залепил ему армейской латунной пряжкой на кожаном ремне по тому самому месту и удовлетворенно гавкнул:
– Свободен!
Все! Он свободен! И забыть, к чертовой матери, все прошедшие годы, как страшный сон. А что вспомнить? Вспомнить, что в Ленинграде его ждала мать.
И не просто в Ленинграде, а в трех с половиной минутах ходьбы от вокзала. Правда, переписку с ней Кешка прервал еще в конце шестьдесят пятого, когда ему накрутили к оставшемуся году отсидки еще восемь – за попытку побега и участие в бунте. Тогда казалось, что никогда он из-за колючки не выберется.
Мать писала вплоть до середины шестьдесят шестого. Все надеялась, что Кешку скоро освободят. Ан нет. Судьба распорядилась иначе. И нестерпимо стыдно было писать ей обо всем происшедшем. А потому Кешка замолчал. Мать обращалась и к начальнику колонии. Подполковник Загниборода, а позже и его преемник «вникали» и «реагировали».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Как раз в это время Лелик бросился к колючей проволоке.
– Стой! Назад! – окрикнул часовой. Его автомат теперь был направлен на Прибаева.
Лелик не обратил на команду никакого внимания.
– Стой! Стрелять буду!
В следующую секунду затрещала автоматная очередь. Солдат бил над головой заключенного, как и было приказано на инструктаже перед заступлением в караул. Все здорово удивились такому распоряжению. Но приказы, как говорится, не обсуждаются. И сейчас часовой строго следовал указаниям начальника колонии подполковника Загнибороды.
Лелик на мгновение пригнулся, услышав, что солдат открыл огонь. А затем вновь принялся неистово продираться сквозь ограждение, провоцируя охранника вести огонь на поражение.
Солдат снова дал короткую очередь высоко над головой осужденного. И вдруг Лелик упал. Будто подкосил его кто. В голове его зияла маленькая черная точка, из которой на дорожку; посыпанную красным тертым кирпичом, фонтаном била густая кровь вперемешку с мозгами, выделявшимися идеальной белизной на зловещем алом фоне.
Часового словно паралич разбил. Он продолжал держать свой автомат наперевес, но уже не стрелял. Удивленно хлопал глазами и никак не мог подобрать отвисшую челюсть. Он точно знал, что не мог убить осужденного. Ведь стрелял же в воздух! Тогда почему же тот упшт замертво? Немного придя в себя, солдат страшно закричал. Он вдруг со всей отчетливостью представил себе, что его ждет за невыполнение приказа «стрелять только в воздух» . Как минимум военный трибунал и срок в дисциплинарном батальоне, который от настоящей зоны мало чем отличается.
* * *
– Гаси вертухаев!!! – орали зеки, толпой двигаясь по территории в направлении ворот, разделяющих жилую зону и административный блок. Они были уже совсем рядом, когда ворота, урча электромотором, отворились и на них хлынула неудержимая лавина: бронетранспортеры и солдаты полка оперативного реагирования.
Хорошо вооруженные и обученные войска выверенной тактикой принялись рассекать толпу осужденных на мелкие группы. Их подготовка резко отличалась от той, что имели солдаты батальона охраны. И зеки сразу обратили на это внимание. В какие-то минуты многие из обитателей лагеря уже лежали на земле с пробитыми черепами. Другие кинулись бежать.
Солдаты гнали их внутрь жилой зоны. А бронетранспортеры тем временем обогнули толпу и перекрыли подходы к баракам. Боковые и задние их люки отворились, выпуская наружу десант.
Оказавшись окруженными, заключенные не знали, куда им деваться. Крики отчаяния смешивались с короткими автоматными очередями и подаваемыми в громкоговоритель командами.
* * *
Из одного бронетранспортера вылез человек, одетый в пятнистый комбинезон, какие носят пограничники, выходя в секрет или дозор. Мельком глянув на творящееся вокруг, он прямиком направился к бараку, из окна которого наблюдал за ходом бунта Барсук. Чуть приоткрыл входную дверь и проскользнул внутрь.
– А! Мамочки! Ты кто?! – в ужасе закричал Степка Барсуков, увидев странно одетого мужчину перед собой в совершенно пустом бараке.
Зек стоял теперь спиной к окну, держась одной рукой за подоконник, а вторую, в которой блестело лезвие финки, вытянув перед собой. Мужчина в комбинезоне медленно приближался. Лицо его не выражало ничего. Вопроса Барсука он словно не слышал.
– Не подходи! – Голос зека сорвался на писк. – Не подходи – замочу!!! – «Перо», движимое рукой зека, учащенно заходило слева направо и обратно. – Стой!!!
Мужчина сделал еще один шаг и остановился, словно подчинился команде.
– Пошел отсюда! – все так же пискляво выкрикнул Барсук, перепуганный насмерть. – Пошел вон! Пошел…
Мужчина холодно усмехнулся. Он так и стоял перед зеком, не говоря ни слова. Впрочем, пауза затянулась ненадолго.
Человек в комбинезоне отвел свою правую руку назад. А когда Барсук вновь увидел ее, то потерял дар речи. В руке мужчины был пистолет. Но не такой, как у лампасников зоны, а гораздо больших размеров и с длинным стволом.
Мужчина выстрелил с расстояния пяти шагов даже не целясь. Пуля снесла Барсуку верхнюю часть черепной коробки. Стрелявший вложил свое оружие в кобуру, висевшую на портупее справа сзади, повернулся кругом и вышел.
* * *
Кешка Монахов в это время был вместе со всеми. То есть как раз там, где происходила вся заваруха, – в эпицентре бунта. Барсука, понятно, поблизости не наблюдалось, и всем волей-неволей приходилось смотреть на него как на некоего неформального руководителя, если можно так выразиться применительно к сложившейся ситуации.
Солдаты, расчленив зеков на мелкие группы, прекратили стрельбу и принялись просто забивать осужденных прикладами и топтать сапогами тех, кто попадался под ноги. Оказываемое поначалу сопротивление быстро угасло. Слишком уж не равны были силы. Теперь стала окончательно ясна вся бессмысленность заварившейся каши.
Вопли с просьбами о пощаде разрывали воздух.
– Ложись! – это крикнул Монах. – Они перебьют нас! На землю все!!!
Ему подчинились. Потому что больше – из своих – подчиняться было некому, а Монах, он вроде как с головой кореш да и не раз уже проявил себя в крутых делах. В общем, его надо слушаться.
Когда стало ясно, что бунт подавлен, солдаты получили приказ отойти. Нет, они остались здесь же, но лишь оттянулись чуть в стороны, оставив заключенных лежать лицами вниз на каменно-твердой земле плаца, десятилетиями утоптанной сапогами каторжников…
Было двадцать второе апреля тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. «Весь советский народ и прогрессивное человечество» отмечало знаменательную дату – восемьдесят пятую годовщину со дня рождения вождя мирового пролетариата В.И.Ленина. Для начальника колонии подполковника внутренней службы Загнибороды этот день был праздничным вдвойне. Вверенная ему зона перестала быть воровской. Стала «красной». Ныне и присно и во веки веков… Слава КПСС!
В тот же день он настрочил секретную рапортину в Хабаровск, а оттуда пошло сообщение в Москву, что в таком-то исправительно-трудовом учреждении «подавлен бунт заключенных, в результате которого убиты осужденные Л. Прибаев покличке Лелик, С. Барсуков по кличке Барсук и др., оказавшие яростное сопротивление военнослужащим полка оперативного реагирования и батальона охраны» .
Не сказать, чтобы Загниборода вовсе не задумывался над чистоплотностью проведенной операции (не закрути он гайки и не раскрой Багаев зекам Лелика, не было бы ни убийств, ни бунта как такового). Но, во-первых, вскоре его переведут отсюда, как обещали, на штабную работу, и тогда пусть зарастут бурьяном все воспоминания о прошлом. А во-вторых, кто они, эти зеки? Волки позорные! Ну а с волками жить – по-волчьи выть. Иначе не получится…
Кешка Монахов пожинал лавры победителя. Оставшись вне конкуренции, он очень скоро прибрал к рукам бразды правления «мужиками», «чертями» и прочей нечистью, обретавшейся в бараках и гробившейся на лесоповале.
Время от времени наведывался к нему Иван Иванович Багаев. Или Монаха возили к капитану на встречи под видом выездов на допросы, следственные эксперименты и прочее. Беседы их носили теперь весьма спокойный характер. Багаев ставил Кешке задачи, отдавал приказания, а тот отчитывался о проделанной работе, за что получал вознаграждения: передачи «от родни», деньги в небольших количествах, анашу и водку.
Все последующие десять лет Кешкиной отсидки (ему добавили к начальному сроку за побег с Соленым и участие в бунте) обе стороны оставались в целом довольны друг другом. Уже ближе к середине семидесятых Иннокентий Монахов спал и видел, что вот-вот выйдет на волю и навсегда забудет о существовании капитана Багаева.
Сам Иван Иванович, получивший очередное звание майор и повышение в должности с переводом из Хабаровска в Москву, имел на сей счет свое мнение. Противоположное…
ЗАКОН ЕДИНСТВА И БОРЬБЫ…
1975 год
Ленинград
Ох и полощет! Красотища-то! Сурово-серое, затянутое низкими кучевыми облаками и… такое родное небо пригоршнями бросало чистейшую, просоленную балтийскими ветрами воду на купол Исаакиевского собора, скрещивало шпаги со стрелой Петропавловского шпиля и питало без того полноводную Неву, грозясь вывести ее из берегов!
А людей сколько! И какие люди! Чистенькие, аккуратные. Деловито-торопливые. А машин-то, машин! Литовский забит до невозможности. На площади Восстания гудеж клаксонов. Мышь не проскочит меж кузовами. А с Невского все прибывают и прибывают.
Вот он – любимый и милый сердцу Ленинград…
Иннокентий Монахов стоял у выхода из Московского вокзала, в промокшей до нитки ветхой одежонке, выданной на вещевом складе ИТК согласно описи при освобождении. Он с удовольствием подставлял обветренное лицо ливню и блаженствовал, чувствуя, как холодные струи стекают с бритой его головы по шее на спину и грудь, вызывая зябкую, но приятную дрожь.
Справка об освобождении была обернута в целлофановый пакет и хранилась во внутреннем кармане жакета.
– Я лю-у-ублю тебя-а-а!!! – невольно вырывалось у него из груди, а руки раскинулись по сторонам, словно крылья для полета. Только теперь он понимал, насколько любит этот древний и прекрасный город.
«Приземлил» его строгий голос, неожиданно раздавшийся над самым ухом.
– Гражданин, ваши документы!
Постовой милиционер возник, словно из-под земли, и стоял перед ним, прикрываясь от дождя широкой серой плащ-накидкой.
От нахлынувшего лирического настроения и следа не осталось. Зло сплюнув через зубы, Кешка затравленно взглянул на постового и достал из кармана справку – единственный документ, удостоверяющий сейчас его личность и дающий сразу все необходимые рекомендации и характеристики.
– У-у-у! – многозначительно протянул милиционер, разглядывая справку, не вынимая ее из целлофана, чтобы не замочить под дождем. – Вот они мы кто такие будем-то на самом деле, гражданин Монахов! – многословно, но и никуда не торопясь, выговорил он. – Пройдемтесь в отделение!
– Да качумай, начальник! – как мог добродушно попытался Кешка «врубить» привычный лагерный базлан. – Я ж неделю, как от кума! До дому до хаты! Ща ласты на печку, зубы на полку и – тише мыши!..
– Захлопни помойку, урод! – резко оборвал его постовой. – А ну пошел! Вперед! – Он схватил Кешку за плечо, развернул его на 180 градусов и толкнул в спину.
Ну здравствуй, любимый город…
В отделении милиции справка об освобождении была еще и еще раз проверена, осмотрена чуть ли не под микроскопом и даже обнюхана. Самого Кешку подвергли такому шмону, какого он не видывал даже в лагере. Залезли даже в то место, о котором и говорить-то вслух не совсем прилично. Потом дежурный офицер со всего маху залепил ему армейской латунной пряжкой на кожаном ремне по тому самому месту и удовлетворенно гавкнул:
– Свободен!
Все! Он свободен! И забыть, к чертовой матери, все прошедшие годы, как страшный сон. А что вспомнить? Вспомнить, что в Ленинграде его ждала мать.
И не просто в Ленинграде, а в трех с половиной минутах ходьбы от вокзала. Правда, переписку с ней Кешка прервал еще в конце шестьдесят пятого, когда ему накрутили к оставшемуся году отсидки еще восемь – за попытку побега и участие в бунте. Тогда казалось, что никогда он из-за колючки не выберется.
Мать писала вплоть до середины шестьдесят шестого. Все надеялась, что Кешку скоро освободят. Ан нет. Судьба распорядилась иначе. И нестерпимо стыдно было писать ей обо всем происшедшем. А потому Кешка замолчал. Мать обращалась и к начальнику колонии. Подполковник Загниборода, а позже и его преемник «вникали» и «реагировали».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58