Гражданская война у нас, в России, неизбежно вызовет войны у тех народов, которые мы по своему образу и подобию разделили на две неравные половины: на тех, кто неохотно, злобно и вяло работает, и тех, кто сидит в кресле и учит, как нужно работать еще лучше. Стоит начать у нас, и вспышка насилия немедленно распространится на них. И как зараза двинется дальше, дальше, дальше! Так кучка крикунов, которые проповедуют у нас новую гражданскую войну, неважно под какими лозунгами, может стать детонатором, который взорвет мир…
Картина, которую я вижу, ужасна. Я свыкся с ней, так как нарисовал сам и могу отвечать головой за каждый ее штрих. Но многим, чьи рты полны розовой слюны, я, скорее всего, покажусь маньяком, и они потребуют поместить меня в психиатрическую лечебницу и кормить аминазином, пока не поумнею и не заору во все горло: «Все плохое было раньше, все хорошее началось теперь!»
Дело, к сожалению, не во мне. И для тех, кто решит объявить меня параноиком, я скажу еще несколько слов. Любого, кто в начале 1914 года сказал бы, что к двадцать второму году в России будет истреблено примерно двадцать миллионов мужчин, причем большая часть из них погибнет не в войне с неприятелем, а в гражданской войне, в процессе взаимного убийства, а еще несколько миллионов русских навсегда покинет страну, – любого такого русского назвали бы сумасшедшим решительно все. От царя до Ленина, от великого князя до извозчика – все дружно сочли бы его безумцем.
В двадцать шестом году, когда неожиданно, первый раз за долгие годы все или почти все стали сыты, когда мы снова начали продавать хлеб за границу, когда набирала обороты промышленность и рубль вдруг снова стал деньгами, вряд ли кто-нибудь в мире сумел бы предугадать, что через четыре года миллионы русских будут беспощадно заморены голодом и холодом, переселены в дикие места или расстреляны и что делать все это – казнить целый народ – будет не кто-то чужой, не кровожадный завоеватель, а сами же русские, которым улыбчивый вождь просто даст указание. В такую развязку не поверил бы никто, включая самого вождя. При всей своей жестокости он устыдился бы этих несоразмерных достигнутому результату злодейств, ибо они свидетельствовали бы прежде всего о его собственной тупости. Он изыскал бы более гуманный способ довести народ до нищеты, не уничтожая его, потому что, даже рассматривая людей как рабочий скот, нелепо его уничтожать просто так, ради выполнения пятилетки в три года. Сколько людей было убито в те годы, никто не знает. Снижение поголовья скота изучено в деталях – человеческие жертвы скрыты.
В мае сорок первого года кто мог предсказать, что на каждого немца в грядущей войне придется три убитых русских? Нация радостно предвкушала, как после сокрушительного ворошиловского залпа мощным штыковым ударом враг будет смят и уничтожен. Позор финской войны не отрезвил никого! «Пуля дура, штык молодец!» – так готовились к войне с немецкими танковыми армиями. И снова полная неожиданность! Как же так? Почему бежим? Потому, что они вероломно нарушили! Поделить с Гитлером Европу за год до начала войны вероломным не казалось никому. Исторически эта земля была наша, наши украинцы и белорусы живут там и очень просят… И эстонцы тоже когда-то были наши. И финны, но с финнами вышло недоразумение. Они просили о воссоединении не так страстно, как эстонцы…
Такая логика не смущала тогда никого, не смущает я сегодня – школьные учебники по сей день внушают детям эту бесстыдную ложь. Молчат о том, что Гитлер, подобно нам, обещал всем благоденствие не позднее, чем через пять лет, и идею концлагерей взял у нас, придирчиво изучив наш богатый к тому времени опыт. Что Гитлер повторял наши же лозунги, которые до сих пор как уставшие от жизни трехсотлетние попугаи твердим мы; что наша «Правда» печатала большие отрывки из выступлений Адольфа, а потом вдруг назвала фюрера врагом номер один!
В мае сорок первого предсказывать нечто иное, кроме блистательной победы над фашистской гадиной, мог только безумец. Что было через два месяца, знают все. Скрыть это оказалось не под силу. Так кто же сумасшедший? Неужели безумец я и те, кто призывает всмотреться в будущее и попробовать избежать катастрофы, присмотреться к себе, понять, куда несет нас течение, в то время как мы топчемся на месте и свирепо бормочем что-то о своей неземной доброте? Неужели десятков миллионов невинно убитых наших братьев мало, чтобы убедиться в серьезности происходящего?
Тем, кому кажется мало, я скажу так: не надо думать, мужчины и женщины, что вам удастся отсидеться! Даже если очередной тур войны против самих себя обойдется без всемирной катастрофы, даже если никто из вас не дотянется до ядерной кнопки, отсидеться на этот раз не удастся никому! Слишком великий опыт гражданской войны заключен в каждом из нас. Пусть первыми падут те, на кого укажете вы, но вторыми – вторыми, а не последними, будете вы сами! Таковы правила игры…
* * *
Что делать, чтобы все же выгрести в сторону от гибельного водоворота? Удивительно, но мы дожили до тех времен, когда ответ очевиден и его легко дают прохожие на улицах, если телевидение вдруг рискнет задать им такой вопрос. Нужно перестать биться в судорогах страха, перестать так безумно бояться себя и друг друга и начать честно работать! Таков наш путь к выживанию – с этим не будет спорить никто. Вопрос только в том, как ступить на него, если на протяжении уже почти целого столетия мы внушали себе и окружающим, что именно этот путь порочен, что мы от него уходим, потому что изобрели нечто лучшее.
Иногда мне кажется, что я мог бы сказать – как. Но меня, увы, никто не спрашивает. Мы должны создавать в наших городах и деревнях такие особые зоны, куда любой, кто хочет работать, мог бы прийти и зарабатывать столько, сколько может. Может тысячу в месяц – пусть тысячу, может три – пусть три. Может сорок – пусть сорок. До дома свободы, о котором говорил Бульдог, мы еще не дожили, но создавать такие заповедники труда, в которых помешать работать станет невозможно, – вот то, что мы можем сегодня. Эти заповедные зоны необходимо защищать от вторжения бездельников, с детства воспитанных в убеждении, что их предназначение учить работать других и отбирать у обучаемых львиную долю заработанного. Мы должны защищать эти заповедные зоны, если понадобится, силой, до последнего вздоха, ибо только оттуда может прийти спасение!
Если у нас получится это и появятся люди, работающие и зарабатывающие честно, мы должны сделать их образцом для подражания и убедить самих себя, что всеобщая нищета – не лучший способ существования, и эти новые работники, которые принципиально отказываются воровать друг у друга из карманов, а именно этим мы заняты сегодня, эти свободные от страха работники, может быть, и есть те самые цивилизованные кооператоры, о которых мечтали те, кто, начинал у нас революции. Честно созданную руками людей собственность мы должны защитить от завистливых бездельников, пьяниц, хапуг. Это будет самым трудным! Только когда быть болтливым бездельником станет вопиюще невыгодно, когда работающий мастер будет жить в десять раз лучше чиновного лентяя, мы сможет говорить о проблеске надежды…
Есть еще одно непременное условие. Нужно уничтожить стену, воздвигнутую между нами и остальным миром. Ее построили в надежде, что она спрячет нас от глаз других народов и они не узнают, как мы сами себя терзаем. Но получилось так, что оттуда, извне, видно и слышно решительно все. Мы же сидим за стеной, каждый в своей норе, не видим, не слышим ни друг друга, ни тех, кто за стеной.
Если бы учитель хотя бы раз посмотрел карнавал в Латинской Америке, если бы он увидел, как нежно и мудро обращаются со своими детьми китайцы или японцы, я убежден, ему в голову бы не пришло повторять чужие слова о нашей неописуемой и непонятой миром доброте. Он знал бы примеры другой доброты и все понял бы сам. И нам с ним не пришлось бы спорить с пеной у рта.
Когда стена будет пробита, нам уже не смогут так лихо вешать лапшу на уши. Мы действительно талантливый, фантастически выносливый и жизнеспособный народ. Мы очень быстро поймем, что к чему, но для того, чтобы понять, мы должны увидеть! Нам нужно увидеть все и всех – средневековые города Европы, американские фермы, безработных турков и югославов, убирающих мусор в Мюнхене, голодных индусов, фанатично трудолюбивых китайцев… Увидеть всех! Нужно увидеть, какой великолепный сад устраивает англичанин на пяти квадратных метрах земли, как ухожена каждая травинка на древних газонах Кэмбриджа, чтобы понять, какое богатство мы попираем ногами в своей стране, понять, кем мы могли бы быть, если бы не были теми, кем стали.
Возможно ли разрушить стену? Сегодня этого не знает никто в мире. Я верю, что возможность существует. Но нужно еще одно – и, быть может, самое главное. Мы охотно допускаем преступников править нами, охотнее, чем кого-либо другого. Даже осознав, что наверху преступник, мы ждем, пока преступник уйдет или в нем заговорит совесть, или когда он тихо умрет в своей постели. И пока это так, у нас не может быть будущего. Мы всегда будем жертвами! Тех, кто наверху, мы боимся так страшно, что даже пятьдесят лет спустя не смеем говорить самим себе правду: а вдруг это бросит на них тень! Не стыдно ли это, не позор ли это для народа, часть которого при этом истерически кричит, что мы лучше всего остального мира! Значит, правду о сегодняшнем дне мы обречены узнать только через пятьдесят лет? Значит, мы должны пятьдесят лет ждать, чтобы узнать, почему нас втянули в преступную войну против гордого воинственного народа, который отстал от нас лет на восемьсот в своем развитии, но верит в своего бога и хранит свое достоинство? Где они, те, кто бросил в огонь наших детей ради абсурдных, недостижимых целей? Где те, кто принес смерть и неисчислимые человеческие жертвы в дома наших соседей, мирно живших веками у нас под боком и вдруг с изумлением узнавших, что они, никогда не видевшие железной дороги, нам опасно угрожают? Кто заплатит за этот позор, за то, что мы предстали перед миром в роли тупых бандитов? Виноватых опять нет, мы их не найдем, а встретим молодых генералов, построивших свою карьеру на этой войне, и высокопоставленных чиновников, которые будут раздраженно толковать о перегибах и недочетах.
И думая об этом, я перестаю верить в. наше спасение. Все повторяется: преступления есть – наказания нет, наказаны опять самые слабые – наши восемнадцатилетние дети. А волчанов по-прежнему парится в сауне, пьет французский коньяк и цыкает сверху: «Наше дело приказать, ваше дело сдохнуть!»…
Если мы однажды и навсегда не избавимся от тупого рабского повиновения любому, кто пробрался наверх, у нас нет шансов выжить. Заряд страха и ненависти, уже накопленный нами, имеет такую силу, что мы передавим друг друга, как пауки в банке.
* * *
Работая над романом, я несколько месяцев был дома. Роман закончен, и я все чаще задумываюсь о том, что мне делать. Я не знаю, как мне теперь жить. К счастью, вопрос о куске хлеба не стоит передо мной остро. По нашим меркам, я человек состоятельный. Но своего места я пока не вижу. Иногда мне кажется, что я должен занять место учителя…
Почти полгода я прожил в добром, справедливой мире своего дома. Я поступил так, как поступают миллионы людей. Мы создаем вокруг себя хрупкую стену из любви и нежности своих близких и пытаемся забыть о жестоком мире там, за окном. Но он постоянно напоминает о себе. Он жесток и страшен, и пока это так, наше счастье призрачно и эфемерно…
Всего неделю назад она была у нас в доме – несчастная, потерявшая рассудок женщина двадцати лет. Ее ребенка убили в родильном доме у нее на глазах. Пьяная акушерка уронила малыша на каменный пол, затем подхватила на руки, показала онемевшей от ужаса матери и сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Картина, которую я вижу, ужасна. Я свыкся с ней, так как нарисовал сам и могу отвечать головой за каждый ее штрих. Но многим, чьи рты полны розовой слюны, я, скорее всего, покажусь маньяком, и они потребуют поместить меня в психиатрическую лечебницу и кормить аминазином, пока не поумнею и не заору во все горло: «Все плохое было раньше, все хорошее началось теперь!»
Дело, к сожалению, не во мне. И для тех, кто решит объявить меня параноиком, я скажу еще несколько слов. Любого, кто в начале 1914 года сказал бы, что к двадцать второму году в России будет истреблено примерно двадцать миллионов мужчин, причем большая часть из них погибнет не в войне с неприятелем, а в гражданской войне, в процессе взаимного убийства, а еще несколько миллионов русских навсегда покинет страну, – любого такого русского назвали бы сумасшедшим решительно все. От царя до Ленина, от великого князя до извозчика – все дружно сочли бы его безумцем.
В двадцать шестом году, когда неожиданно, первый раз за долгие годы все или почти все стали сыты, когда мы снова начали продавать хлеб за границу, когда набирала обороты промышленность и рубль вдруг снова стал деньгами, вряд ли кто-нибудь в мире сумел бы предугадать, что через четыре года миллионы русских будут беспощадно заморены голодом и холодом, переселены в дикие места или расстреляны и что делать все это – казнить целый народ – будет не кто-то чужой, не кровожадный завоеватель, а сами же русские, которым улыбчивый вождь просто даст указание. В такую развязку не поверил бы никто, включая самого вождя. При всей своей жестокости он устыдился бы этих несоразмерных достигнутому результату злодейств, ибо они свидетельствовали бы прежде всего о его собственной тупости. Он изыскал бы более гуманный способ довести народ до нищеты, не уничтожая его, потому что, даже рассматривая людей как рабочий скот, нелепо его уничтожать просто так, ради выполнения пятилетки в три года. Сколько людей было убито в те годы, никто не знает. Снижение поголовья скота изучено в деталях – человеческие жертвы скрыты.
В мае сорок первого года кто мог предсказать, что на каждого немца в грядущей войне придется три убитых русских? Нация радостно предвкушала, как после сокрушительного ворошиловского залпа мощным штыковым ударом враг будет смят и уничтожен. Позор финской войны не отрезвил никого! «Пуля дура, штык молодец!» – так готовились к войне с немецкими танковыми армиями. И снова полная неожиданность! Как же так? Почему бежим? Потому, что они вероломно нарушили! Поделить с Гитлером Европу за год до начала войны вероломным не казалось никому. Исторически эта земля была наша, наши украинцы и белорусы живут там и очень просят… И эстонцы тоже когда-то были наши. И финны, но с финнами вышло недоразумение. Они просили о воссоединении не так страстно, как эстонцы…
Такая логика не смущала тогда никого, не смущает я сегодня – школьные учебники по сей день внушают детям эту бесстыдную ложь. Молчат о том, что Гитлер, подобно нам, обещал всем благоденствие не позднее, чем через пять лет, и идею концлагерей взял у нас, придирчиво изучив наш богатый к тому времени опыт. Что Гитлер повторял наши же лозунги, которые до сих пор как уставшие от жизни трехсотлетние попугаи твердим мы; что наша «Правда» печатала большие отрывки из выступлений Адольфа, а потом вдруг назвала фюрера врагом номер один!
В мае сорок первого предсказывать нечто иное, кроме блистательной победы над фашистской гадиной, мог только безумец. Что было через два месяца, знают все. Скрыть это оказалось не под силу. Так кто же сумасшедший? Неужели безумец я и те, кто призывает всмотреться в будущее и попробовать избежать катастрофы, присмотреться к себе, понять, куда несет нас течение, в то время как мы топчемся на месте и свирепо бормочем что-то о своей неземной доброте? Неужели десятков миллионов невинно убитых наших братьев мало, чтобы убедиться в серьезности происходящего?
Тем, кому кажется мало, я скажу так: не надо думать, мужчины и женщины, что вам удастся отсидеться! Даже если очередной тур войны против самих себя обойдется без всемирной катастрофы, даже если никто из вас не дотянется до ядерной кнопки, отсидеться на этот раз не удастся никому! Слишком великий опыт гражданской войны заключен в каждом из нас. Пусть первыми падут те, на кого укажете вы, но вторыми – вторыми, а не последними, будете вы сами! Таковы правила игры…
* * *
Что делать, чтобы все же выгрести в сторону от гибельного водоворота? Удивительно, но мы дожили до тех времен, когда ответ очевиден и его легко дают прохожие на улицах, если телевидение вдруг рискнет задать им такой вопрос. Нужно перестать биться в судорогах страха, перестать так безумно бояться себя и друг друга и начать честно работать! Таков наш путь к выживанию – с этим не будет спорить никто. Вопрос только в том, как ступить на него, если на протяжении уже почти целого столетия мы внушали себе и окружающим, что именно этот путь порочен, что мы от него уходим, потому что изобрели нечто лучшее.
Иногда мне кажется, что я мог бы сказать – как. Но меня, увы, никто не спрашивает. Мы должны создавать в наших городах и деревнях такие особые зоны, куда любой, кто хочет работать, мог бы прийти и зарабатывать столько, сколько может. Может тысячу в месяц – пусть тысячу, может три – пусть три. Может сорок – пусть сорок. До дома свободы, о котором говорил Бульдог, мы еще не дожили, но создавать такие заповедники труда, в которых помешать работать станет невозможно, – вот то, что мы можем сегодня. Эти заповедные зоны необходимо защищать от вторжения бездельников, с детства воспитанных в убеждении, что их предназначение учить работать других и отбирать у обучаемых львиную долю заработанного. Мы должны защищать эти заповедные зоны, если понадобится, силой, до последнего вздоха, ибо только оттуда может прийти спасение!
Если у нас получится это и появятся люди, работающие и зарабатывающие честно, мы должны сделать их образцом для подражания и убедить самих себя, что всеобщая нищета – не лучший способ существования, и эти новые работники, которые принципиально отказываются воровать друг у друга из карманов, а именно этим мы заняты сегодня, эти свободные от страха работники, может быть, и есть те самые цивилизованные кооператоры, о которых мечтали те, кто, начинал у нас революции. Честно созданную руками людей собственность мы должны защитить от завистливых бездельников, пьяниц, хапуг. Это будет самым трудным! Только когда быть болтливым бездельником станет вопиюще невыгодно, когда работающий мастер будет жить в десять раз лучше чиновного лентяя, мы сможет говорить о проблеске надежды…
Есть еще одно непременное условие. Нужно уничтожить стену, воздвигнутую между нами и остальным миром. Ее построили в надежде, что она спрячет нас от глаз других народов и они не узнают, как мы сами себя терзаем. Но получилось так, что оттуда, извне, видно и слышно решительно все. Мы же сидим за стеной, каждый в своей норе, не видим, не слышим ни друг друга, ни тех, кто за стеной.
Если бы учитель хотя бы раз посмотрел карнавал в Латинской Америке, если бы он увидел, как нежно и мудро обращаются со своими детьми китайцы или японцы, я убежден, ему в голову бы не пришло повторять чужие слова о нашей неописуемой и непонятой миром доброте. Он знал бы примеры другой доброты и все понял бы сам. И нам с ним не пришлось бы спорить с пеной у рта.
Когда стена будет пробита, нам уже не смогут так лихо вешать лапшу на уши. Мы действительно талантливый, фантастически выносливый и жизнеспособный народ. Мы очень быстро поймем, что к чему, но для того, чтобы понять, мы должны увидеть! Нам нужно увидеть все и всех – средневековые города Европы, американские фермы, безработных турков и югославов, убирающих мусор в Мюнхене, голодных индусов, фанатично трудолюбивых китайцев… Увидеть всех! Нужно увидеть, какой великолепный сад устраивает англичанин на пяти квадратных метрах земли, как ухожена каждая травинка на древних газонах Кэмбриджа, чтобы понять, какое богатство мы попираем ногами в своей стране, понять, кем мы могли бы быть, если бы не были теми, кем стали.
Возможно ли разрушить стену? Сегодня этого не знает никто в мире. Я верю, что возможность существует. Но нужно еще одно – и, быть может, самое главное. Мы охотно допускаем преступников править нами, охотнее, чем кого-либо другого. Даже осознав, что наверху преступник, мы ждем, пока преступник уйдет или в нем заговорит совесть, или когда он тихо умрет в своей постели. И пока это так, у нас не может быть будущего. Мы всегда будем жертвами! Тех, кто наверху, мы боимся так страшно, что даже пятьдесят лет спустя не смеем говорить самим себе правду: а вдруг это бросит на них тень! Не стыдно ли это, не позор ли это для народа, часть которого при этом истерически кричит, что мы лучше всего остального мира! Значит, правду о сегодняшнем дне мы обречены узнать только через пятьдесят лет? Значит, мы должны пятьдесят лет ждать, чтобы узнать, почему нас втянули в преступную войну против гордого воинственного народа, который отстал от нас лет на восемьсот в своем развитии, но верит в своего бога и хранит свое достоинство? Где они, те, кто бросил в огонь наших детей ради абсурдных, недостижимых целей? Где те, кто принес смерть и неисчислимые человеческие жертвы в дома наших соседей, мирно живших веками у нас под боком и вдруг с изумлением узнавших, что они, никогда не видевшие железной дороги, нам опасно угрожают? Кто заплатит за этот позор, за то, что мы предстали перед миром в роли тупых бандитов? Виноватых опять нет, мы их не найдем, а встретим молодых генералов, построивших свою карьеру на этой войне, и высокопоставленных чиновников, которые будут раздраженно толковать о перегибах и недочетах.
И думая об этом, я перестаю верить в. наше спасение. Все повторяется: преступления есть – наказания нет, наказаны опять самые слабые – наши восемнадцатилетние дети. А волчанов по-прежнему парится в сауне, пьет французский коньяк и цыкает сверху: «Наше дело приказать, ваше дело сдохнуть!»…
Если мы однажды и навсегда не избавимся от тупого рабского повиновения любому, кто пробрался наверх, у нас нет шансов выжить. Заряд страха и ненависти, уже накопленный нами, имеет такую силу, что мы передавим друг друга, как пауки в банке.
* * *
Работая над романом, я несколько месяцев был дома. Роман закончен, и я все чаще задумываюсь о том, что мне делать. Я не знаю, как мне теперь жить. К счастью, вопрос о куске хлеба не стоит передо мной остро. По нашим меркам, я человек состоятельный. Но своего места я пока не вижу. Иногда мне кажется, что я должен занять место учителя…
Почти полгода я прожил в добром, справедливой мире своего дома. Я поступил так, как поступают миллионы людей. Мы создаем вокруг себя хрупкую стену из любви и нежности своих близких и пытаемся забыть о жестоком мире там, за окном. Но он постоянно напоминает о себе. Он жесток и страшен, и пока это так, наше счастье призрачно и эфемерно…
Всего неделю назад она была у нас в доме – несчастная, потерявшая рассудок женщина двадцати лет. Ее ребенка убили в родильном доме у нее на глазах. Пьяная акушерка уронила малыша на каменный пол, затем подхватила на руки, показала онемевшей от ужаса матери и сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36