Как правило, Антония не заставала свою комнату в таком виде. Каждое утро она давала себе на сборы двенадцать с половиной минут и уходила не оглянувшись. К ее возвращению Мария чистила, убирала и проветривала спальню.
Теперь, когда в саду находились полицейские, можно было, по крайней мере, не опасаться журналистов. Она распахнула оба окна, сбросила туфли, легла на неубранную постель и стала ждать.
Люди в саду копали аккуратно, но поскольку известно было, чем они занимаются, каждый звук казался зловещим. Через десять минут, не в силах больше слышать удары лопат и переговоры вполголоса, она поднялась и принялась ходить по комнате. Потом сняла постельное белье и аккуратной кучкой сложила его на табурет у туалетного столика, подняла книгу и убрала тапки.
Покончив с этим, Антония рискнула выглянуть в окно и увидела группу мужчин без пиджаков, столпившихся в дальнем конце сада. Они больше не копали, а просто стояли, глядя на землю. Забыв о смытом макияже, Антония надела туфли и бросилась вниз.
Она уже собиралась открыть кухонную дверь, когда услышала голос констебля Дерринг:
– Я бы не поверила этому, сэр.
– Чему, Дженни?
– Что человек в ее состоянии будет так за собой следить: весь этот макияж, костюм от Армани. Я знаю, чтобы получить работу, как у нее, надо быть жесткой, но обладать таким самоконтролем, когда твой ребенок пропал, возможно, погиб? По-моему, это чудовищно.
– Возможно, это своего рода защита. Знаешь, как корсет для позвоночника, чтобы не развалиться на части.
– Может быть.
– Она тебе не нравится, да, Дженни?
– Да, сэр. Если бы ребенок был на год или два постарше, я бы предложила поискать среди убежавших из дома.
– Разумеется, но не в четыре года.
– А что насчет этого ее дружка? Вас убедила история про сложности с банком?
– Она совпадает с тем, что сообщили мне все остальные директора, когда я беседовал с ними в воскресенье. И они клянутся, что он не отлучался с собрания в субботу, пока Бэгшот в истерике не позвонила ему из участка. Смотри! Давай-ка, Дженни, пойдем взглянем, что они там нашли.
Антония, вне себя от ярости слушавшая их из-за двери, понимала, что не следует придавать этому значения. Полиция всегда всех подозревает в худшем, особенно когда дело касается детей. Если бы она не была в Нью-Йорке, то, вероятно, сейчас обвинение уже предъявили бы и ей. Она это знала. Она не должна терять самообладание. Пока что полиция на ее стороне. Пока. Не стоит рисковать, пока Шарлотты нет. Антония выждала еще две минуты и вошла в кухню. Когда они вернулись, она стояла прижавшись спиной к холодильнику.
– Что они нашли?
– Ничего, миссис Уэблок. Пока ничего.
– Но ведь они подумали, что нашли что-то, не так ли? Кто-то подумал, что они что-то нашли.
– Вы следили?
– Разумеется.
– Вы обе, ваша няня тоже. Она до сих пор наверху, смотрит на них.
– Что они нашли?
– Большой кусок полиэтилена. Вероятно, он не имеет отношения к делу, строители любят закапывать такие вещи в садах, потому что это проще, чем куда-то их вывозить.
– Но не обязательно?
– Нет. Мы заберем его и отдадим в лабораторию, пусть посмотрят.
– Зачем?
– Позвольте об этом беспокоиться нам.
– О, прошу вас, не надо меня все время щадить, – сказала она, не сдержав мгновенной вспышки гнева, вроде тех, что вызывали у нее младшие сотрудники, когда по небрежности делали глупые ошибки. – Почему вас заинтересовал полиэтилен?
– На тот случай, если в него заворачивали тело, – тихо произнес старший инспектор Блейк, с неохотой облекая свою мысль в слова.
– Но в таком случае разве там не лежало бы и тело? – спросила Антония, гадая, представляет ли он, с каким трудом она заставляет свой голос звучать спокойно.
– Не обязательно, – ответил Блейк, заметив, что на лице констебля Дерринг написано отвращение. – Закапывание тела в саду могло быть временной мерой.
– Я этому не верю, – сказала Антония. – И не поверю.
– Хорошо. Вот и не верьте. – Он улыбнулся ей и, казалось, ждал, что она покинет собственную кухню. Антония не знала, что сказать, куда пойти, как протянуть время, пока они найдут все, что можно найти. В конце концов она пошла наверх позвонить Триш. По крайней мере, это займет немного времени.
Когда включился автоответчик Триш, она сказала:
– Это Антония. Они копают в саду.
Потом набрала номер прямого телефона в своем кабинете и услышала собственный голос. Удивленная и разозленная, что ее секретаря нет на месте, она посмотрела на часы и обнаружила, что еще всего лишь девять часов. Она положила трубку и принялась взад-вперед расхаживать по комнате и ванной, жалея, что никак не может поторопить полицию.
По счастью, скоро перезвонила Триш и сказала, что выходила за газетами, как раз когда звонила Антония.
– Они пока ничего в саду не нашли? – спросила Триш.
– Только старый полиэтилен. Они заберут его с собой, но не думаю, что он имеет какое-то отношение к делу.
– Понятно. Хорошо. Как ты?
– А как ты думаешь?
– Я имела в виду бытовые мелочи, – с раздражающим терпением пояснила Триш. – Но если ты не расположена говорить, не надо. Антония, мне бы хотелось задать тебе один вопрос. Я пыталась вчера, но…
– Что за вопрос?
– Ты по-прежнему считаешь, что Ники виновата в том, что случилось?
– Конечно. – Она рассказала бы Триш, если бы та поинтересовалась, что в коляске слишком много крови, учитывая только разбитые коленки мальчика, но Триш об этом не спросила.
– Я только хотела узнать, не позволишь ли ты провести тест на полиграфе – ну, знаешь, чтобы поймать Ники, если она в чем-то лжет тебе и полиции.
Тест на полиграфе. Почему она о нем не подумала? Ведь это просто напрашивалось, а ей и в голову не пришло.
– Я знаю, что полиция эти тесты не любит, – продолжала Триш. – Но они могут быть полезны, и я подумала, что в любом случае сделать его очень даже стоит. У меня есть подруга, ты ее, кажется, не знаешь, ее зовут Эмма Нэтч, она специалист в этой области. Если ты не возражаешь, она проведет такой тест на Ники и не возьмет денег.
– Это великодушно, но дело не в деньгах.
– Да, – согласилась Триш. – Так я могу договариваться? Мне кажется, именно это теперь и нужно сделать.
– Да, наверное, нужно. Когда?
– Ну, Эмма сказала, что могла бы приехать сегодня утром, попозже, скажем, в двенадцать или в полпервого. Тебе это подойдет?
– Да, думаю, подойдет. Я позабочусь, чтобы Ники была здесь. О чем именно ее будут спрашивать?
– Мы с Эммой обсуждали это и решили дать ей заново рассказать историю про детскую площадку, шаг за шагом, чтобы проверить правдивость каждого слова, а потом расспросить про то, как она вообще обращалась с Шарлоттой, и про синяки в частности.
– Звучит разумно.
– Прекрасно. Тогда я скажу Эмме, что мы встретимся с ней у тебя, чтобы я вас познакомила.
– Нет. Не беспокойся. Пусть она приезжает сама. В доме и так слишком людно с этой полицией, которая заглядывает во все углы. Мне бы не хотелось, чтобы ты приезжала.
– О! Ладно. Как хочешь.
– Пусть твоя подруга захватит какое-нибудь удостоверение личности. Я не хочу по ошибке впустить в дом журналистку.
– Я ее предупрежу. Спасибо, Антония. И если передумаешь, позови меня.
– Конечно. До свидания, Триш.
Антония положила трубку и задумалась о проверке на полиграфе и о том, почему она не сообразила, что Триш все об этом знает, и не попросила о тесте раньше.
Глава четырнадцатая
В Бакстоне, в Дербишире, примерно в то же самое время сидела за завтраком чета, возраст которой приближался к семидесяти. Как всегда, они ели гренки, яйца, бекон и печеные помидоры. Гарольду такая еда нравилась, а Рени была уверена в ее полезности, что бы там ни писали все эти лондонские газеты про холестерин, животные жиры и все остальное. Она не хочет, чтобы Гарольд выходил утром из дому без горячего завтрака. А хлопья, которые едят в нынешнее время, да еще размоченные в холодном молоке, взрослому человеку впрок не пойдут. И разве в молоке нет животного жира? Все эти новомодные правила питания – чушь и глупость, если хотят знать ее мнение. Она увидела, что Гарольд принимается за яйцо, и захотела убедиться, что желток нужной консистенции. Мужу нравится желток пожиже, но он терпеть не может, если жидкий белок. С удовольствием удостоверившись, что не утратила мастерства, Рени развернула газету, которая лежала, тщательно сложенная, рядом с ее тарелкой, и нарезала гренок на аккуратные квадратики, прежде чем макать его в яйцо; неторопливо нанизала на вилку жареный хлеб и, для вкусового контраста, кусочек бекона и понесла ее ко рту.
Да так и не донесла. Она сидела с открытым ртом, уставившись в газету, и яичный желток стекал по вилке. Только когда остывающая липкая субстанция достигла ее пальцев, Рени вздрогнула и вспомнила, где находится. Она положила вилку и старательно вытерла пальцы салфеткой.
– Что там с тобой такое? – спросил Гарольд, отрываясь от своей газеты, где изучал страницу, посвященную скачкам.
– Это ведь наша Николетта! Я уверена, что она. Посмотри.
Он вытянул руку, и Рени передала ему газету, как всегда делала, когда он чего-то хотел. Так ее воспитали, и она этим гордилась, даже в трудные минуты. Особенно в трудные минуты.
– Ну да, она, – сказал он, вытерев губы салфеткой и прочитав сопровождающую статью, чтобы убедиться: Рени ничего не напутала, как это обычно с ней бывает. – Кто бы мог подумать, что она на такое способна?
Рени, вспомнив девочку, которую знала с девяти до тринадцати лет, покачала головой. Николетта была одной из немногих, о ком она вспоминала с искренней любовью.
Она была хорошим ребенком, Николетта, и милым, когда преодолела привычку обманывать, к чему все они бывали склонны сразу после приезда. И помогала, гораздо больше помогала, чем любой из мальчиков, которых им присылали раньше. Именно поэтому после Николетты она всегда просила девочек, но таких им больше не попадалось; остальные по ожесточенности и сквернословию не уступали худшим из мальчишек. В мальчиках это не так ее задевало, но когда ругались девочки, ее коробило. Поэтому в конце концов она и захотела оставить это занятие, потому и сказала Гарольду, что больше не в силах это выносить. Сначала он ей не поверил, но когда она заболела, даже он увидел, что она не может этим заниматься. Доконали Рени девочки, которые обзывали ее гребаной онанисткой – и даже хуже. Она мирилась с беспорядком, леностью, грохочущей музыкой, сном до полудня и наглостью, но не могла стерпеть, чтобы двенадцатилетняя девчонка с ангельским личиком обзывала ее всякими непотребными словами в ее же собственном доме.
О, Рени знала, что на самом деле нельзя винить в этом ребенка. Кто-то научил этих девочек подобным словам. С такими познаниями не рождаются. Но почему-то потом она уже не могла по-прежнему относиться к их с Гарольдом занятию. А если вы не в состоянии прощать детей и не хотите даже попытаться полюбить их, тогда какой смысл продолжать, верно? Так она и сказала той даме из социальной службы, и та ответила, что понимает и что в этом нет ничего удивительного. К тому времени им с Гарольдом было за шестьдесят, и в любом случае уже настало время отдохнуть. К тому же они уже получали свои пенсии, поэтому денежный вопрос больше не стоял так остро, как в тот период, когда Гарольд сидел без работы после закрытия фабрики. Гарольд хотел продолжать, но ничего хорошего из этого не вышло бы, раз Рени заболела. Как приятно было сознавать, что в ее доме никогда больше не будет ни одной сквернословящей маленькой неряхи.
Но Николетта была другой. Она была такой милой девочкой. Не красавицей, заметьте, но всегда такой мягкой – после того, как перестала бояться, – и очень послушной. Если бы Рени могла иметь детей, она хотела бы такую дочку, как Николетта. Очень хотела бы.
Покончив с газетой, Гарольд вернул ее жене, и она прочитала всю статью, чувствуя, как подступают слезы при мысли об ужасном несчастье, приключившемся с этим ребенком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44