— Я тут болтаю с вами о всякой ерунде, — сказал он, — вместо того чтобы заниматься делом. А у меня сегодня уйма всего.
— Какие же у вас сегодня дела?
— Дать информацию, конечно, как всегда, дать информацию. Если вы почти каждую неделю не даете в газету чего-то новенького, они считают, что вам не за что платить деньги. Иной раз, признаюсь, хоть выдумывай.
Это было мне вполне понятно — разве не таким же путем я получил свою первую работу? Пожалуй, впервые я почувствовал, что у меня может быть что-то вообще с мистером Квигли. И мне захотелось помогать ему — если бы только он уточнил, в чем именно. Я шагнул к стойке портье, чтобы отдать ключ, и услышал за своей спиной:
— Ну, я пошел. Скоро увидимся.
Я обернулся, но он уже ушел, исчез, хоть и не растворился в воздухе, ибо в воздухе Панамы, сыром и насыщенном еще не пролившимся за этот день дождем, нельзя раствориться.
— Я хочу кое-что тебе показать, — сказал мне Капитан.
Он порезался, бреясь, и пригнулся к зеркалу, чтобы лучше рассмотреть ранку. Мне вспомнилось, как много лет тому назад он порезался, когда сбривал бороду.
— Надо было вам тогда оставить бороду, — сказал я, — сейчас не пришлось бы бриться.
— Это ведь было много-много лет назад, и к тому же Лайзе не нравилась моя борода. Когда я тогда вернулся, она сказала мне, что я стал другим — такого человека она не знает.
— Я думаю, она имела в виду не бороду.
— Наверно, ты прав. Но я удивлен, что в том возрасте ты сумел это заметить.
— Она боялась, что без бороды вас схватит полиция. То есть если вы сбреете ее.
— Опять верно. Но сейчас все обстоит иначе. Я ведь не имею дела с английскими фараонами. Они привыкли заниматься простыми вещами — убийством или кражей драгоценностей. А здесь с помощью бороды или изменения прически людей не проведешь. Приходится быть куда осторожнее. Здесь все — политика. — И, отвернувшись от зеркала, Капитан сказал: — Слава богу, тюрьма мне здесь не грозит. Грозит только смерть.
— Господи помилуй, почему?
— А чего волноваться по поводу смерти? Смерть неизбежна, так не все ли равно? А если все пойдет благополучно, Лайза будет богатой женщиной, когда меня не станет.
— Она никогда не хотела быть богатой.
— Ладно, вычеркиваем слово «богатой». Я хочу, чтобы она была обеспечена — только и всего… если что-то случится со мной.
Всякий раз, как он упоминал о Лайзе, сердце у меня уходило в пятки: ему же придется рано или поздно узнать, что она умерла. Я снова пожалел, что с самого начала не сказал ему о ее смерти.
— Я тут веду игру с более высокими ставками, — продолжал он между двумя взмахами бритвы, — чем драгоценности на какую-то тысячу фунтов, а потому и наказание немного тяжелее. По крайней мере для тех, кто считает смерть более тяжким наказанием, чем тюрьма. Но я-то знаю, что такое тюрьма. Я хлебнул там предостаточно во время войны. А, черт, опять порезался. Дай-ка мне кровоостанавливающую палочку. Да я бы в жизни не бежал из того немецкого лагеря, если бы считал, что тюрьма лучше смерти.
— Значит, эта история — правда? — спросил я.
— Конечно, правда. А что?
— Мой отец считал, что многие ваши истории — чистая ложь.
— Да ведь это же Сатана любил приврать, а не я. И выиграл я тебя в трик-трак, а не в шахматы.
— А эта история о вашем побеге через Пиренеи и о том, как вы попали к испанским монахам?
— Так откуда же я мог бы научить тебя хоть немного испанскому и как бы я справлялся здесь, если бы его не знал?
— А насчет всех этих мулов?
— Сегодня, — сказал он и, отвернувшись от зеркала, торжественно поднял вверх бритву, как священник поднимает Святые Дары, — я покажу тебе одного из мулов в его стойле. Только ты да и я будем знать, где это стойло находится, — ну и еще, конечно, несколько моих настоящих друзей, которые, надеюсь, никогда меня не предадут. — Он вытер лезвие бритвы и снова повернулся ко мне. — Это большая тайна, — сказал он. — Ты ведь мой настоящий друг, правда?
Можно ли винить меня за то, что я ответил ему: «Да, конечно»? Если он не был моим другом, то кто же еще на всей земле был моим другом теперь, когда Лайза умерла?
Мы сели в машину Капитана — весьма скромный «рено» — и проехали за город, через кварталы, застроенные банками, затем через трущобы; въехали без всякой проверки в Американскую зону, промчались мимо игроков в гольф, солдатских бараков и церквей — Капитан по дороге называл некоторые из них: церковь общины Коко-Соло, церковь Почитателей Библии на перекрестке, назаретская церковь, церковь Святых последнего дня, церковь Четырех евангелий…
— Их тут больше шестидесяти, — сообщил он мне, подтверждая подсчеты Пабло, — хотя и не так много, как банков.
— Коко-Соло, — не поверил я ему из-за созвучия с кока-колой, — это вы наверняка придумали.
— Нет, не придумал, но, возможно, указал не на ту церковь. Это вполне мог быть храм Свидетелей Иеговы или Первых поселенцев на перешейке. Очень религиозные люди, эти янки. Я забыл показать тебе книжный развал «Аргози». Вот это штука действительно уникальная. Единственная книжная лавка в Зоне. Конечно, если столько времени уделять молитвам, не говоря уже о военных обязанностях, на чтение почти ничего не остается.
Мы выехали из Зоны — по-прежнему, без проверки — и свернули налево, затем снова повернули — я хотел написать «на север», но показания компаса в Панаме могут сбить с толку даже географа. Кто, например, догадается, что канал из Атлантического океана в Тихий пролегает более или менее с запада на восток? Сейчас от этой нашей поездки у меня остался в памяти лишь длиннющий забор вдоль дороги, на котором красовался план города — этот город, судя по всему, намеревался строить Бостонский банк, но пока еще и не начинал. Лишь ряд электрических столбов стоял вдоль заасфальтированных дорог, которые никуда не вели, если не считать беспорядочно сгрудившихся на краю Тихого океана хижин.
— Вот здесь, — сказал Капитан, — мы свернем направо, а затем я просил бы тебя об этом месте забыть, — быстро добавил он; мы подскочили на колдобине и съехали на траву меж кустов в человеческий рост. И оттуда выкатили на короткую взлетно-посадочную полосу, которая даже для моего неопытного глаза казалась на редкость разбитой.
— Вот он, — с несомненной гордостью объявил Капитан, остановив автомобиль и указав на маленький самолетик, стоявший прямо на земле.
— Выглядит он что-то больно стареньким, — заметил я.
— Тринадцать лет летает, но машина вполне надежная. Если бы только они оставили ее в покое. — Он замолчал, а я решил, что он, очевидно, погрузился в раздумья по поводу этих «они», кто бы «они» там ни были, но оказался не прав. Он вдруг сказал: — Не упоминай о ней, когда будешь ей писать.
Я почувствовал, что запутался в этих «они» и «ей». И спросил:
— Не упоминать о ком?
— О машине, конечно. Она будет волноваться.
«Разве самолет может волноваться?» — подумал я.
Какое-то время Капитан молча сидел за рулем, а я боялся нарушить его молчание — ведь молчание в моем положении было безопаснее слов.
— Она сдюжит, — наконец произнес он.
— Доктор сказал… — начал было я, но тут понял, что на этот раз он имел в виду самолет, а не Лайзу.
По счастью, Капитан, видимо, не услышал моих слов, этих опасных слов, которые могли открыть дверь и выпустить правду. Он сказал:
— Я проверяю ее после каждого полета. Не потому, что боюсь, как бы чего не случилось, но я не могу подвести других.
— Других?
Он не услышал меня, так как мысль его уже заработала в новом направлении.
— Ты написал ей и сообщил, что ты здесь, что долетел благополучно?
— О да, написал, — сказал я: на сей раз он явно говорил не о самолете. — А когда вы научились летать? — спросил я его.
— Когда вернулся в Англию. Надоела мне эта чертова пехота, но, как раз когда я сдавал летные экзамены, война кончилась. Так что по-настоящему я не летал. И не думал, что мне пригодятся мои знания, пока не приехал сюда. А в этих краях понял, что мне нужен самолет.
— Для чего?
— Чтобы быть по-настоящему полезным моим друзьям. Им требовался самолет. Перевозить то, в чем они остро нуждаются, туда, где нет дорог. Хочешь покататься?
Я взглянул на этот видавший виды самолетик, уже отслуживший тринадцать лет, и мне очень захотелось сказать «нет», но я не решился и вместо этого кивнул.
Мы направились к самолету, и с каждым моим шагом он казался мне более старым и хрупким. Помимо пилота в нем могли поместиться максимум трое; Капитан же, когда мы уже совсем близко подошли к машине, вдруг остановился и отступил на шаг. Он с благоговением смотрел на самолет, точно это был священный предмет, с помощью которого могли осуществиться его желания, — так мужчина мог бы смотреть на женщину, состарившуюся рядом с ним, но вызывающую его восхищение тем, как она умело противостоит времени. Он сказал:
— Знаешь, что бы я хотел с ней сделать?
— Нет. Что же?
— Я хотел бы покрасить ей крылья, как тут красят автобусы. Ты видел их на улице — разрисованные яркими пейзажами, даже мадоннами, которым можно молиться. Не подумай, что я — верующий, но представь себе, насколько красивее выглядела бы машина.
— Так почему же вы ее не раскрасите?
— О, это невозможно. Слишком она станет заметной. Может, со временем я так и поступлю, когда покончу со всем этим и не буду больше пользоваться ею для дела. Я так и вижу, как Лайза сидит на месте пилота и любуется деревьями, нарисованными на крыльях, или стоит тут, на земле, рядом с нами, и молится за нас мадонне. А у нас на одном крыле будет пейзаж, а на другом — мадонна.
— Вы сказали «покончу со всем этим» — с чем?
Но он мне не ответил.
— Мы вполне можем сделать один круг удовольствия ради, — сказал он. — Поблизости нет ни души, так что никто не увидит, как мы взлетим.
И мы взлетели после того, как самолет несколько раз тряхануло на рытвинах.
Я отчетливо помню наш полет — гораздо отчетливее, чем события, описанные мною раньше и часто искаженные моим воображением. Мы летели молча над лесами Дарьена — под нами лежал ровный, без единой прорехи, темно-зеленый ковер. В какой-то момент Капитан дернул головой — в сторону востока? запада? юга? — трудно сказать из-за путаного географического положения Панамы — и заметил:
— В той стороне — Колумбия. Где все началось.
Но я понятия не имел, что он подразумевал под этим «все».
Мы добрались до Атлантического океана, повернули и полетели совсем низко над деревушкой у моря.
— Номбре-де-Диос, — сообщил мне Капитан.
Я увидел старую пушку брошенную в траве, и разбегающихся в разные стороны обитателей деревни, которые, должно быть, не привыкли к самолетам, так как приземлиться здесь мог разве что вертолет.
— Где похоронен Дрейк, — сказал я.
— Нет. Он погребен дальше, в Портобелло.
— Но ведь я еще в школе учил стихотворение:
И под пушечный залп опустили его
В заливе Номбре-де-Диос…
— Поэты никогда не бывают точны. Дрейк покоится на дне океана у Портобелло, неподалеку от того места, где испанцы хранили свое золото.
Мы полетели назад — к Тихому океану — и долгое время не обменивались ни словом. Интересно, размышлял я, о чем он думает, но, когда мы начали спускаться, я понял по крайней мере, в каком направлении текли его мысли, и это было очень опасное для меня направление.
Под нами показались развалины старого города, и только тут Капитан заговорил:
— Тревожит меня Лайза. Пора бы уже прийти от нее очередному письму.
— Письма до Панамы идут очень долго.
— Ну, не настолько. Недели две иногда. Если ее состояние ухудшится, у них там есть мой адрес?
Я откликнулся не сразу:
— У кого — у них?
— У врачей, конечно, у медсестер.
— Мы пролетали над Великим Мостом, соединяющим две Америки, — у входа в канал скопилось несколько судов.
— Да, — сказал я ему. — У них есть ваш адрес. — Какой-то апартамент, но я никак не мог вспомнить номер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23